Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 2, том 1

В то же время задержка с поставкой стоек грозила Дальлесу солидной неустойкой, а Дмитриеву, как непосредственному исполнителю, – серьёзными служебными неприятностями. Вот, в поисках выхода из этого положения и проходили разговоры.

Послушав сетования Дмитриева, Борис Алёшкин внёс свое предложение: он посоветовал сейчас организовать усиленную рубку и заготовку стоек, оставляя их пока в лесу с тем, чтобы начать интенсивную вывозку после выпадения снега, а для того, чтобы артели не могли похитить стойки друг у друга, раздать им имевшиеся в распоряжении участка топорики с клеймами. На обушках этих топориков имелись цифры, если каждой артели присвоить свои цифры, тогда стойки уже не перепутаешь.

Это предложение, с одной стороны, понравилось крестьянам, но с другой вызвало и некоторое раздумье. Они поняли, что клейма позволят потом при приёме легко определить, кому принадлежит бракованная стойка, если таковая будет обнаружена. Однако это предложение очень понравилось Дмитриеву, который с удовольствием посмотрел на своего молодого помощника и, покровительственно похлопав его по плечу, одобрительно сказал:

– Это ты, Борис, хорошо придумал, молодец! Ну а теперь мы с товарищами займёмся обсуждением деталей договоров, и я думаю, что вас с Фёдором можно отпустить, вы и так вчера хорошо поработали. Идите-ка, прогуляйтесь!

Такое предложение, конечно, пришлось ребятам по душе, и они не заставили повторять его дважды. Через каких-нибудь 10 минут они уже выходили из дома и направились не в село, где в это время дня делать было нечего, а в квартиру Сердеевых, где с увлечением предались музыкальным занятиям, разучивая всё новые и новые вещи. Борис осваивал их на фисгармонии, а Фёдор подбирал партию для каждого инструмента. Ведь как его сестры, так и он сам, и несколько других музыкантов из числа детей железнодорожников и крестьян, нот не знали и почти всё подбирали на слух. Более или менее хорошо разбирался в нотах только Борис.

У Сердеевых имелось довольно много нот для рояля. Выбирая из них популярные в то время танцы и песни, Борис играл их на фисгармонии, Фёдор слушал, запоминал и потом играл мелодию на балалайке, на мандолине или на гитаре. Затем этому он обучал и всех остальных. Время за музыкальными занятиями летело незаметно.

Забежав вперёд, можем сказать, что переговоры, которые велись Дмитриевым в отсутствии его помощников с каждым артельщиком с глазу на глаз, как впоследствии выяснилось, принесли и ему, и его начальнику Семёну Ивановичу Шепелеву после сдачи стоек солидный куш.

Конечно, в то время ни работники шкотовской конторы Дальлеса, ни тем более юные помощники Дмитриева даже и не подозревали о задуманных, а затем и исполненных махинациях, и вскрылись они, можно сказать, чисто случайно, но, пользуясь правом автора, расскажем о них сейчас.

По плану Дальлес производил расчёт с заготовителями стоек за кубофут. В среднем вырубка, разделка и доставка их на склад должна была стоить 15 копеек за кубофут, изменение стоимости могло смещаться в ту или иную сторону в пределах одной-двух копеек, в зависимости от удаления места вырубки от склада. Крестьяне-артельщики, заключавшие договоры с десятником от имени всех членов артели, конечно, в этих мерах ничего не понимали и подписывались, доверяя словам десятника, а тот, зная, что в каждой стойке будет менее кубофута, хотя ещё пока и не мог определить на сколько, чтобы себя обезопасить от недостачи и облегчить расчёты с крестьянами, предлагал им, не обращая внимания на кубофуты, проставляемые в договоре, рассчитываться за стойки поштучно. При этом цену за каждую стойку, вне зависимости от её размеров, он определил в 5 копеек за ту, которая доставлялась с дальнего участка, за 6–8 вёрст от станции, и 4 копейки за штуку с ближнего.

Артельщики, прикинув, что при благоприятной погоде они смогут за рабочий день вывести 100 и даже 120 стоек и таким образом заработают с каждой подводы около 5 рублей, с предложением десятника согласились, заработок их устраивал. Впрочем, если бы кто-нибудь отказался, то на его место нашлось бы немало желающих. С побочными заработками в это время в Новонежине и окружающих его сёлах дело обстояло неважно. Кроме работы в лесу, ничего другого здесь не было.

