Безымянный подросток с окраины города

Со смущением, как девочка-выпускница, показывающая свой наряд кавалеру и не знающая, оценит он его или нет. Жёлтый свет упал на кожу мамы, и только сейчас Андрей понял, что никогда прежде не видел её тело настолько открытым – плечи ничто не скрывало, лишь тонкие петельки пытались слегка их припрятать, а одна нога и вовсе выглядывала из-под специального выреза. Мамино лицо горело. Да, прямо залилось краской. На щеках выступил здоровый румянец, а губы, складывающиеся в улыбку, придавали ей сходство с девочкой. Андрей сидел на стуле и молча глядел на маму, впервые за долгие годы надевшую платье – красивое вечернее платье, в каких красивые женщины ходят в рестораны с красивыми богатыми мужчинами. Если бы какой-нибудь художник решил написать эту картину, платье наверняка бы показалось ему лишним на фоне всего остального – такое яркое, грациозное, кричащее о красоте и статусе, оно сильно выделялось среди бедности, который была пропитана маленькая кухня, и словно отталкивало от себя ядовитый жёлтый свет, создавая вокруг ауру чего-то волшебного… Андрею же это платье не казалось лишним. Он как зачарованный оглядывал маму и чувствовал – с каждой секундой всё сильнее, – как в нём борются два чувства.

Омерзение и вожделение.

Каким-то странным образом в маме смешались юность и старость, переплелись в единое целое, расползлись по чертам лица, впитавшись в кожу и глаза. Да, глаза блестели юностью! Хоть и с трудом, но Андрей смог разглядеть перед собой ту самую девушку, которую увидел на фотографии (Господи, такая красивая…), в лице мамы нашёл то самое, что оберегало его в тот день, когда отцу не выдали премию. А в бледных радужках, потерявших всякое желание сиять, казалось, об зрачки начали биться волны, и с каждым ударом синева волн становилась ярче, в глаза будто вдыхали жизнь! А улыбка… Когда в последний раз мама так улыбалась? Ну ведь правда, совсем как девчонка! Её улыбка ничем не отличается от улыбки юной студентки, которая наконец дождалась приглашения на танец от своего возлюбленного. Только ради этих вот глаз, этого взгляда, улыбки и стоило купить платье. Ведь что стоит дороже маминого сердца?

Но вместе с тем… следы её жизни никуда не исчезли. Когда мама улыбалась, лицо разрезали сотни морщин, поэтому юная студентка умирала прежде, чем появлялась. Старость ничто не скрывало, её нагота, открытость – морщины, грубая кожа, обвисшая грудь, уродливые, отвратительные складки – пугали и вызвали отвращение. Андрей видел в специальном разрезе платья мамину ногу, которую поработил варикоз, видел выпуклые под кожей вены и чувствовал, как к горлу подкатывает ком. Мама старалась стоять как женщина, но она настолько отвыкла ей быть, что все её попытки казаться хоть чуточку похожей на достойную этого платья выглядели очень, очень жалкими. Отец заставил маму состариться раньше времени; ей не было и сорока, но выглядела она полтора десятка лет старше. Да, на ней было дорогое, действительно красивое платье, да, улыбалась она как девочка, и в глазах её сияла юность, но это видел только Андрей, для всего остального мира она выглядела жалкой, сутулой, больной старухой, по ошибке засунутой в вечернее платье и оттого выглядящей так нелепо. Как бы Андрей ни пытался обмануть себя, всё же он чувствовал – не мог не чувствовать! – отвращение, омерзение, когда глядел на больные руки, на ноги с будто бы вздутыми венами и обвисшую грудь, которая должна была находиться в районе декольте, но упала вниз.

