Команда доктора Уолтера

Когда Риоджи приехал в лабораторию, там уже был Стив и работали инженеры. Стив опять разговаривал с ними на повышенных тонах, но Риоджи не прислушивался. Сегодня он должен в последний раз проверить орган завтрашнего реципиента на наличие потенциально раковых клеток.

В каждой ткани число делений стволовых клеток различно. В печени они не делятся столь же энергично, как, скажем, в легких, т.е. вероятность возникновения опухоли в легком в разы больше, но у них-то как раз множественные гепатокарциномы. Они выращивали печень этого пациента из его же стволовых клеток, стволовые клетки делились с невероятной скоростью, гораздо быстрее, чем естественным путем, а значит… а значит, что по всем параметрам здоровый орган накопил множество потенциально онкогенных мутаций. Обычные клетки живут не слишком долго и поэтому гибнут раньше, чем успеют спровоцировать рак. А вот стволовые клетки – это другое дело, даже одна онкогенная мутация сработает в потомках-клонах.

Нет, Риоджи не мог дать обнадеживающий долгосрочный прогноз: когда в новой печени разовьется опухоль и разовьется ли вообще. Он мог только гарантировать, что в пересаживаемом органе нет особых стволовых клеток, провоцирующих карциному. При помощи безобидных цветных маркеров он внимательно просматривал все слои органа. Не было там пока ничего. Не было… пока. После операции больному введут в кровь гепатоциты. Печень начнет функционировать и лишние стволовые клетки удалятся. Большего они пока сделать не могли.

Стив несколько раз проходил у Риоджи за спиной и прекрасно видел, чем он занимается. Вопросов директор не задавал, спросил только, выйдет ли Риоджи пообедать в город, или они пойдут в больничный кафетерий. "Да, да, кафетерий." – рассеянно ответил Риоджи. Наверное Стив подумал, что Риоджи теперь боится ходить по городу, но это была неправда: Риоджи совершенно не боялся, просто поход в ресторан воспринимался им как дополнительное усилие, ненужное напряжение, какой-то напрасный труд, которого еда уж точно не стоила. Ему и в кафетерий не хотелось идти. Не то, чтобы у него полностью отсутствовал аппетит, нет, Риоджи был готов поесть, но чувства голода он давным-давно не испытывал. Если бы не вошедшая в плоть и кровь привычка к самодисциплине и давным-давно установившаяся рутина, он бы вообще иногда забывал о еде.

Они пригласили с собой Роберта, но тот не пошел, сказал, что совершенно не голоден. "А я тоже не голоден, а иду… Надо было отказаться от кафетерия, там шумно, невкусно, надо будет отвечать на приветствия знакомых. Зачем согласился? Затем, что не умею говорить людям" нет". Всегда боюсь отказом кого-то огорчить. Только и знаю, что улыбаюсь и киваю" – Риоджи был собою недоволен. "А ведь никто этого не ценит, не считает меня приятным человеком. Да видят ли они вообще во мне человека? Я для них "доктор Найори"… и все. "А тебе это важно, что они там считают" – Риоджи шел по коридору, слушал, как Стив рассказывает о дураках-инженерах, которых он засудит, и продолжал вести внутренний диалог с самим собой.

Он даже забыл, как и когда приучился это делать. Риоджи общался только с членами команды и наверное казался им старомодным, немногословным, очень застенчивым чудаком, так и не ставшим настоящим американцем, а он был не такой… они не понимали его, но была ли в этом их вина? Риоджи сам скрывал ото всех свое "я", носил маску, непроницаемую японскую маску "хання" из театра "но". Тут никто и понятия не имел про эти просветленные маски мудрости. "Да, все я сочиняю про маски "хання", я такой же американец, как все. Живу здесь почти всю свою сознательную жизнь. Просто повадился выдумывать свой неповторимый имидж. Ишь ты, выискался… японец загадочный" – Риоджи был ироничен, хотя "они" этого за ни не знали. Правда была в том, что он все-таки не знал, что о чем думают коллеги, просто не был с ними в доверительных отношениях. В бесконечных внутренних монологах Риоджи называл коллег-американцев "они", но было ли это обусловлено тем, что он для всех "чужой"? "А может каждый человек отделяет себя от окружающих, оберегая свое неповторимое "я"…" – Риоджи привычно уносился в своих мыслях в философские обобщения, не умея по-настоящему сосредоточится на банальностях обычной жизни.

