Факультет отчаяния

Но Герман Вышеславский был не из тех, кого легко разжалобить таким банальным и низменным чувством, как голод. Никто и в мечтах не имел досаждать ему подобными просьбами, и дело было даже не в том, что он, как определила гардеробщица Фрося, «застращал» своих студентов. Вышеславский читал лекции с увлечением, забывая о часах, усталости и перерывах. Собственно, это и не были лекции в привычном смысле слова, а скорее рассуждения вслух. Он не просто перечислял теории и идеи мыслителей прошлого, не просто повторял концепции своих предшественников, хоть, разумеется, опирался на них, как и положено на академической трибуне. Вышеславский говорил лишь о том, что волновало его как учёного и человека, а так как всех нас, несмотря на видимые различия, заботит в сущности одно и то же, речи Вышеславского особенно казались животрепещущими. В такие моменты он смотрелся прорицателем, устами которого вещает божество. Это был своего рода экстаз, или транс, как говорят любители эзотерики. Его слушатели сознавали, что присутствуют при уникальном событии, потому думали лишь о том, как зафиксировать слова профессора, изрекаемые единым, неиссякаемым потоком сознания. Любой посчитал бы преступлением перебить его, да преступлением пострашнее всего уголовного кодекса. К тому же это и в самом деле было опасно – Вышеславский был вспыльчив, хоть и отходчив, и гнев его грозил исключением из числа посвященных.

Зачастую Вышеславский просто не мог остановиться и замолчать. Даже если мысль его и была уже выражена во всей полноте и не требовала уточнений, необходимых для корректного понимания аудитории, он продолжал развивать её, будто бы опасаясь обрубить её, как плодоносную ветку, которой ещё расти и расти – это чувство знакомо всем пылким и творческим ораторам.

Но звонок был механическим прибором, лишённым всякого трепета пред прославленным именем учёного, и потому зазвенел именно в то время, на которое был запрограммирован. Вышеславскому не без досады пришлось смириться с его неумолимой пунктуальностью. Дождавшись конца этой металлической трели, он всё-таки договорил те фразы, зародившиеся в его мозгу незадолго до того – он всегда импровизировал, но, как опытный импровизатор, всегда имел в запасе три-четыре предложения. Задумать новые фразы он уже не смог, звонок сбил необходимый настрой.

– Ладно, коллеги. Продолжим после перерыва. И помните, о чём я вас предупреждал, – сказал он и вышел из аудитории.

Смысла торопиться в буфет студентам уже не было. Хвост очереди уже и так высунулся в фойе, а о том, что их уже заждался Терентий Русаков, они и не догадывались. Потому ребята медленно и не спеша встали со своих мест и принялись собирать тетради в сумки.

– Легко ему говорить, – протянул Лихушкин. – Его трогать не будут. А мы промеж двух огней.

– А чего ты кипишуешь? – ответил Масленников. – Ты в чём-то виноват? Никто не заставляет тебя врать и изворачиваться. Просто не нужно выносить сор из избы. То, что внутри коллектива, то и должно в нём оставаться. Вот и все дела. К тому же, разве ЧП какое приключилось что ли?

– Знаешь, Вик, ты у нас, конечно, типа староста, ты типа заботишься о коллективе и всё такое, но ты не прав, – сказала Лена.

– Да неужели? Пожалуйста, обоснуйте вашу претензию, гражданка Елена Премудрая.

Масленников позиционировал себя демократически избранным старостой, хоть назначение на должность не обошлось без протекции Вышеславского, считавшего его наиболее преданным учеником. Потому по каждому спорному вопросу устраивал настоящие дебаты.

– Раз у нас есть проблемы, мы не должны делать вид, что всё зашибись.

– Правильно, – поддержал Челноков. – Мы не страусы, чтоб бошки в песок прятать.

– Так иди к этому комиссару Коломбо и расскажи: дяденька милиционер, у нас тут такая жуть, что штаны вот-вот упадут. А он тебе: ах вы, засранцы, бесовщиной занимаетесь, так я вас закрою по статье изнасилование головного мозга.

– Ясен хрен, нет. Самим разобраться надо.

– Мы же всё-таки психологи, – поддакнул Лихушкин.

– Вот ты, психолух, и объясни нам, неразумным, – прицепился к нему староста. – В чём же это заключаются наши глобальные проблемы?

– Ты это и сам прекрасно знаешь, – ответила за него Лена. – При тебе вся эта лабуда началась, и не ты ли сам на Полякова наехал?

– Наехал. Его надо было на место поставить. Так это дело обычное.

– Ну да, заливай нам! Псих вышел из-под контроля. С катушек слетел! – крикнул Лёха.

– Никакой он не псих, – вставила Марфа.

– Потому-то ты, Марфуша, сама его боялась, – парировал Лихушкин.

– Я вообще трусиха, но девочкам это простительно.

– Наивность ты, а не трусиха. А психолог начинается со свободного от иллюзий взгляда на человека. Герман ещё на первом курсе говорил.

– Да помню я, на пропедевтике. Но Поляков не псих, а интроверт.

– Ясен чёрт, что интроверт. Но интроверты тоже разные бывают.

– Короче, теперь не знаешь, что от него ждать, – обобщила Лена. – У него же кинжал в кармане!

– Вот ужас-то! – воскликнула Нина.

– Не бойтесь. Я ему этот кинжал сами знаете куда воткну! – заверил Челноков.