И начала вскипать злость. Андрей понял, что сам испытывает непонятное отвращение к маме, к её внешнему виду, и тут же возненавидел себя за это. Но злость его мигом переключилась на отца, он ясно увидел его налитые кровью глаза, ощутил запах перегара, и в сердце его зарычала давно знакомая ярость. Это из-за тебя она стала такой, подумал Андрей. Ты убил в ней всю красоту. Она ведь была настоящей красавицей, а теперь… теперь ни один мужчина и в сторону её не посмотрит. Ты сломал ей жизнь. Ты, и никто другой. Больше я этого тебе не позволю. Она, в первую очередь, моя мать, и только потом твоя жена.

Но ты ж всё равно её стесняешься, верно? Пока ты не посмотришь на неё как на женщину, она сама этого не сделает. Покажи её миру. Покажи, что ты её не стесняешься. И тогда она преобразится. Ведь если в это поверишь ты, поверит и она.

– Оденься потеплее, мы поедем в город, – сказал Андрей. – Я тебя свожу.

– Ты что? Куда я там, я ж… не накрашенная.

– Так накрасься, – их взгляды встретились, и в этот момент Андрей понял, что маме такой вариант и в голову не приходил – накраситься. Сколько лет она ходит без макияжа? Точнее, сколько лет у неё не было необходимости куда-то выходить, потому что связи со всеми знакомыми и подругами обрубил муж-тиран? – Сделай макияж, я подожду. Платье – это лишь первая часть подарка.

Мама, конечно, ещё чуть поломалась, но с каждым последующим неуверенно произнесённым ею словом Андрей всё больше замечал в её глазах, наряду с удивлением и растерянностью, искру азарта, какая вспыхивает в детях, только вступивших в неизвестную им, но очень интересную игру. Макияж? Сейчас? Так ещё и в платье?! Андрей видел, как отчаянно в маме борется старуха, воспитанная Олегом Бедровым, с юной красавицей, женщиной, воспитанной Волей, Жизнью, Любовью и Смелостью.

И победила последняя. Она возвысилась над старухой, гордо расправив плечи, и в этот момент расправились плечи мамы. Сама она сказала:

– Хорошо, пойдём. Подожди, пока я накрашусь. Я постараюсь быстро, но… – «… но я давно этого не делала», – наверняка хотела сказать она, но лишь промолчала, оставив Андрея на кухне одного.

Та ночь была прекрасной. Хоть тревога ни на секунду не отпускала тело Андрея, хоть что-то продолжало с яростью царапать стенки его сердца и стучать по рёбрам, всё же он смог подарить маме кусочек счастья длиною в одну ночь, что отложится в её памяти ярким воспоминанием, после которого прежней ей уже не быть. Да, мама накрасилась совсем как девочка, только учащаяся макияжу, но для Андрея эта тушь под глазами, помада на губах, тональный крем на коже уже были победой, и он стремился как можно быстрее показать маму миру – для того, чтобы она не боялась показаться этому самому миру.

– Ты у меня такая красивая, – тихо сказал он, глядя в её расцветающие глаза. – Я раньше не замечал, какая ты красивая.

И снова старческое лицо, испещрённое морщинами и тяжёлой жизнью, разгладилось, ведь его сменило лицо улыбающейся девушки, поверившей в свою красоту. Только сейчас Андрей осознал, как сильно мама нуждалась в этих словах. За долгие годы ни один мужчина искренне не выразился про её красоту. И осознав это, Андрей вновь разозлился на себя – за то, что так долго молчал и позволял матери гнить заживо.

