Жизнь и приключения Николаса Никльби

– Мой бедный брат, сударыня, – с раздражением перебил Ральф, – понятия не имел о том, что такое дело. Он был незнаком, я твердо верю, с самым значением этого слова.

– Боюсь, что да, – сказала миссис Никльби, поднося платок к глазам. – Не будь меня, не знаю, что бы с ним сталось.

Странные мы создания! Пустячная приманка, столь искусно заброшенная Ральфом во время первого их свидания, еще болталась на крючке. При каждом маленьком лишении или неудобстве, какие обнаруживались на протяжении суток, живо напоминая о стесненных и изменившихся обстоятельствах, в памяти миссис Никльби всплывала досадливая мысль о ее приданом в тысячу фунтов, пока, наконец, она не убедила себя в том, что из всех кредиторов ее покойного мужа ни с кем не поступили хуже и никто не достоин большей жалости, чем она. А ведь много лет она горячо его любила и была наделена эгоизмом не больше, чем обычно наделены им смертные. Такую раздражительность вызывает внезапная бедность. Приличная ежегодная рента немедленно вернула бы ее к прежнему образу мыслей.

– Сетовать бесполезно, сударыня, – сказал Ральф. – Из всех бесплодных занятий плакать о вчерашнем дне – самое бесплодное.

– Это верно, – всхлипывая, сказала миссис Никльби. – Это верно.

– Раз вы так болезненно испытываете на самой себе и своем кармане последствия пренебрежения делами, сударыня, – сказал Ральф, – то, я уверен, вы внушите своим детям сознание необходимости с ранних лет заняться делом.

– Конечно, я должна позаботиться об этом, – подхватила миссис Никльби.Печальный опыт, знаете ли, деверь… Кэт, дорогая моя, сообщи об этом Николасу в следующем письме или напомни мне это сделать, если я буду писать.

Ральф помолчал несколько секунд и, видя, что теперь может быть вполне уверен в матери, если дочь вздумает возражать против его предложения, снова заговорил:

– Место, которое я постарался ей обеспечить, сударыня, это… короче – это место у модистки и портнихи.

– У модистки?! – воскликнула миссис Никльби.

– У модистки и портнихи, сударыня! – повторил Ральф. – Мне незачем напоминать вам, сударыня, что в Лондоне модистки, столь хорошо знакомые с требованиями повседневной жизни, зарабатывают большие деньги, имеют свой выезд и становятся особами очень богатыми.

Первая мысль, возникшая в уме миссис Никльби при словах «модистка и портниха», имела отношение к некиим плетеным корзинкам, обшитым черной клеенкой, и ей припомнилось, что она видела, как их носили по улицам, но, по мере того как говорил Ральф, эти видения исчезали и уступали место большим домам в Вест-Энде[33 - Вест-Энд – западная часть Лондона, населенная более состоятельными слоями лондонских жителей.], изящным собственным экипажам и чековой книжке. Все эти образы сменяли друг друга с такой быстротой, что не успел он договорить, как она уже кивнула головой и сказала: «Весьма справедливо!» – с видом полного удовлетворения.

– Кэт, дорогая моя, то, что говорит твой дядя, весьма справедливо,сказала миссис Никльби. – Когда твой бедный папа и я приехали после свадьбы в город, я, знаешь ли, припоминаю, что одна молодая леди доставила мне на дом капор из соломки с белой и зеленой отделкой и на зеленой персидской подкладке, подъехав к двери галопом в собственном экипаже. Правда, я не совсем уверена, собственный это был экипаж или наемный, но я очень хорошо помню, что, поворачивая назад, лошадь пала, а бедный папа сказал, что она недели две не получала овса.

Этот рассказ, столь разительно иллюстрирующий благосостойние модисток, не был встречен особым взрывом чувств, так как, пока шло повествование, Кэт сидела понурившись, а Ральф проявлял весьма недвусмысленные признаки крайнего нетерпения.

– Эту леди зовут Манталини, – быстро сказал Ральф,мадам Манталини. Я ее знаю. Она живет около Кэвендит-сквера. Если ваша дочь согласна занять это место, я немедленно отведу ее туда.

– Разве тебе нечего сказать твоему дяде, милочка? – осведомилась миссис Никльби.

– Очень много, – ответила Кэт, – но не сейчас. Я бы хотела поговорить с ним, когда мы будем одни: он сбережет время, если я поблагодарю его и по пути скажу то, что хочу ему сказать.

С этими словами Кэт поспешила выйти, чтобы скрыть следы волнения, вызвавшего у нее слезы, и приготовиться к уходу, между тем как миссис Никльби развлекала своего деверя и, всхлипывая, давала ему отчет о размерах кабинетного рояля розового дерева, которым они владели в дни своего благополучия, а также сделала подробное описание восьми стульев в гостиной, стульев с выгнутыми ножками и ситцевыми зелеными подушками под цвет занавесок; каждый стоил два фунта пятнадцать шиллингов, а с молотка они пошли почти даром.

Эти воспоминания были, наконец, прерваны возвращением Кэт, одевшейся перед выходом, после чего Ральф, пребывавший в раздражении все время, пока она отсутствовала, не стал мешкать и без лишних церемоний вышел на улицу.

– А теперь, – сказал он, беря ее под руку, – идите как можно быстрее, и это и будет тот шаг, каким вам придется ходить каждое утро на работу.

С этими словами он увлек Кэт с немалой скоростью по направлению к Кэвендиш-скверу.

– Я очень признательна вам, дядя, – сказала юная леди, после того как они быстро прошли некоторое расстояние молча, – очень признательна.

– Рад это слышать, – сказал Ральф. – Надеюсь, вы исполните свой долг.