Вернулся он домой после семи, оставался на работе, хотя к пятнице все было готово. Риоджи просто пережидал трафик. Он не спеша поужинал и посмотрел на часы: только половина восьмого. Весь вечер еще был впереди. Как ему бы хотелось думать о работе, но не получалось.

Снова Риоджи подумалось, что это правда, что он не смог стать до конца американцем, жена не смогла и ему не позволила. А если бы она пошла на то, чтобы постараться научиться не только хорошему английскому, но и всем обычаям их академического круга, все могло бы быть по-другому. Люди ходили бы к ним в гости. Они когда-то изредка приходили, но жена так мучилась, он видел ее напряженно-несчастное лицо, приклеенную любезную улыбку и постепенно от светской жизни отказался. А потом это несчастье с Джоном.

В который раз Риоджи пришло в голову, что Джон погиб в Америке, а в Японии с ним бы этого никогда не случилось. Там на родине растут другие дети, они понимают свой, предначертанный им, путь, а здесь… Риоджи никогда не считал себя виноватым в смерти сына, он был виноват только в том, что уехал из Японии. Университет Нагасаки казался ему провинциальным, Америка была тогда пионером в биологии. Он родился в прозападной семье, родители одобрили его выбор. Может не надо было уезжать? Он многого достиг, но не смог стать здесь своим. И зачем он назвал своего мальчика Джоном? Захотел быть как все, верил, что мальчик вырастет стопроцентным американцем. Так и вышло, стопроцентный американец умер стопроцентно американской смертью поколения "детей цветов".

Вот были бы у него сейчас внуки, правнуки, праправнуки… большой американский клан, полностью интегрированных в эту действительность людей, в некоторых из которых уже едва бы угадывались азиатские черты. А так, он один. Зачем ему жить, ради чего, ради кого? Ради науки! Когда он решил стать геронтом, об этом и была речь! Риоджи вздохнул и снова принялся думать о последней свободе, свободе добровольного лишения себя жизни. Женщины редко накладывают на себя руки, это прерогатива мужчин.

Сэппуку, почитаемые самоубийства самураев, желающих избежать бесчестья. Но он же не самурай. Хватит валять дурака. Самое страшное – это быть смешным. В Японии с этим не шутят. Мужчина убивает себя, чтобы искупить допущенную ошибку, повлекшую за собой позор поражения или ущерб чему-то важному. Нужна причина, веская и логичная. Они потом должны не только оценить, как он это сделал, но и понять, почему. Сама его смерть должна стать залогом спасения лица, для него же будет уже немыслимо защитить себя от презрительного непонимания. Итак… почему? Потому что он – один, работа больше не отвлекает от пустоты, ему надоело бесконечно скучное повторение жизненных циклов… что там еще? Неспособность соответствовать, самому себе заданным, высоким стандартам. У японца, ведь, очень высокие стандарты, которые западных людей поражают. Он помнил, как в 85-ом году писали о японской эмигрантке, которая решила уйти из жизни, но сначала утопила своих двоих детей на пляже в Санта-Монике, потому что считала, что лучше нее никто об ее детях не позаботится, поэтому она забирает их с собой. Он же тогда и сам возмущался, ужасался, осуждал, а сейчас вспомнил.