Они гуляли по ночному Петербургу, отблески салютов падали на их головы, и при каждом взрыве мама не вздрагивала, задёргивая шторы, как это всегда было дома (жёлтый, только жёлтый), а вскрикивала – как девчонка! – и верещала, радуясь всем, всем салютам! Она преображалась на глазах. Сначала, лишь выйдя из дома, мама и голову поднимать не смела, но потом, чем дольше с ней гулял сын, не боясь показать миру свою мать, тем смелее становилась она сама. Она опьянела, но не от алкоголя, нет, а от возможности быть женщиной, от осознания того, что когда-то она была женщиной – до брака с полковником полиции. Старуха увядала с каждым шагом, и вот рядом с Андреем уже шла не она, а настоящая женщина – да, робко, да, слегка застенчиво, но то были первые подступы и возвращение той голубоглазой красавицы на фотографии, хранящейся Андреем у самого сердца вместе с фотографией Лизы. Он чувствовал изменение мамы даже на каком-то энергетическом уровне, неосязаемом, что-то внутри неё явно сломалось, и теперь осколки этого «что-то» собираются в нечто новое. Она больше не будет прежней. Нет, не будет, ведь в следующий раз, когда она начнёт стирать отцу носки, невольно вспомнит, как превратилась в кричащую, хохочущую девчонку, глядя на новогодние салюты. Морщины никуда не исчезли, вены всё так же выглядывали из-под дряблой кожи, но жизнь… та жизнь, что, казалось, потухла в маме навсегда… закипела в её взгляде вновь. А стоило лишь взглянуть на неё глазами, в которых отражается женщина.

Они смотрели, как разводят мосты, и Андрей смеялся каждый раз, когда смеялась мама – просто так, без причины, потому что ей было хорошо. Боже, она выглядела такой счастливой! Андрей всеми силами старался держаться, не дать волю тем уродливым монстрам, что уже несколько дней сидят в его голове и сгрызают сознание, и всё равно порой в его улыбке проскакивала боль, но её тут же скрывала петербургская ночь. Ах, как она была прекрасна! Волшебная, по-настоящему волшебная ночь! Под миллионами звёзд и искусственных огней, сияния которых смешивались друг с другом, мама вдыхала магию, и магия эта вдруг омолаживала её, пробивала в чертах лица черты той голубоглазой девушки, и до чего ж приятно было слушать мамин смех! Действительно сказочная ночь! Неужели мама может так смеяться? Так непринуждённо, легко, не боясь, что сейчас её смех оборвётся глухим ударом… Оказывается, может, и для Андрея её смех был лучшей симфонией, когда-либо созданной в мире. Иногда смех сотрясал её так сильно, что она вцеплялась в руку сына, лишь бы не грохнуться на асфальт, ведь ноги – ноги под шикарным вечерним платьем! – уже не держали её – так было хорошо!

Снег не выпал, улицы и дороги были чисты, поэтому Андрей не побоялся посадить себя и маму на белый Рэкки, что выглядел сотканным из света конём одной из всадниц кавалерии валькирий на фоне тёмного Санкт-Петербурга. Андрей катал маму по городу, не смея превышать скорость и лавировать в щелях меж автомобилями. Он чувствовал, как она крепко держалась за него, как обнимала, и хоть понимал, что так должен держаться любой пассажир на мотоцикле, всё же отчего-то его переполняла уверенность в другом: мама так в него вцепилась потому, что он был её жизнью. Так мучимый жаждой вцепляется в полную бутылку воды, так утопающий хватается за своего спасителя, так висящий на краю обрыва держится за что угодно, лишь бы не упасть. А мама так держалась за него. Андрей чувствовал, как с нежностью её пальцы скользили по его груди, ощущал, с каким трепетом к нему прижимается мама, словно он был важнейшим аппаратом жизнеобеспечения – убери его от больного, как он тут же умрёт. И за время этой поездки, пока бледно-голубые глаза, наполняющиеся синевой, разглядывали ночной Санкт-Петербург и видели его таким, какой мог быть лишь в сказках, за чёрным стеклом мотоциклетного шлема по щекам скатилось несколько пар слёз.

В ту новогоднюю ночь Андрей напомнил маме, каково это – быть женщиной. И воскресил её. Реанимировал, вытащив из царства домашних хлопот, смирения со старостью и отвратительного жёлтого света. И хоть после Андрей поднялся на крышу, и ветер несколько часов срывал с его ресниц слёзы, пока внутри, облитые кровью, друг друга сгрызали демоны, мысли и чувства, всё же эта ночь светлым пятном осталась в памяти и для него. Он сделал действительно хороший подарок. Взгляд мамы об этом говорил. Её душа об этом говорила.