– Я постараюсь угодить, дядя, – ответила Кэт,право же, я…

– Не начинайте плакать, – проворчал Ральф. – Терпеть не могу слез!

– Я знаю, дядя, это очень глупо… – начала бедная Кэт.

– Да, глупо, – резко перебил ее Ральф, – и к тому же одно притворство! Чтоб я больше этого не видел!

Быть может, это не было наилучшим способом осушить слезы молодой и чувствительной женщины, готовившейся впервые выступить на совершенно для нее новой арене жизни, среди холодных и равнодушных людей, но тем не менее способ этот возымел свое действие. Кэт густо покраснела, несколько секунд дышала прерывисто, а затем пошла дальше более твердой и решительной поступью.

Можно было наблюдать любопытный контраст; робкая провинциальная девушка, съежившись, пробирается в уличном людском потоке, уступая дорогу напирающим на нее и прижимаясь к Ральфу, словно она боится потерять его в толпе; а суровый делец с грубыми чертами лица упрямо идет вперед, расталкивая пешеходов и изредка обмениваясь хмурым приветствием со знакомыми, которые с изумленным видом поглядывают на его хорошенькую спутницу и как будто удивляются этой неудачно подобранной паре. Но еще более странным был бы контраст, если бы можно было читать в сердцах, бившихся бок о бок, если бы можно было обнажить кроткую невинность одного и неумолимую злобу другого, если бы можно было узнать безгрешные мысли милой девушки и подивиться тому, что среди хитрых замыслов и расчетов старика нет и намека на мысль о смерти или могиле. Но так оно было, а еще более странно, хотя это дело повседневное, что горячее молодое сердце трепетало от тысячи забот и опасений, тогда как сердце искушенного, старика ржавело в своей клетке, работая, как искусный механизм, и ни единому живому существу не уделяя ни одного биения, вызванного надеждой, страхом, любовью или беспокойством.

– Дядя, – сказала Кэт, когда, по ее мнению, они были почти у цели, – я должна задать вам один вопрос. Буду ли я жить дома?

– Дома? – повторил Ральф. – Как это?

– Я хочу сказать – с матерью… вдовой, – выразительно пояснила Кэт.

– Собственно говоря, вы будете жить здесь, – ответил Ральф, – потому что здесь вы будете обедать и здесь будете находиться с утра до вечера, иногда, быть может, и до следующего утра.

– А по вечерам? – проговорила Кэт. – Я не могу покинуть ее, дядя. Я должна иметь какое-то место, которое могу называть своим домом. Вы знаете, он там, где она, и может быть очень скромным.

– Может быть! – воскликнул Ральф, ускоряя шаг от досады, вызванной этим замечанием. – Должен быть, хотите вы сказать! Может быть скромным! С ума, что ли, сошла эта девушка?

– Слово сорвалось у меня нечаянно, право же я этого не думала,возразила Кэт.

– Надеюсь, – сказал Ральф.

– Дядя, а мой вопрос – вы на него не ответили.

– Нечто в этом роде я предвидел, – сказал Ральф, и, хотя я, заметьте, решительно не согласен, тем не менее я об этом позаботился. Я говорил о вас как о приходящей работнице, стало быть каждый вечер вы будете возвращаться в свой дом, который может быть скромным.

Это было утешительно. Кэт излила свою благодарность, которую Ральф принял так, словно целиком ее заслужил за проявленное внимание, и они без дальнейших разговоров подошли к дверям модистки, к которым вела изящная лестница и где красовались на большой табличке фамилия и название профессии мадам Манталини. При доме был магазин, но его сдавали торговцу импортным розовым маслом. Салон мадам Манталини помещался во втором этаже – факт, о котором извещали аристократических покупателей выставленные в окнах с красивыми гардинами две-три элегантные шляпки самого модного фасона и несколько дорогих платьев безупречнейшего вкуса.

Дверь открыл ливрейный лакей и в ответ на вопрос Ральфа, дома ли мадам Манталини, повел их через красивый холл и дальше по широкой лестнице в салон мадам, состоявший из двух просторных комнат, где были выставлены в бесконечном разнообразии великолепные платья и ткани: одни надеты на манекены, другие небрежно брошены на диваны, а иные разбросаны на ковре, повешены на трюмо или расположены как-нибудь иначе, на богатой мебели всевозможных стилей, которая здесь была расставлена в избытке.

Они ждали гораздо дольше, чем хотелось бы мистеру Ральфу Никльби, который без всякого интереса взирал на окружавшую его мишуру и собирался уже позвонить, когда какой-то джентльмен внезапно просунул голову в комнату и, увидев, что тут кто-то есть, так же внезапно убрал ее обратно.

– Эй, послушайте! – крикнул Ральф. – Кто там?

При звуке голоса Ральфа голова появилась снова, а рот с очень длинным рядом очень белых зубов жеманно произнес слова:

– Черт возьми! Как! Это Никльби! Ах, черт возьми!

Издав эти восклицания, джентльмен приблизился и с большой горячностью пожал руку Ральфу.

На нем был ярко расцвеченный халат, жилет и турецкие шаровары того же рисунка, розовый шелковый шейный платок и ярко-зеленые туфли, а вокруг талии обвита очень длинная часовая цепочка. Вдобавок у него были бакенбарды и усы, выкрашенные черной краской и элегантно завитые.

– Черт возьми, уж не хотите ли вы сказать, что я вам нужен? А, черт возьми? – сказал этот джентльмен, хлопая по плечу Ральфа.

– Еще нет, – саркастически отозвался Ральф.

– Ха-ха! Черт возьми! – воскликнул джентльмен и, повернувшись на каблуках, чтобы посмеяться с большой грацией, очутился лицом к лицу с Кэт Никльби, стоявшей тут же.