Точка слома

-Да нет, про мать с немцем.

-Ну, давай – Летов уже приготовился к жестокому рассказу.

-Когда маму убили, мне чуть больше двадцати было. Жуткое зрелище: отец мне о голову бутылку разбил, я на пол упал, кровь текла. Все смутно помню, но как он мамку первый раз ножом еб…л помню хорошо.

-А за что он ее так?

-Я не знаю, он пьяный был. А может, как и я, понял всю низость этого мира… не знаю. В любом случае, я его не виню. Жаль, что он мертв уже. Может сейчас бы больше поубивали, пользы бы больше было. Впрочем, когда меня отпустят, я наверстаю, все наверстаю.

-А с немцем что?

-О, там все интереснее было. Мы отступали тогда и принялись окапываться. Ну, вырыли там себе ячеек каких-то, а тут бац: из лесополосы немцы рванули. Автоматчики дальше остались, палили по нам, штурмовики с карабинами вперед двинулись. Нас то один взвод был, вскоре полегла половина, а оставшиеся, которые копали быстрее, укрылись у себя в яме. И вот ко мне в ячейку немец прыгает, пытается прикладом долбануть, а я ж не лыком шитый, вытащил из сапога штык, да всадил ему в спину. Потом подкрепление пришло, немцы отошли, а нас человек шесть осталось. Немца того свои же простреляли пулями, а парнишки, которые тоже в первой бой вели, блевали потом, но я спокойно к этому отнесся – пожил я подольше ихнего.

Летов уж думал вспомнить свой первый бой, да передумал – лишний раз войну вспоминать это себе же хуже делать.

Минута прошла молча. Павлюшин сверлил взглядом Летова, а тот сидел согнувшись, словно гнилое дерево, пытаясь подавить подходившие к мозгу галлюцинации, затем резко вскочил, несколько раз громко ударил по двери и вышел прочь, даже не посмотрев на ухмыльнувшегося Павлюшина.

… -«С 08.11.1949 года в Первомайском районе Новосибирска, особенно в северном его секторе, в собственных жилищах были обнаружены тела одиннадцати человек, еще двое были найдены в нежилой постройке, одно тело было найдено на территории проживания подозреваемого. Эти многоэпизодные преступления имели схожие черты: все были совершены путем удара тупогранным предметом по затылку и шейным позвонкам с примерно одинаковой силой; все были совершены в условиях неочевидности мотива – преступник не забирал драгоценностей, денег и других ценных вещей из мест проживания и из одежды убитых, за исключением убийства гр. Яковлевой; около всех убитых, за исключением сотрудников милиции, убитых при преследовании преступника, имелось наличие сигнатуры – вырванных четверостиший из стихотворения В.Маяковского «Левый марш», а также у трупов отсутствовала кисть левой руки. На основании явно выраженного садизма Павлюшина, убивавшего с особой и необоснованной жестокостью, а также первого допроса, могу сделать вывод, что пойманный преступник является психическим ненормальным, ярко выражено присутствие галлюцинаций вербального характера, острых психозов, а также навязчивых идей ненавистнического характера» – читал с помятого листка своим медлительным и постоянно уставшим голосом Кирвес. – Вот, набросал проект криминалистического анализа убийств. Буду заканчивать уже после окончания расследования, но важно понимать, что этот случай просто уникальный: я ни разу не слышал о подобных многоэпизодных преступлениях.

–То, что у этого урода крыша поехала это понятно, – начал Ошкин – однако есть одно «но» – если он такой псих, то какого лешего мы не могли его поймать почти два месяца?

-Потому что нами двигал разум, – усмехнулся сам себе Летов – а им «голоса», ненависть и бредовые идеи.

-Ты так и скажешь, когда к нам из Новосибирска приедут смотреть на этого урода?

-Думаю, Ладейников и так поймет.

Ошкин в ответ еле заметно улыбнулся и промолчал. Вскоре часы показали ровно десять утра и кабинет опустел: милиционеры двинулись к автозаку. Наступал день первого следственного эксперимента.