***

3 января отец Лизы уехал из дому на очередную смену – Андрей увидел его выходящим из парадной и, лишь дождавшись его полного исчезновения со двора, слез с Рэкки, оставил шлем и направился ко входу.

Выкурил сигарету.

Затем ещё одну.

Стоя перед дверью Лизиной квартиры, он переложил пакет с подарком в левую руку и робко постучался, втайне надеясь, что так никого не окажется и ему придётся уйти. Когда за дверью послышались шаги (каблуки, стук каблуков, она в туфлях?), жажда закурить новую сигарету так истошно взвыла в нём, что пришлось стиснуть зубы. Чёрт, почему всё тело так трясёт? Почему его так трясёт?!

Успокойся, amigo, что за припадок? Возьми себя в руки, не порти Лизе праздник.

Повернулся механизм замка, медленно начала открываться дверь…

… и он увидел её.

Она… была прекрасна. Господи, лучше чем прекрасна. Ни один писатель не подберёт тех слов, что опишут ступор Андрея, когда он увидел Лизу; ни один композитор не сочинит хоть чуточку схожую с пением его сердца симфонию; ни один актёр не повторит тот блеск в глазах, появившийся при встрече взглядов; ни один художник никакими красками и ни под какими веществами не сможет воссоздать на холсте ту красоту, что увидел перед собой Андрей. Казалось, сердце пропустило удар, потом слабо трепыхнулось и вовсе замерло. Тело стало ему неподвластным, да он и не замечал его. Все мышцы разом расслабились, пока их хозяин был не в силах отвести глаза от других – ярко-голубых, почти синих, таких родных и любимых.

– Привет, – совсем тихо сказала Лиза, но Андрей услышал её, ведь только её в этом мире он сейчас слышал и видел.

Лиза… Лиза… Его хрупкая, нежная Лиза, однажды чуть не сорвавшаяся с крыши и чудом спасённая…

Сейчас она предстала совсем в другом виде. Андрей уже множество раз видел Лизу, и в самый первый его покорила её красота, но сейчас… словно с шикарного тела сбросили всю мешковатую одежду и теперь его ничто не скрывает. Нет, это не та Лиза, которая колебалась между жизнью и смертью, смотря на огни города и ненавидя себя; перед Андреем сейчас стояла не девочка, а настоящая женщина, и, наверное, именно ЖЕНЩИНА в глазах Лизы так покоробила его, ведь до этого он видел в них пусть и любимую, но всё же девчонку.

Она совсем изменилась. Изменилась внутренне, преобразование её естества вылилось во внешность. Футболка, кроссовки, джинсы, домашние тренники сменились коротким чёрным платьем – настолько подходящим Лизе, что казалось, она в нём родилась, либо ей шили под заказ. Нет, конечно, они принадлежат не к тому слою общества, чтобы им шили на заказ одежду, но тем не менее платье выглядело неприлично дорогим – такие на рынке не продают. И прекрасным… Ничто не скрывало природную красоту Лизиного тела, которое для Андрея было лучшим из тех, что он видел, и лучше всех остальных, сотворённых богом при ошибке создания человека. Потому что было любимым. При взгляде на открытые ключицы, по которым бегали свет и мрак подъезда, всё внутри сжималось до размера атома, а потом разбухало как цветок в поздние майские дни. Плечи Лиза держала расправленными (совсем как настоящая женщина), оттого груди её – небольшие, полностью умещающиеся в ладонях – выпирали вперёд, протискиваясь наружу сквозь ткань, сдерживающую их. Женщина… Боже, его Лиза – женщина… Что-то явно внутри неё изменилось, сломалось (так же, как у моей мамы), и даже стояла она теперь как женщина, словно за время отсутствия Андрея кто-то научил её быть такой. Наверное, за всё время – со знакомства на крыше и до этого момента – Андрей впервые увидел в ней не хрупкость, не беззащитность, не красоту или интеллект, а сексуальность.

Глаза. Всё дело было в глазах.