– Но тут, коллеги, я позволю себе поддержать нашего доблестного вождя, – встрял Лихушкин. – Несмотря на своё вооружение и демонстративно агрессивное поведение наш бывший товарищ Поляков не представляет опасности обществу.

– Позвольте уточнить: на каких это фактах вы строите свою гипотезу, уважаемый коллега? – передразнил его «доблестный вождь».

– Извольте, сэр. Опыт многолетних исследований свидетельствует, что лузер и в Гондурасе лузер. Не секрет, что оружие – главный способ компенсации комплекса неполноценности. Пусть все посмотрят, что он теперь не просто хлюпик, а Джон Рэмбо с боевым ножиком. Короче, обыкновенные понты. А вот пустить его в дело у него кишка тонка. Так что бояться нечего, котята.

– Хорошо, если так, – с облегчением выдохнула Нина.

– На фига он тогда сбежал? – спросил Челноков.

– Ну, единого ответа на данный вопрос наука дать не может. Тут, как сказал бы один небезызвестный профессор, влияет целый комплекс факторов. Во-первых, это способ привлечь внимание. Вряд ли мы сейчас уделили бы столько времени господину Полякову, тащись он, как обычно, позади нас. Сделать это как все нормальные люди он не смог, вот и придумал эту мистификацию. Во-вторых, находиться среди нас он после всей катавасии уже не мог. Вот и предпочёл спастись бегством. Всё просто и банально.

– Вот всё по полочкам разложил, – съязвил Масленников.

– Конечно. Я как-никак лучший ученик Вышеславского. Да, чуть не забыл. Вообще-то перед нами классический случай этико-сенсорного интроверта, не способного принять себя. С ними всегда так – воспылают страстью не к дуалу[1 - Дуалы – в лженаучной концепции соционики психотипы, подходящий друг другу в качестве партнёров для отношений. Этико-сенсорный интроверт – один из 8 психотипов в классификации Юнга, которая легла в основу соционики.], и «аллес капут»: вся жизнь – боль. Вот увидите, он сам скоро приползёт, как побитый пёс. «Герман Александрович, простите дубинушку, плохо вас слушал.» А тот: «Ну, что с тобой поделаешь? Пациент ты и есть пациент.» Вправит ему мозги, а мы к тому уже дипломы получим да не увидим их больше никогда.

Пока Лихушкин – оратор, увлекавшийся не меньше своего учителя – развивал свою психологическую теорию, хвост очереди потихоньку втянулся в буфет. И тогда Лена и Масленников, стоявшие в очереди первыми, заметили Русакова и едва не встретились с ним взглядами.

– Вон он, сидит! – громко шепнул староста.

– Ага, с прапором компот бухают, – добавил Лихушкин.

– Значит так, молчим и улыбаемся. Ведём себя максимально естественно. Я же вам говорил: не надо себя накручивать. Увидит, что мы трясёмся, как зайцы – сразу прицепится.

– Заботливый ты наш, – фыркнула Лена.

Но его инструкциям все всё-таки последовали. Вик достал из кармана свой телефон последний модели и воткнул в уши наушники. У его однокурсников аппараты были попроще: Лена и Нина нарочито громко застучали пальчиками по кнопкам, будто бы набирая сообщения. У остальных их либо не было вообще, либо они не взяли их с собой.

На Терентия Русакова не действовали эти уловки. Он внимательно следил за ними с самого начала – со стороны могло показаться, что пожилой уже человек ностальгирует по своим студенческим годам, хоть созерцательный вид и плохо вязался с его сосредоточенным лицом. Масленникова и Капитонову он узнал сразу же, как те вошли в буфет, и потому их первая реакция на его присутствие не могла от него укрыться. Тогда Русаков перевёл взгляд на свою кружку, за студентами же он наблюдал краем глаза.

«Они знают, кто я, – понял Русаков.

Собственно, поход в буфет и затевался только лишь для того, чтобы ответить на этот вопрос. Из такого, казалось бы, незначительного эпизода Русаков сумел сделать важные выводы. Никто из без малого шестидесяти студентов не обратил на него никакого внимания: все они толкались, шумели, обсуждали свои важные дела и даже не косились на приметного господина, сидевшего рядом с их грозным комендантом. Хоть об исчезновении Полякова стараниями декана знали все. И лишь однокурсники пропавшего среагировали на него присутствие, и явно не так, как если бы возлагали на него определённые надежды.

Но это было ещё не всё.

– Пойдёмте, Савелий Кузьмич. Не будем занимать лишнее место.

Свободных столиков действительно не осталось, и вновь прибывшим уже некуда было садиться. Таким образом, Проклов и Русаков освободили скамейки, на которых и расселись студенты, тесно прижавшись друг к дружке, чтобы уместиться за столиком вшестером.

Но прежде чем достичь этих заветных мест, им предстояло самое важное испытание – пройти мимо эксперта и коменданта, и не просто пройти, а буквально в нескольких от них сантиметрах. И Русаков увидел, как трясутся руки Марфы Афанасьевой, с трудом, до белых костяшек, сжимающие перед собой пластиковый поднос со стандартной столовской снедью и заменявшим кофе цикорием; как нервно дёргалось веко над правым глазом Алика Лишушкина; как Вик Масленников, прикусив губу, намеренно косил свой взгляд на свои драгоценные часы. И уж конечно все они попытались прошмыгнуть мимо него как можно быстрее, и почти все инстинктивно обернулись ему вслед: пропустил он их, или нет.

«Они смотрят на меня так, будто на мне нацистская форма! – с негодованием подумал Русаков.