Павлюшин словно робот, особо не сгибая ног и держа прямой не оголенную шею, шел вперед. Руки его были сцеплены наручниками за спиной, по левое и правое плечо шли самые сильные из патрульных, вооруженные автоматами с боевыми патронами, еще человек десять таких были брошены к бараку Павлюшина для его охраны на случай побега. Перекинувшись взглядом с Летовым, курящим в стороне от ветра, и Ошкиным, опирающимся на трость, душегуб заполз в клетку автозака гордо усмехнувшись – Горенштейна среди милиционеров не было. Значит, тактика «убийства двух зайцев» сработала.

В левый угол комнаты барака встал Юлов, на подоконник и загаженный стол поставили два мощных фонаря, ибо тусклый уличный свет и свет запыленной керосинки не давали необходимого освещения. Писарь встал напротив Юлова, готовясь записывать происходящее, дверь из комнаты и окно загородили двое патрульных с автоматами наперевес. Осколки водочных бутылок подмели, тараканов, насколько это возможно, потравили, все пищевые отходы со стола и пола убрали, а простыню с кушетки увезли в УВД в качестве вещдока – на ней запеклась кровь убитого милиционера. В целом, эту несчастную, изуродованную асоциальным образом жизни, комнату облагородили насколько это было возможно, а вместо топора Павлюшину выдали небольшую палку.

«Итак, покажи, как происходило убийство Льдова» – приказал Летов. Роль Льдова играл один из постовых, Павлюшину расцепили руки, выдали палку и тот спокойно, без эмоций принялся описывать все в цвете: где сидел Льдов, где стоял топор, потом показал, что первый удар нанес поперек лица в район носа, показал, как тащил его из комнаты и указал на то место, где стояла повозка. Дабы больше не возвращаться в это богом забытое место решили восстановить и события убийства ефрейтора Михайлова. Получилось это и легко, и сложно: из-за частых провалов в памяти Павлюшин многого просто не помнил. Летов сразу узнал в нем себя: он тоже не помнил те моменты, когда проваливался в «свой мир».

Одинокая веревка, привязанная к стропилам, продолжала свисать. К ней он привязал несчастного, затем «побеседовал с ним, о чем не помню», потом «не помню, как его убил и что было дальше, однако очнулся я в коридоре», следом «снял его с веревок и потащил к сортиру». Далее – без подробностей. На вопросы о столь частых повреждениях стен и пола коридора Павлюшин ответа не дал – он просто не помнил, как разносил все в округе топором и как сам себе заехал по лицу.

Следом автозак с милицейской «Победой» двинулся к небольшому озерцу на окраине района, где Павлюшин утопил убитого. Отметив его на карте, решили дождаться подрывной бригады и водолазов из Минречфлота, поехав на место, где Павлюшин скрывался от милиции в последние дни своей свободы.

На улице вдруг резко посветлело: солнце, словно впервые, вырвалось из плена мрака и бросало свои яркие, бессмысленные лучи на улицы Первомайки. Разъезженные дороги, с выступающими из под свежего снега колеями, бутафорские тротуары, сделанные очень умело: по краю центральных улиц, вдоль заборов частного сектора, свежих стен новехоньких «Сталинок», обшарпанных бревен бараков и коммуналок, шли ровные дорожки, сделанные путем отгораживания этого участка от размытой и заледеневшей дороги невысокими досками и засыпания в этот участок шлака, свезенного из близлежайших котельных. Местами, где шлак был выбит или вылетел, образовав ямы, виднелись «заплаты», поставленные жителями домишек с помощью золы из своих печек или буржуек. На более окраинных улицах, для которых шлака не хватало, или где тротуары делались силами жителей, такие тротуары были либо целиком из золы, либо из смеси золы со шлаком, ибо иногда, все-таки, некоторым жильцам удавалось заполучить и угля для своих буржуек. На самых же окраинах, или вдоль забора Паровозоремонтного со Стрелочным заводов, шли старые, деревянные тротуары, намокавшие с каждой осенью и весной. В поселке РМЗ же, где с недавних пор на втором этаже недавно построенной «Сталинки» жил Ошкин, готовились мостить улицы булыжниками: поговаривали, что новосибирский дорожно-строительный трест начнет работы уже меньше, чем через год. Пока же там господствовали шлаковые, и что необычно для Первомайки, песчаные тротуары, пролегавшие под слоем снега. Однако на самых окраинах, где и вел свое скудное существование бывший разнорабочий Паровозоремонтного завода, расцветало бездорожье и размытые улицы, проходившие мимо бараков для работников ОРСа, и однотипных коммуналок, сложенных из шлакоблоков или камышитовых плит, которые своей прямолинейностью и сливающимися острыми крышами, напоминали спальные аррондисманы Латинской Америки.