Может ему на родину поехать, попрощаться со знакомыми местами, сходить на могилу родителей и… не вернуться. Сообщат ли команде? Наверное, но надо об этом позаботиться. Конечно он не будет травиться или вешаться, так только женщины делают. Он может прыгнуть под поезд, или с моста. Да, с моста в Сан-Франциско. Нет, он же решил не возвращаться из Японии. Тогда он поедет в лес Аокигахара, там деревья сплошной стеной. Там все можно было бы красиво обставить. С другой стороны Аокигахару так и называют "лес самоубийц", неужели он ничего получше не сможет придумать. Еще в вулкан Михаро прыгают… но там же его не найдут. Хорошо, что не найдут или плохо? Чтобы не нашли, можно зайти далеко в море, на пике прилива, а отлив унесет. Вот так оставить на берегу одежду и кошелек с правами и… исчезнуть. А что, это идея. Лишь бы хватило решимости все осуществить. Ехать в Японию у него нет сил, а потеряться в океане можно и здесь.

Странным образом мысли о смерти Риоджи успокаивали. Он встал и зажег ароматические палочки, дурманный сладкий дым распространился по гостиной. Вот бы так и умереть, в нежной удушливой дреме, до последнего мига наблюдая за своим гаснущим сознанием. Какой была бы его последняя внятная мысль?

Риоджи был уверен, что когда-нибудь и поступит, как задумал, только не знал когда. Уже наверное скоро, может сразу после эксперимента. Какого эксперимента? Закончат с печенью, начнут другое и так без конца. Наука не знает конца в своем развитии, а ему 117 лет. Длинная жизнь, и у нее есть конец.

Засыпая, Риоджи перебирал в голове картины собственной смерти, они сменяли одна другую в красочном феерическом калейдоскопе: красивые рисунки, а в центре художественной композиции он, благородный муж, бескорыстный мыслитель, маститый ученый, интеллектуал, Риоджи Найори. Благодарное человечество его запомнит. Он в который уже раз представил свои похороны: ничего японского, но консул конечно будет присутствовать и произнесет речь… представители ученого мирового сообщества, правительства… Но все это потом, переживем пока завтрашнюю пятницу. Лишь бы все прошло нормально.

Наталья

"Так, сегодня четверг… последний день подготовки… операция завтра с утра… что это я лежу?" – Наталья проснулась уже озабоченная предстоящей суетой. Надо немедленно вставать и ехать в спецреанимацию смотреть реципиентов. Да, да, смотреть надо всех, проверять назначения. Гепатокарцинома ее сегодняшний приоритет, с ним все решится завтра. Там будет Алекс .. как иначе… Алекс мелькнул в Натальиных мыслях без особой связи с ее заботами на сегодня, но она сейчас же снова переключилась на больного. Онкологическому уже не дают ничего есть… кишечник очистят, придет анестезиолог, ей обязательно надо его увидеть. Хороший специалист, Алекс всегда с ним работает, но надо же: даже не посоветовался с ней, кого пригласить. Ладно, это его дело. Медикаментозную поддержку она пока до вечера не отменит, куда больному без лекарств, он без них совсем не может… " – Наталья лежала в постели и прикидывала, что ей необходимо сделать. Потом вся наэлектризованная энергией, она встала, пошла в душ под почти холодную струю. Она видела себя в особом незапотевающем зеркале и собственное упругое тело показалось ей таким необыкновенно привлекательным и красивым, что ей захотелось мужчину, любого, даже Сашку, но лучше Люка или Алекса. Наталья намыливала себе голову дорогим шампунем, напевала что-то бодрое, предвкушая крепкий кофе и представляя себя входящей в спецреанимацию, одним своим видом внушая другим уверенность. Она там увидит Алекса… опять Алекс… хотя сейчас в голове у Натальи родился план, как можно бедняжку сегодня использовать: ему же тоже нужна на сегодняшний вечер разрядка перед операцией… почему-то в своих мыслях об Алексе, Наталья с долей снисходительной иронии всегда называла его "бедняжкой". "Бедняжка-дворняжка" – сама эта, помимо ее воли выскакивающая рифма, не делала Алексу чести, да и встреча с ним ассоциировалась для нее с "использованием".