А Дмитриев и, как потом стало известно, сам Шепелев, подсказавший ему данную комбинацию, только за эту зиму на одном участке заработали почти 10 000 рублей. Естественно, что львиную долю взял себе Шепелев.

Но повторяем, пока об этом ещё никто ничего не знал. Дмитриев, кроме этого обсчёта, с каждого артельщика выманил и кое-какую сумму для себя.

Когда договоры были подписаны, все собравшиеся у Нечипуренко отметили их заключение соответствующей выпивкой, продолжавшейся до поздней ночи.

Всего организовалось три артели, с общим количеством 45 лошадей и около 60 человек рубщиков и возчиков. Все они приступили к работе уже на следующий день.

Но вернёмся к нашим друзьям.

Прозанимавшись музыкой целое утро и пообедав у Сердеевых, они отправились в избу-читальню, где должно было состояться комсомольское собрание. Как всегда в те времена, на собрании разбиралось очень много самых, казалось, важных и животрепещущих вопросов, в обсуждении которых все участвовали самым активным образом. Каждый стремился отстоять свою точку зрения и горячо её защищал, даже если против неё никто особенно и не возражал. Собрания проходили оживлённо, и, мы бы сказали, весело, в результате они затягивались до поздней ночи. Так было и в этот раз.

Борису понравилась деловитость и серьёзность секретаря ячейки Хужего. Это был высокий, красивый парень лет 24. Он вернулся из Красной армии, где был принят в комсомол, а затем и в партию. По возвращении его избрали в сельсовет и дали должность заведующего избой-читальней. Сразу же он организовал в Новонежине комсомольскую ячейку и стал её секретарём.

На этом собрании Хужий сообщил, что на последних выборах его избрали секретарём сельсовета, и поэтому теперь на должность заведующей избой-читальней из Шкотова назначили нового человека. Тут же он и представил нового избача, вернее, избачку, комсомолку.

Новая заведующая – молодая женщина, окончившая специальные курсы культработников, организованные Владивостокским укомом РКП(б), полная, со смазливой, но какой-то вульгарной физиономией, как-то не очень понравилась ни Фёдору, ни Борису, о чём они и не замедлили сообщить своим соседкам по собранию – Сачёк и Медведь, чем вызвали со стороны последних соответствующее возмущение.

Клавдия Семёнова – новая избачка, жившая до этого на Первой Речке около Владивостока, окончила высшеначальное училище, проработала около трёх лет учётчицей в мастерской, окончила курсы культработников при укоме РКП(б). По окончании курсов работала в клубе железнодорожников там же, на Первой Речке, руководительницей драмкружка. Уволилась из клуба по каким-то не совсем понятным причинам и была направлена в распоряжение шкотовского культотдела, а оттуда в Новонежино на должность заведующей избой-читальней.

Узнав о предыдущей деятельности Семёновой, на этом же собрании решили организовать драмкружок, в который сейчас же и открыли запись. Записались все комсомольцы.

На этом же собрании назначили Сачёк редактором стенгазеты, Сердеева руководителем музкружка, а Алёшкина пионервожатым. Последнему было поручено организовать пионерский отряд.

Как всегда, приняли новых ребят в комсомол. В числе принятых были сёстры Емельяновы, их брат – секретарь партячейки Емельянов, тоже только что вернувшийся из Красной армии.

После собрания Фёдор и Борис отправились к своим учителкам, где и просидели ещё часа два, весело и непринуждённо болтая.

Воспользовавшись тем, что оба парня неплохо рисовали, Харитина потребовала от них повседневной помощи при оформлении стенгазеты, отказаться они не посмели. В основном эту работу пришлось выполнять одному Борису, Фёдор при каждом удобном случае от неё отлынивал.

Ему больше нравилось забираться в другую комнату и, усевшись на кровати, развлекаться бесчисленными поцелуями с Полиной Медведь.

