Точка слома

Мужик, остановившись у большого ящика, где, видимо, хранились какие-то скоропортящиеся продукты, спросил шепотом: «Выпить хочешь?»

Летов, с трудом услышавший это из-за криков детей в коридоре и раздающегося вглубине коммунальности репродуктора, уже более весело сказал слова согласия.

Скрипач, опираясь на один костыль, нагнулся к ящику, вытащил от куда-то чуть ли не из под него небольшой ключик, открыл замок и из каких-то бумажных свертков достал две рюмки. Пригретая карманом чекушка наполнила их водкой, раздался тихий стук, и водка согрела горло.

–Тебя как звать то, дружище? – спросил скрипач.

-Сергеем.

-А меня Василием Степановичем Злищевым. Скрипач Йоперного театра!

Выпив еще по рюмашке, Летов поднялся со скрипачем на второй этаж, прервав игру в домину двух ребятишек, сидящих на ступенях, и передал скрипача злобной жене в белом фартуке поверх серого сарафана: она словно не заметила Летова и уж тем более не сказала ему каких-то слов благодарности.

Впрочем, они ему были и не нужны.

Спустившись по серым ступенькам, сильно протертым ботинками, Летов решил пойти обратно по улице Советской. Сама она была неровная, мощеная разнородными камнями, но с правого края шла земляная дорожка, изъезженная повозками, а по бокам улица была огорожена тротуарами из шлака и золы. Советская врезалась в улицу Демьяна Бедного и, таким макаром, можно было выйти обратно на Красный проспект и дойти до нужного фотоателье.

Зашагав по тротуару, Летов услышал сзади какой-то грохот. Обернувшись он просто обомлел от удивления: по земляной дорожке на специальной повозке, сделанной из легких труб, катящихся на авиационных шассийных колесах, перевозили огромный белый аэростат воздушного заграждения, перекрывавщий чуть ли не пол улицы. Сам он был похож на длиннющую белую сосиску длиной метров тридцать – такие аэростаты Летов видел осенью 41-го под Москвой: они загораживали небо сеткой, в которую по ночам врезались немецкие бомбардировщики.

Куда его везли Летов сначала не понял, но потом смекнул, что в той стороне, где скрылась эта повозка с белой «сосиской», находился аэропорт «Северный».

Летов продолжал тащиться по заснеженному тротуару, его огибали быстро идущие с работы прохожие и ребятишки в снегу, а мимо проползали высокие электрические столбы из бревен, которые обременялись двумя рельсами. Случайно Летов заметил на них даже латинские буквы и дату «1895», но такие мелочи его не сильно удивляли – Летов был погружен в свой мрак и свои мрачные мысли.

–1895-й год… мать тогда с отцом обженилась – думал Летов. – Да, бате повезло, он на войне погиб, а не как я… ни погиб, ни выжил; ни то, ни сё. Интересно, а как он погиб?

И тут Летов, вспомнивший лицо отца, который будучи укутанным в солдатскую шинель обнимал маленького Летова и плачущую мать, сам еле сдерживал слезы, а потом уходил вместе с колонной солдат в сторону вокзала, будучи готовым уехать на пылающий запад страны, чтобы уже никогда оттуда не вернуться. И впервые за всю жизнь, или, как минимум, впервые с детства, Летов представил, как погибал его отец: широкоплечий, мускулистый, с темной бородой и глубоко посаженными глазами, такой… короткой небрежной прической и мощными, огромными ладонями… Как он погибал? Сослуживцы говорили, что убил его австриец в штыковой атаке где-то на Карпатах. Наверное, одно тело в светло-синей гимнастерке с желтыми полосками ткани, упавшими яркой кляксой на воротник, прошило своим штыком такое же тело в зеленой гимнастерке без ярких полосок; раздался крик и вой, трение штыка о вспоротую плоть и полилась кровь, добавляя яркости в унылую зеленую полоску российской униформы.

–Мне бы так погибнуть и остаться где-нибудь на перешейке – промелькнуло у Летова в голове.

…Постояв минут пять у машины, Летов дождался Юлова, который молча сел за руль, бросил свой портфель на заднее сиденье и в какой-то утвердительной форме предложил: «Поехали в сторону парка имени Сталина, там чуть дальше по Фрунзенской кабак хороший есть?».

-Поехали. А он парком теперь называется?

-Да, еще во время войны переименовали. Арку там поставили, вход платным сделали, чуть ли не рубль стоит.

-Я еще помню, когда мне лет десять было, там кладбище уютно располагалось. Только годов с 20-х сад сделали, я там по юности пару раз на коньках катался. А с года так 35-го, наверное, и вовсе там не бывал.

-Ну, там внутри, поговаривают, в этом году поставили памятник Владимиру Ильичу с товарищем Сталиным. Кто-то из наших фотокарточки показывал: массивный такой.