Наталья мечтательно улыбалась и вдруг мысль о, притаившейся в ее теле болезни, пронзила ее острой моментальной болью. Да, низ живота по-прежнему тянуло. Как только она умудрялась это игнорировать? Наталья вытерлась и улеглась на кровать, не обращая внимания на то, что вода с волос натекла на подушку.

Острая боль сразу отпустила, да и была ли она на самом деле? Ее тело оставалось напряженным, как будто ожидая повторения только что случившейся внезапной муки, которая ей то ли пригрезилась, то ли была реальной. Наталья подтянула колени, насколько возможно расслабилась и стала щупать себе низ живота, глубоко погружая пальцы вовнутрь. Живот мягкий… пальпируется тонкий кишечник, чуть чувствителен, но ничего криминального, мочевой пузырь не болезненный, его край совсем низко, справа и слева чувствуется легкая боль, но это мышцы. Если бы Наталья пальпировала другого человека, она бы ничем особенным не озаботилась, но речь шла о ней самой, и поэтому тревога не отпустила ее. Наоборот, с каждым новым касанием живота, она усиливалась: что-то там все-таки было не так. Это давление справа и слева, постоянная ноющая боль в пояснице, внезапно появляющаяся усталость.

Она пойдет на обследование. В понедельник и пойдет. Сегодня не до этого, дел невпроворот. Наталья понуро пила кофе и уговаривала себя, что несколько дней при таком диагнозе ничего не решат, и только усевшись в машину, она поняла, что ей надо попасть к врачу обязательно сегодня, до понедельника она ждать не сможет, об этом и речи не могло быть. Внезапно Наталье стало очевидно, что сегодняшняя суета с назначениями, ответственность за больного, исход завтрашней операции, предвкушение горячего тела Алекса, это – мелочь по сравнению с животной боязнью смертельного диагноза, который очень скоро сведет ее в могилу.

До кампуса ей надо было ехать минут 25, и всю дорогу Наталья обреченно размышляла о том, как ей скажут о найденной на снимках массе, как будут осторожно выбирать слова, как бодро объяснят, что надо еще, мол, все проверить, что это может оказаться ерундой, что есть лечение, даже, если это не ерунда, сейчас есть новые лекарства. Как будто она сама не знает, что есть, и каковы ее перспективы. Запарковавшись, сидя в машине, Наталья, решительно начала звонить в гинекологию, где ее конечно знали. Надо было позвонить и отрезать себе все пути к отступлению: ее будут ждать и придется идти, никуда не денешься. Пусть все решится сегодня. На секунду она засомневалась, стоит ли ей обращаться к врачам Хопкинса, новость о ее болезни немедленно разнесется по всему городу, но потом это соображение показалось Наталье несущественным: куда бы она не пошла, все узнается мгновенно так или иначе, да и какая разница: она будет лежать в больнице, процесс умирания займет какое-то время: сначала операция… уберут, что смогут, химия, в ее случае совершенно бесполезная, потом слабость, боли, тошнота, наркотики. Разве это скроешь?

В спецреанимацию Наталья пришла довольно рано и к своему удивлению не встретила там Алекса. "Ага, выжидает пока я уйду" – Наталья сразу догадалась, почему его еще не было в отделении и решила, что это к лучшему, совершенно не хотелось встречаться с хорошо знакомым человеком. Все-таки он ее неплохо знает и возможно увидел бы на ее лице что-то такое, что заставило бы его на правах старого друга, задавать вопросы. А может позвонить ему и все выложить, пусть бы посочувствовал, сказал что-нибудь ободряющее. Нет, ничего не стоит Алексу говорить. Не стоит, хотя бы потому что он сам – ювенал. У ювеналов особое отношение к тем, кто смертельно болен: как бы они не старались проникнуться чужой болью, ими неминуемо овладевает эгоистическая радость, что сейчас это происходит с другим, не с ним, что пока не его очередь расставаться с чудесной жизнью. Ну почему она так об Алексе думает? Он же любит ее, все бы отдал, чтобы им быть вместе, лишь бы она его позвала. И что, что любит? Себя-то он еще больше любит. Да и что он сможет для нее сделать? Нужно ли ей сочувствие, в котором будет так много ликования: она умирает, а я – здоров, здоров и как замечательно, что сложилось именно так, в мою пользу, а не в ее.