Она накрасилась. И особое внимание уделила глазам. От лица их очерчивал чёрный контур, казалось, неизвестный миру художник, именуемый Богом, рисуя Лизу, с особой силой надавливал на карандаш, когда обводил её глаза. Именно чёткий контур – чёрный как сама мгла – ещё рьянее выделил и подчеркнул и без того яркие, запоминающиеся глаза. А ещё она сделала «стрелки», отчего слегка походила на кошку, чего, наверное, и добивалась. Но это всё косметика, внешние изменения, настоящее же преображение было внутри.

В самих глазах.

В глубине зрачков родилось что-то новое. Точнее, его воскресили, вытащили с того света и родили заново. Взгляд Лизы был другим, более уверенным и не скованным разумом, макияж лишь подчёркивал это изменение, но не был его причиной. Женщина… Лиза открыла в себе женщину… Но почему? Как ей это удалось сделать одной за время отсутствия Андрея, когда даже весте у них это не получалось, потому что Лиза просто-напросто боялась заниматься сексом? Она кого-то повстречала? С ней произошло то же, что и с мамой? Но как? С чьей помощью? Как девочка, которая, стоя на крыше, не подозревала о своей красоте и собиралась лишить её целый мир, научилась так подчёркивать свои достоинства и теперь стояла, смотрела совсем как женщина? Как? Неужели действительно новогоднее чудо?

И всё же это была она – прежняя Лиза никуда не делась. Каким-то странным образом переплелись новая Лиза, научившаяся искусству чувствовать себя женщиной, и Лиза прежняя, сохранившая все свои достоинства, приколюхи и забавы. Андрей видел в голубых глазах ту же девочку, что смотрела на него во время их танца под песню Zivert, ту же самую, что, свернувшись клубочком, прильнула к нему всем телом, после того как на своих руках он принёс её с крыши этого дома. Эти глаза не перестали быть родными, они смотрели на него всё так же, даря тот взгляд (тот самый!), от которого грудь сжимается в комок, а появившаяся в этих глазах женщина не сделала их чужими, а лишь усилила влечение, которое и без того было до безумия сильным. То был тандем женщины и девочки, слившихся в единое целое, что сейчас сияло во тьме глубоких зрачков. Ни в одних других глазах Андрей не видел так много граней жизни и непоколебимую уверенность, и застенчивость, робость, и азарт, и радость, и непомерное веселье вперемешку с меланхоличной грустью, и незаданный вопрос, и не высказанный ответ, и любовь, и страх, и желание, и снова страх – и всё это одновременно, в одной паре глаз, прекрасней которых не было и не могло быть на свете. И красоту им добавляло осознание того, что на лице наконец прошёл синяк, оставленный отцом; теперь правый глаз не скрывался под распухшей кожей, не был тонким чёрным полумесяцем. Наверное, ещё и от того мы любим некоторые лица, некоторые глаза, что видели их в самые ужасные часы, когда они были уродливее некуда, и так полны нежности в моменты их красоты, радуясь, что не осталось и следа от пережитого ужаса.

В глазах Лизы появилась тревога. Она нахмурилась, чуть отступила назад и осторожно произнесла:

– Андрей, всё в порядке? Почему ты на меня так смотришь? Что-то не так?

– Нет, всё так, – он наконец смог прийти в себя и вдруг вспомнил, что помимо глаз Лизы есть остальной мир. – Просто я… я… ну, походу, опять в тебя влюбился.

Как она рассмеялась! Господи, как она рассмеялась! Одарила его взглядом, от которого сердце вновь начало себя странно вести, приблизилась, положила ладонь на шею Андрея и коснулась его губ своими. С Лизой каждый поцелуй отличался от другого… в этом не было страсти, не было влечения или похоти, а лишь медленный танец губ, в котором прятались невысказанные слова: «Я доверяю тебе. Я доверяю тебе своё тело, душу и всё, что сама не смогла в себе найти».

– Я тоже, походу, влюбилась в тебя, – Лиза чуть отпрянула и улыбнулась; от её расплывшейся улыбки стрелки глаз, казалось, стали ещё острее. – Давай не будем стоять на пороге. Пойдём. Отпразднуем Новый год.