Машина неслась по Красному проспекту. Вот из-за домов Летову открывался новехонький Оперный театр: он помнил его лишь строящимся, с неприкрытым куполом. Справа от массивного, бросающего тень на все, что было вокруг, театра, виднелся какой-то двухэтажный барак с треугольной крышей; напротив махины Оперного, как и в годы летовской молодости, был небольшой скверик, огороженный невысоким железным заборчиком из тонких полосок металла. Купол, который полукруглой шапкой отражался на заснеженной крыше барака, был тоже немного припорошен снежком; в разрезы между мощных колонн, держащих крышу, просачивались люди, исчезая за тяжелыми дверями. Ближе всего к дороге стояла какая-то странная стелла со звездой наверху – это, как сказал Юлов, стелла в честь Победы.

Вскоре машина проехала мимо арки парка: действительно, сильно он преобразился. Восемь колонн держали большую прямоугольную арку, к ней примыкали красивые здания с окнами для касс и массивными деревянными дверями – они даже чем-то напомнили Летову двери их изолятора. На самой арке еле заметными буквами было написано «Парк имени Сталина», но огромная железная надпись, идущая полукругом над барельефом Вождя в колосьях и двумя связками флагов, дублирующая название парка, еще за многие метры извещала посетителей о его месторасположении. Сам вход под аркой был действительно загорожен заборами, внутри парка гуляли редкие гости, в основном, с детьми, а около касс стояло столпотворение тумб, обклеенных уже устаревшими афишами концертов, спектаклей и киносенасов, где на первом плане выделялась афиша городского управления кинофикации с анонсами сеансов фильма «Константин Заслонов» в кинотетатре им. Маяковского и «Пионер».

Пока Юлов нажал на педаль тормоза, пропуская группу детишек, укутанных в короткие пальтишки и толстенные шарфы, которые направлялись в парк, следуя за красивой молодой воспитательницей в серых чулочках, Летов заметил весьма интересное объявление, висящее у входа: «К сведению жителей города Новосибирска! Гораптекоуправление покупает для лечебных целей комнатные растения алоэ 2-х и 3-х летнего возраста. Прием растений производится в садоводтстве парка имени Сталина (ул. Мичурина, 12)».

Летов тихо усмехнулся, подумав: «Моя бы матушка обязательно привезла свое, несмотря на то, что на дорогу наверняка бы потратила куда больше денег, нежели получила бы за него. Но у меня алоэ нет, да и матушки теперь тоже».

Вскоре машина тронулась и достигла заветной цели. Сам кабак располагался в гораздо менее живописном месте, за неглубоким оврагом, перерезающем часть Фрунзенской улицы. Обшарпанная надпись «ПИВО», привинченная к углу двухэтажного кирпичного дома, висела прямо над остатками летних столиков, вколоченных в землю: непонятно почему, но из-за слоя засыпанного окурками снега торчали их спиленные ножки. В самом кабаке, как и обычно, было задымлено все, что только можно; грязные столики давно облепили посетители, которые, что интересно, выглядели очень по-разному: от одноногого инвалида на старых костылях, в изорванной солдатской шинели и с ладонями, которые уже покрыла черная корка грязи, до двух молодых людей в длинных серых пальто, один из которых допивал огромную кружку пива, а второй уже закуривал папиросу свежим коробком «Сибири».

В итоге Юлов заказал себе вареной картошки и одну большую кружку пива на двоих: большую часть должен был выпить Летов, а остатки Юлов – все-таки ему еще надо было рулить. Встали они в левом углу, около желтоватого окна, которое по периметру было заделано газетами. Смахнув рукавом со стола пепел, Юлов принялся практически моментально поедать картошку: так сильно он был голоден, а Летов с не меньшим удовольствием глотал пиво из тяжеленной кружки.

Посетители прибывали, на улице темнело, ветер выл и окно стучало все сильнее и сильнее. Вот и хромой ветеран, покачиваясь на своем костыле и бурча что-то недовольное под нос, выполз из пивной, чьи кирпичные стены уже начинали давить на Юлова, громко хлопнув дверью. Продавщица бесконечно протирала огромные кружки белым полотенцем, неохотно наполняя их по заказу из запачканного чем-то кранчика. Взамен ветерана вскоре пришел еще один старик, на этот раз одетый необычнее: порванный и припорошенный снегом плащ, больше похожий на обрезанный комбинезон летчика или танкиста – на это натолкнул Летова тот факт, что он был синий и очень сильно выгоревший, причем местами из под отваливающихся заплат выглядывали обожженные края, сам плащ свисал с заляпанной чем-то желтоватым белой рубахи, а ноги были одеты в перешитые галифе и избитые боты «прощай толстый живот», или, как их еще звали в народе, «птж», чернота сукна и резиновой подошвы которых побелела от кучи налипшего снега, а бронзового цвета металлическая застежка выделялась на фоне этого черно-белого полотна.