Наталья смотрела больных, делала назначения, разговаривала с ведущим врачом, ждала анестезиолога, подписывалась под его планом наркоза – все на автомате, ловя себя на том, что ей сейчас безразличен не только исход завтрашней операции, но и весь проект в целом. Какая разница, что эти несколько реципиентов будут спасены благодаря их усилиям, когда ее никто не спасет! Наталья не могла отделаться от злобной ревности к Стиву, Риоджи и Роберту: дряхлые и немощные, они продолжат цепляться за жизнь после ее смерти. Как это несправедливо и отвратительно! А Майкл порадуются её смерти, подумает, что она, 68-летняя старуха – обманщица, получила наконец по заслугам и так ей и надо. Перед тем как покинуть отделение, Наталья еще раз подошла к больному, которого завтра будут оперировать. Он был так слаб, что даже несколько слов дались ему с трудом:

– Доктор Грекова, я – готов. Скажите мне, со мной все будет хорошо?

На Наталью смотрели измученные ввалившиеся глаза на изможденном лице, в которых светилась неистовая надежда.

– Да, да, отдыхайте. Все будет хорошо.

Наталья профессионально улыбнулась и даже слегка пожала его худую теплую ладонь. "Черта с два у тебя все будет хорошо! Тяжелейшая мучительная реабилитация, а потом, что, ты полностью выздоровишь?" – Наталья не замечала, что подсознательно сгущала краски. Да, если у этого больного пока не обнаружится метастаз, он постепенно действительно выздоровеет, станет трудоспособным. Ему повезет, везение исключать нельзя. А вот ей не повезет точно. Даже сейчас, когда Наталья заставляла себя сосредотачиваться на больном, она не могла не сравнивать его ситуацию со своей: завтра ему помогут, и может действительно у него все будет хорошо, а вот у нее не будет уже ничего хорошего. У него был шанс, а у нее – нет. Теперь Наталья была в этом уверена.

Быстрым шагом по кампусу до здания Нельсон, где находилась кафедра гинекологии, Наталья шла минут десять и думала, что может быть это ее последняя прогулка по парку больницы в качестве доктора Грековой, потом она будет уже больной Грековой, какой же, как и все: жалкой, немного докучливой, пахнущей болезнью и страхом.

В отделении ее уже ждали и безо всякой очереди проводили к заведующему, худощавому белому мужчине средних лет. Профессор, один из ведущих специалистов по акушерству. Наталья была с ним знакома, но близко сталкиваться им не приходилось, не было надобности.

– Доктор Грекова. Проходите. Чем мы можем быть вам полезны?

Тоже ювенал, моложе ее. Ухоженный, уверенный в себе дядька. Внушает женщинам доверие. В этой профессии без этого никуда. Лицо некрасивое, слишком длинная верхняя губа. Наталья сама себе удивлялась, что обращает сейчас внимание на его внешность.

– Спасибо, Эндрю, что согласились меня принять.

– Ну, что вы, Наталья, как же иначе. Что вас к нам привело?

Ага, ну, правильно: она ему "Эндрю" и он ей "Наталья". Коллеги. Надеется сразу узнать, что ей надо.

– Мне нужно провести кое-какие тесты.