Газету выпускали каждые две недели: материалов всегда было очень много, особенно заметок, содержащих критические замечания в адрес различных учреждений Новонежина. Вообще, критиковали всех и вся без стеснения. Доставалось и кооперативной лавке, и сельсовету, и избе-читальне, и школе, попадало и отдельным комсомольцам. А когда эти заметки сопровождались довольно обидными карикатурами, то многие чувствовали себя далеко не лучшим образом.

Вывешивалась газета обычно в избе-читальне, а так как в ней, помимо собраний, каждый вечер собиралось много народа, и не только молодёжи, но и взрослых крестьян, то каждый новый номер газеты ожидался и встречался со смехом, со скрытым страхом и обидой.

Между Борисом и Харитиной сложились какие-то странные отношения. В то время, как при каждом удобном случае Фёдор и Полина скрывались за перегородку, и оттуда начинали доноситься взволнованный шёпот, вздохи и поцелуи, Борис и Харитина оставались одни. Нагнувшись над разостланной на столе газетой, они дружно работали, их руки соприкасались и, чувствуя близость молодого женского тела, Борис иногда загорался желанием поцеловать стоявшую рядом девушку. Но это желание было мимолётным, каким-то второстепенным, и если случалось, что их головы, склонённые над столом, оказывались рядом, он, быстро повернувшись, тыкался губами в щеку Харитины, то делал это без особого чувства, а вроде бы как по обязанности. Она, со своей стороны, тоже никаких шагов к более тесному сближению с ним не предпринимала. Но им вместе было хорошо, весело, они с удовольствием готовились к какому-нибудь спектаклю, которых теперь, с появлением драмкружка, стало всё больше ставиться в новонежинской школе, единственном месте в селе, где была довольно большая комната с маленькой сценой.

Между прочим, вскоре эти вечера Борис стал вынужденно пропускать. Его новая комсомольская работа, всё более и более заинтересовывавшая его, отнимала почти всё свободное время.

Через два дня после собрания ячейки, после уроков Борис зашёл в школу в самый старший класс – в пятый и, рассказав ребятам о пионерской организации всё, что ему до этого рассказывала Мила Пашкевич, а также воспользовавшись найденной в библиотеке избы-читальни маленькой брошюркой, описывавшей создание организации юных пионеров, предложил организовать отряд в Новонежине, сообщив, что вожатым отряда назначен он.

Его предложение большинство ребят встретили с восторгом, и тут же записалось в отряд более двадцати человек. Правда, вскоре некоторые из записавшихся заявили ему о своём отказе быть пионерами, сославшись на запрещение родителей. Но после нескольких сборов, которые Борису удалось провести интересно и весело, почти все они вернулись обратно. Кроме того, на каждом сборе появлялись новые желающие стать пионерами. К концу зимы 1924–1925 года отряд вырос до сорока человек.

Как по своей работе, так и по пионерским делам, Борису не реже, чем раз в две недели, приходилось бывать в Шкотове. Он, конечно, не ездил пассажирским поездом – по времени это было неудобно.

Дальлес уже приступил к отгрузке первой партии стоек, сданной приехавшему представителю японской фирмы, и ежедневно отгружал 6–7 вагонов. Борис познакомился со всеми железнодорожниками Новонежина и многими поездными бригадами, поэтому ему не составляло никакого труда получить разрешение доехать на тормозной площадке от Новонежина до Шкотова и обратно. Как правило, до вокзала в Шкотове он не доезжал, а спрыгивал на довольно крутом повороте, описываемом поездом около их дома. Ход здесь замедлялся, и спрыгнуть в сугроб ничего не стоило.

Правда, один раз, не рассчитав прыжок, он довольно сильно ушибся коленом о контрольный столбик, но это были пустяки, похромал денька четыре, да и всё.

Конечно, каждая такая поездка, помимо встречи с мамой, братишками и сестрой, приносила ему радость ещё и от мимолётной, как бы случайной, почти всегда отдалённой, но всё же волнующей и почему-то особенно приятной – с Катей Пашкевич.

Он, вероятно, и сам пока не сумел бы объяснить, в чём тут дело.

Почти всегда во время своего кратковременного пребывания в Шкотове Борис выкраивал время для того, чтобы посетить клуб. Там, среди девушек-комсомолок он видел и Катю, но ни разу ему не удалось, как он ни старался, остаться с ней хотя бы на самое короткое время наедине, и не только сказать ей что-либо такое, что при всех не говорят, но даже и пройтись с ней рядом.