Она взяла его за руку и потянула за собой словно парализованного красотой пейзажа путника в неизведанные края, а поражён он был красотой не природы, а именно её – девушки, что совсем недавно не подозревала о своей красоте и тут вдруг так умело её подчеркнула. Андрей закрыл дверь, заметив, что ладонь его до сих пор дрожит, и продолжил следовать за Лизой, видя, как её светлые волосы, совсем немного не доходящие до плеч, мягко колыхаются из стороны в сторону при каждом шаге.

Я помню, как колыхались её волосы на крыше. Помню, как оба мы хотели умереть. И вот теперь мы празднуем Новый год. Оба. Живые.

Лиза украсила квартиру, создав самую настоящую новогоднюю, волшебную атмосферу. Свет был везде выключен, но мрак не поглотил комнаты, потому что его разбавляли огни гирлянд, какими покрыли стены. Андрей двигался по коридору словно по тёмному тоннелю, справа и слева медленно потухали и загорались синие, жёлтые, красные, зелёные, оранжевые огоньки, и они не разгоняли темноту, а словно её дополняли, ласкали. На мгновения Андрей перестал чувствовать сгрызающие его страх и тревогу и ощутил себя маленьким мальчиком, вдруг попавшим в волшебный коридор на пути в новогоднюю Нарнию, через который ведёт за собой богиня этого мира, чьи глаза отлиты лазурью, Елизавета Прекрасная. В попытках людей из низшей прослойки среднего класса как-то украсить свою квартиру, привнести в неё волшебство прячется своя красота. Именно это желание не дать окружающей серости задушить тебя покоряет сердце. Мы пытаемся оставаться людьми даже под падающим небом. И не терять веру в чудо. Наверное, оттого у таких людей особая страсть к подготовке праздников – если их не отмечать совсем как дети, суровая реальность не оставит и шанса на выживание.

Они вошли в комнату Лизы, и полумрак, перемешанный с ласковым, не ядовитым, а словно целебным, светом сотен маленьких огоньков, лёг на лица обоих, нежно их коснувшись. Лиза украсила свою комнату гирляндами, и пусть это было единственным украшением, казалось, ничего больше не надо; отчего-то Андрей, только зайдя в эту комнату, вдруг почувствовал, что всегда видел эту комнату, что именно это место встречалось ему во снах, которые он постоянно забывал, что именно к этим гирляндам именно на этих стенах его вела жизнь, что черты этой комнаты были протянуты красной нитью через все прожитые года, – и вот теперь он там, где был уже столько раз в своих мыслях, сам того не осознавая, и вместе с тем зашёл он в эту комнату, усеянную огнями гирлянд, впервые.

Страх никуда не отступил. Наоборот, ещё сильнее сомкнул челюсть на стенках сердца. Сейчас произойдёт что-то важное. Должно произойти.

– Представляешь, что случилось? – Лиза развернулась и блеснула улыбкой, от которой мир разом стал теплее. – Папа так расщедрился на Новый год! Он мне и платье, и целый набор косметики подарил, ещё и кучу комплиментов мне наделал! А самое главное! Знаешь что? – И вновь блеск в голубых глазах. Лиза сегодня прямо сияла. – Пойдём покажу, что он мне подарил. Пойдём, пойдём, это надо видеть!

Она повела Андрея к столу, и вскоре он увидел на нём очертания персонального компьютера, наполовину утопающего во мраке, наполовину подсвечиваемого огнями гирлянд. Андрей видел такие лишь на витринах магазинов, а теперь вот, один из подобных стоит на рабочем столе Лизы, с большим монитором, настоящей, отдельной клавиатурой и наверняка выходом в интернет. Видимо, отец очень любит свою дочь, раз дарит такие подарки.

– Круто, – тихо сказал Андрей, но это «круто» не прозвучало так, как должно было. Слово слабо сорвалось с губ и упало в воздух словно тяжёлый камень.