– Конечно. Идите в радиологию. С ультразвуком никаких проблем не будет, а в МРТ я сейчас же позвоню. Пусть сделают для вас окно. А хотите поздно вечером приходите, там уж будет пусто.

– Я бы предпочла все сделать сейчас.

– Да, да, конечно.

Не спрашивает. Знает, что не нужно. Чует женщин. Впрочем, не стоит сомневаться, что он давно понял, что ее могло к ним привести. Не беременность же. Хотя почему это не беременность? А вдруг… Нет, если бы беременность, она бы ему сразу сказала, поделилась бы, так сказать, радостью. А коли не сказала, значит это совсем другое… Сестра провела Наталью в лабораторию и там у нее взяли кровь. Правильно, пусть посмотрят уровень СА-125. Ничего это конечно не даст. Даже, если показатель будет повышенным, это может быть совершенно от других причин. Пусть делают УЗИ, а потом МРТ.

Техник долго-предолго водила датчиком внизу Натальиного живота. Как она долго возится. Перед исследованием Наталья заставила себя выпить около двух литров воды и теперь ей нестерпимо хотелось помочиться. "Можете идти в туалет" – наконец-то. Наталья с облегчением, которого она давно не испытывала, уселась на унитаз. Влагалищное ультразвуковое исследование можно делать с пустым мочевым пузырем. Девчонка ей это принялась объяснять. Боже, неужели ей не сказали, кого она обслуживает! Девушка-азиатка продолжала кропотливо изучать Натальин малый таз и не отводила глаз от висящего на стене монитора. Иногда она останавливала сканер, картинка замирала, раздавался легкий щелчок: девушка делала снимок.

Наталья вывернула шею, чтобы тоже видеть картинку с цифрами. Темное тесное пространство, неясные силуэты органов. И зачем только они предоставляли пациенту возможность видеть свои внутренности. Там же черт ногу сломит, нормальный человек ни за что бы не разобрался. Но она просто обязана разобраться: увеличен ли один из яичников или нет? Есть ли узлы? Такие характерные бугристые узлы на поверхности. Наталья никак не могла сосредоточиться, очертания яичников казались ей слишком расплывчатыми и там должна быть явная разница в цвете, но все цвета для Натальи сливались. Есть ли бугры? Деформированы ли придатки, или так и должно быть? У азиатки спрашивать бесполезно, она, даже, если что-то и заметит, все равно не скажет. Еще пара минут и ей надо будет вставать и идти одеваться. Пока в комнате полумрак и на мониторе все еще видны ее яичники, ей надо взять себя в руки. Ага, виден один доминантный фолликул, и еще несколько мелких, незрелых, пока не готовых выйти. Ничего такого вроде не видно: структура яичника однородная, гладкая, без утолщений.

– Позовите мне, пожалуйста, доктора. Я хочу с ним обсудить мой тест.

Странно, что доктор сразу не пришел. Ну, что это такое? Неужели Эндрю не объяснил им, кто сейчас придет? Девчонка-техник явно и понятия не имела, с кем она имеет дело.

– Доктор обработает данные, напишет заключение и пошлет вашему доктору.

– Вы слышите, что я вам говорю: позовите мне врача! Сейчас же!

От ее начальческого властного тона девушка явно опешила.

– А что случилось?

– Ничего не случилось. Я – доктор Грекова и мне нужно немедленно поговорить с врачом.

– Хорошо, доктор, одевайтесь и пройдите к рентгенологам.

Наталья приложила свою карточку к датчику замка, и широкие двери рентгенологического отделения открылись. Навстречу ей уже шел высокий китаец с гостеприимной улыбкой на лице. Какая наглость, что он сразу к ней не вышел. Неужели не мог рядом постоять, пока был включен монитор… хотя, он может специально не подошел, не хотел видеть знаменитую коллегу почти голой в больничной бесформенной рубахе, т.е. это не наглость, а особая азиатская деликатность. Их Риоджи тоже бы не вышел, не захотел бы ее стеснять.