К середине зимы Катя постриглась, как тогда считалось для комсомолок чуть ли не обязательным, под кружок. В таком виде она Борису нравилась ещё больше.

От Нюськи Цион не укрылась заинтересованность Алёшкина Катей, и она, сама питавшая к нему симпатию, не ревновала его, а наоборот, хотела ему всячески помочь устроить свидание с Катей, чтобы они могли поговорить друг с другом без помех. Ей казалось, что они оба этого хотят. Трудно сказать, так ли было на самом деле, и состоявшись, принесло бы свидание пользу и не вызвало бы, наоборот, отчуждение этих двух молодых людей, пока не определивших своё отношение друг к другу. Искусственное сближение, торопливость в выяснении отношений очень часто приводит к обратному результату. И, пожалуй, очень хорошо, что Нюська в своём посредничестве не добилась успеха.

Как ни странно, но и Борис, очень хотевший посидеть с Катей так, чтобы им никто не мешал, от помощи в этом деле со стороны Нюськи категорически отказался, да и она намекать об этом Кате не решалась. Вот и происходили их первые встречи в многолюдных местах в окружении сравнительно больших групп людей. Но теперь Борису, хоть и в таких условиях, всё же удавалось вовлечь Катю в разговор.

Вступив в комсомол в начале декабря 1924 года, Катя Пашкевич сразу же была назначена пионервожатой. К этому времени из-за многочисленности шкотовский отряд пионеров разделили на два: первый, в котором находились дети рабочих и служащих, живших в гарнизоне, и второй – сельский, в него были записаны дети крестьян села Шкотово, рабочих-железнодорожников и служащих, живших в селе. Вот, вожатым этого второго отряда и была Катя Пашкевич.

Конечно, в самое же ближайшее время среди шкотовских комсомольцев стало известно, что Борис Алёшкин является вожатым организованного им новонежинского отряда пионеров. Эта тема явилась поводом для разговоров и, естественно, для сближения Бориса, Нюси и Кати.

Как-то раз, сидя рядом на одной скамейке в зале клуба, они вели оживлённый разговор о своих пионерах. Такие разговоры не обходились без споров. Доказывая свою правоту по какому-то вопросу, Катя машинально положила свою руку на руку Бори. Это прикосновение обожгло его, как молния. Он безотчётно сжал её тоненькие пальцы и с каким-то нелепым восторгом посмотрел на неё. Взгляды их встретились.

Несколько мгновений глаза их как бы разговаривали, затем Катя вспыхнула, сердито выдернула свою руку, вскочила на ноги и, отвернувшись, сказала:

– Ой, я и забыла, а мне ведь надо скорее домой! До свиданья! – и прежде чем Борис успел что-либо сказать, скрылась в дверях клуба.

Наскоро простившись, кажется, так ничего и не заметивший Борис выскочил из клуба, чтобы догнать Катю, но её нигде не было видно. Однако, он не унывал, наоборот – то, что прочёл Борис в глазах Кати, хотя и смотрели они друг на друга всего несколько секунд, наполнило его сердце такой радостью, таким блаженством, ему вдруг стало так весело, как не бывало до сих пор никогда.

На следующее утро, вскочив на повороте в очередной товарняк, Борис уже ехал в Новонежино, чтобы вновь впрячься в довольно нелёгкую трудовую жизнь.

Посмотрим, как складывался день Бориса.

Ежедневно они с Фёдором по очереди дежурили на складе, принимая привезённые возчиками стойки. Мы помним, что работало в среднем 40–45 лошадей, делали они по три ездки в день и, следовательно, почти через каждые 10 минут прибывала новая подвода. Дежурный должен был сосчитать имевшиеся на ней стойки, выписать квитанцию возчику, затем замерить стойки, сложенные в штабель возчиком, по толщине верхнего отруба и по длине. Отклонения в размерах стойки допускались очень незначительные (1/2–1 дюйм), и если они обнаруживались, то стойка эта отбрасывалась и браковалась. Так как на каждой из них стояло клеймо артели, то вечером всегда можно было увидеть, у кого и сколько забраковано стоек.