Вот по такой искалеченной водой и временем дороге, качаясь и скача на заледеневших кочках, катились две милицейских машины. Павлюшин смирно сидел в холодном кузове автозака, безотрывно смотря в противоположную железную стену, за дверью клетки, стукаясь друг о друга, сидели четверо патрульных, пытающихся изо всех сил не заснуть.

Продравшись к заброшенному зданию, в котором и жил Павлюшин перед попыткой прорыва на левый берег Оби, душегуба вновь вывели на улицу. Морозец покрывал лица милиционеров, вороны, недовольные очередным прибытием чужаков, громко каркали, кружась на вершинах деревьев и стряхивая с них клочья снега.

«Руки-то расцепите, иначе как мне достать его» – с веселым голосом сказал Павлюшин, предвкушая ужас у большинства участников следственной группы. Руки расцепили, и душегуб пополз к небольшому сугробу, идущему вдоль стены. Покопавшись в снегу, Павлюшин вскоре достал оттуда небольшой саквояж изумрудного цвета, аккуратно поставил его на снег и уже думал открыть, как ему опять вывернули руки и моментально сцепили.

«Яспер, там твоя работа» – мрачно выдавил Ошкин.

Кирвес, одев шапку-ушанку на заснеженную голову, опустился у саквояжа на колени. Пара щелчков, замок открыт и на свет вырвалось сразу несколько бликов: весь саквояж был заполонен стеклянными банками.

«Они» – быстро сказал Кирвес, захлопнул саквояж и зашагал с ним к машине.

–Откуда ты, сволота, столько формалина-то нашел? – мрачно спросил Ошкин.

-Из больницы ночью довольно легко что-то украсть – усмехнувшись бросил закованный в наручники Павлюшин, галифе которого еще сильнее побелели от снега.

Юлов остался фотографировать место нахождения вещдока, а остальные повели Павлюшина на место его лежанки. Там и кострище сфотографировали, и дыру в потолке, сквозь которую пролезал Павлюшин, а Юлов даже заполз на крышу и сделал ее панорамный снимок.

Следующими точками оставались места всех убийств. Их решили объезжать в хронологическом порядке: первым был дом №14 по Физкультурной улице, где в начале ноября был убит слесарь паровозоремонтного завода Василий Дроздов.

«Сейчас показывай, как все было, со всеми подробностями, какие помнишь» – приказал Ошкин.

И понеслась. Павлюшин очень хорошо запомнил свое первое убийство, можно сказать, до мельчайших подробностей. Рассказал, как украл шапку Дроздова на заводе, как под предлогом ее возвращения вошел в квартиру, как совершил первый удар и как уходил обратно окружными путями.

–Бил сильно, много раз, сколько точно не считал, крови было много, я вроде бы и мозги видел – спокойно рассказывал Павлюшин, стоя у очерченного мелом силуэта. – Из дома ничего не взял, да и мне не нужно было.

На улицу его выводили уже сквозь немаленькую толпу женщин с детьми из окрестных домов: они сбежались к дому убиенного, увидев кучу милицейских машин, и теперь стояли кучками, пытаясь разглядеть душегуба за туловищами постовых. Сам Павлюшин, быстро шагая к открытому кузову автозака, улыбаясь оглядывал толпу – пес знает, что творилось в его голове в этот момент, но очень вероятно, что думал он об их убийстве или о чем-то в этом духе.