«Палыч, в долг больше не налью!» – злобно крикнула продавщица.

Юлов, насадив на вилку последнюю картофелину, злобно буркнул: «Опять началось. Сколько не приеду сюда, вечно эти алкаши тут ошиваются».

Быстро выхлебав остатки пива и облизав вилку, Юлов замаршировал к скрипучей двери, пытаясь не слышать перепалки Палыча и продавщицы: это было похоже на сцену, когда казненный умолял помиловать его, но палач, не желая приводить приговор в такой напряженной обстановке, пытался его успокоить и привести в чувство.

Машину, одиноко стоящую у кирпичной стены, из старых кирпичей коей ветер выдувал коричневую пыль, уже окружила толпа дворовых мальчишек, среди которых одиноко стояла девочка в черных чулочках и валенках почти до колена.

«Какие номера у нее красивые!» – сказал один мальчишка, вглядываясь в желтизну автомобильного знака.

–Ага – весело говорил второй, – а сама то какая красавица, да и милицейская еще!

«Так, мальчуганы, кыш отсюда!» – добродушно сказал Юлов, аккуратно оттолкнув облепивших окна двери (видимо, за приборами смотрели) мальчуганов, после чего, словно защищая машину от летней мошкары, быстро задраил двери, завел мотор и поехал по разбитой дороге, даже не оглядываясь на веселую ватагу ребятни, бегущей за машиной до самого оврага.

–Сколько лет мой отец водил то повозки, то машины старые, всю жизнь дело это не любил и любые средства передвижения тоже не любил – совсем неожиданно заговорил Юлов – мать говорила, что он, возможно, от этого и спился. Хотя пожил он не хило, почти 70 лет. Умер в 40-м: как раз незадолго до того, как я на фронт пошел.

-Мой еще в Империалистическую погиб, когда я совсем мелким был – ответил Летов – потом мама воспитывала. Золотой она человек… была.

-По тебе не скажешь, что мать воспитала.

-От меня довоенного только рожа и осталась, да и та вся выгорела.

-Не знаю – с какой-то странной тоской или ностальгией промолвил Юлов, чем сильно удивил собеседника: уж никак Летов не ожидал от Юлова каких-то эмоций – я б не сказал, что меня война прям переломала. Мне так-то повезло: я на передовой только в 42-м воевал, там ранили, а потом, узнав, что я фотографирую хорошо и даже фотографом в газете томской работал, меня военкором взяли и в атаки я уже не ходил. Хотя в передрягах тоже оказывался.

-А в Новосибирске как оказался?

-По распределению. Да и в Томске скучно стало: девчонка меня, ясное дело, не дождалась, часть друзей погибла, часть инвалидами стала, часть обженилась уже.

-Ты от Ленинграда далеко был?

-Да, я на Юге воевал.

Дальнейший путь проехали они молча: на улице уже окончательно стемнело и лишь мощные фары пробивали темноту зимнего вечера, бросая свой свет на кочковатую дорогу и покосившиеся заборы домов, за линией которых уже начинался берег и заледеневшая Обь, разделившая по маху чьей-то волшебной палочки на две половины растущий сибирский город.

Однако уже на выезде из города дорогу им перегородила большущая поливальная машина, которую облепили укутанные жители домов. Каждый в руке держал по два ведра, а у огромного крана, обмотав лицо шарфом, стоял водитель, наливавший в ведра воду.

«Следующий!» – сквозь шум мотора услышал Летов.

Юлов же, опустив стекло, удивленно спросил у какого-то красного от холода деда, тащившего в сторону двухэтажной коммуналки ведра с водой: «Что творится-то тут, отец?».

-Да трубы опять от холода разорвало, перемерзают они! – злобно и грустно крикнул старик – вот и приходится воду таскать каждый вечер!

С трудом объехав машину, погудев и чуть ли не бампером разогнав замерзшую толпу жильцов с ледяными ведрами, вдоволь выслушав их оскорблений и злобы от необходимости куда-то отходить и, возможно, потерять место в «водяной очереди», машина все-таки прорвалась вперед сквозь это «живое препятствие» и оставила позади сие грустное зрелище. Жильцы же еще долго проклинали таинственных пришельцев на машине из-за необходимости пропуска которых им пришлось опять становиться в очередь и ссорится со своими вечными соседями.

Пока Летов впервые с довоенных времен смотрел на центр Новосибирска, Горенштейн, приведя в себя порядок, насколько это было возможно, пришел в кабинет Ошкина. О чем они говорили никто не знал: Белова Ошкин из кабинета выставил, а уже через пять минут оттуда вышел Горенштейн и пошел в свой барак.