Пока Летов разъезжал с опергруппой по местам преступления, Горенштейн лежал в комнате. Лежал и пил, надеясь, что его это «отключит» от реальности. Однако пошло все совсем иначе: ему стало плохо, постоянно рвало, изредка он кричал от боли, а потом и вовсе упал с кушетки в лужу собственной рвоты. Благо соседка по комнате, услышав, что с Горенштейном что-то не ладное, воспользовалась проведенным милицией телефоном в коридоре и вызвала «Скорую». Следующие двенадцать часов он провел в городской больнице, откуда вышел уже вечером: благо главврач хорошо знал капитана милиции. Первый раз они встретились еще на 10-й день пребывания Горенштейна в Новосибирске, когда врачи боролись за жизнь избитой продавщицы магазина. Женщину так и не спасли, поэтому главврач по фамилии Войцехович, попросил, чтобы ему разрешили присутствовать на суде над бандой грабителей. Однако на этот раз разговор у них с Горенштейном не очень заладился: Войцехович с презрением посмотрел на капитана милиции, когда выписывал его и даже руку как-то неохотно пожал. Однако сам Горенштейн, переживший острое отравление желудка, этого не заметил, или его сознание, которое и так пожирала полная безысходность, просто не придало значения такой мелочи, как презрение коллег: Горенштейн уже твердо осознавал, что в этом мире, который для него в одночасье из серого превратился в беспросветно мрачный, жить ему осталось недолго.

Вернувшись в комнату, он застал Летова за отмыванием половой тряпки от рвоты, недавно выливавшейся из отравленного организма капитана милиции.

«Серег, ты б меня дождался, я бы помог» – еле выдавил Горенштейн.

-Не беда, Веня – спокойно ответил Летов, разбрасывая тряпку на ржавые ведра, – я вот однажды помогал санитарам кровь с полов в госпитале стирать, недалеко от операционного стола, вот там было плохо, да. А тут нормально, тем более водченкой попахивает.

«Есть будешь?» – спросил Летов, отмывая руки.

-Не могу – ответил Горенштейн.

Оба они молчали минут пять: Летов все это время рылся в своих вещах, ища свежие портянки: нынешние местами уже просто протерлись до дыр, а местами были прилично заляпаны кровью.

«Пока в больнице лежал, решил посмотреть свою единственную нормальную фотокарточку с семьей» – совершенно неожиданно сказал Горенштейн.

-Это та, которую ты мне на фронте показывал? – радуясь тому, что его друг заговорил, решил продолжить беседу Летов.

-Да нет, вот эту – немного трясущимися руками показал Горенштейн.

Летов сел рядом с ним на кушетку и увидел немного желтоватый снимок. В центре, само собой, стоял еще молодой Горенштейн в милицейской форме 30-х, рядом с ним немного улыбающаяся молодая девушка, с зачесанными назад волосами и в синем платье на пуговицах, рядом «припарковалась» маленькая кругловатая колясочка, из которой выглядывало испуганное личико в белом чепчике. По краям коляски, прижимаясь к полам платья мамы, испуганно стояли двое мальчиков: оба в коричневых куртках и черных штанишках, с другой стороны от Горенштейна стояла полноватая женщина в пиджаке и темной юбке, рядом с ней серьезный мужчина лет 50-ти в строгом костюме с широким галстуком. Все эти лица смотрели на Летова, и он своим мертвым нутром чувствовал, что все, абсолютно все, кто был на этом фото, тоже мертвы, даже самый статный лейтенант ростовской милиции.

«Знаешь, где я нашел это фото?» – мрачно спросил Горенштейн.

-Рассказывай.

-Я когда в свой дом вернулся, сначала плакал дня три, потом очнулся, решил хоть как-то прибрать тот бардак, что остался от жития ССовцев. Их вроде трое или четверо там обитало, а комнату мою после освобождения и не использовали толком. И вот я, очнувшись, принялся убираться и увидел, что вся наша посуда побита, большая часть вещей разворована, а те, что остались, уже молью изъедены. Книги все на растопку растащили, половину полок туда же, остальные все исцарапаны были. Единственный альбом наш семейный тоже на растопку пустили, ни одного снимка, сволочи, не оставили. Ну, думаю, одна та помятая фронтовая фотокарточка и осталась от нас с Люсей. А потом увидел, как что-то торчит меж щелей пола. Достал, а там бац: она! Вот эта самая, самая наша полная фотокарточка. Она одна и осталась, да та, что я на фронт забрал.

Пока Горенштейн замер и молчал, вероятно, уйдя куда-то в прошлое, Летов перевернул снимок и увидел надпись, сделанную размашистым почерком: «1939 год, Ростов-на-Дону. Слева на право: Яков, Наталия, Вениамин, Людмила, Яков младш., Марк, Таня. На долгую память!»