Точка слома

В отделение Летов с Юловым приехал примерно часов в семь вечера – Юлов пошел к Кирвесу, а Летов к Ошкину. Пришел он вовремя – остроносый чайник вот-вот вскипел и Ошкин, поприветствовав своего коллегу, сразу налил ему в граненый стакан горячей воды, припудрив ее щепоткой чая.

–Сегодня опять ездили на следственный эксперимент – аккуратно выпивая горячий чай начал Ошкин – наш урод интересовался, где ты был.

-И что вы ответили? – монотонно спросил Летов, даже не начинающий пить.

-Да можешь и на «ты», через столько прошли все-таки – обидчиво ответил Ошкин – я ему ничего не ответил, пусть подавится. Зато потом, пока там записывали наши ребята все, он интересную мысль сказал: «Интереснее изучать не то, как человек свою жизнь прожил, а как ее закончил».

-Не знаю – мрачно ответил Летов – мне уже ничего не интересно. Наизучался.

-Да будто бы мне интересно, Серег. Я уже тридцать лет как на игле живу, мне бы на пенсию. Сейчас вот отправим в лагерь этого урода и я, быть может, уйду. Только, к сожалению, Горенштейна на свое место не посажу уже: он совсем сломался. Сегодня пришел ко мне, сдал все материалы по делу. Он его больше не ведет.

-Я так и думал – задумчиво бросил Летов, делая первый глоток, – думаю, для него так будет лучше.

-Я боюсь, как бы он не застрелился там. Сейчас, как дело Павлюшина закончим, я с ним поговорю, работку, быть может, подыщу. Постараюсь вернуть его в жизнь.

-Не получится. Он теперь как я… невозвратный.

-Но ты то работаешь?

-Сам поражаюсь, как я до сих пор не загнулся. Пока сидел был уверен, что уже ни на что не гожусь. А тут, оказывается, даже работать умею.

-Так всегда. Мы всегда, мать вашу, недооцениваем себя, от чего отказываемся ото многих полезных дел, ибо думаем, что, мол, они невыполнимы. А надо за все браться. Не получается – передай другому, а коль получится – то польза огромная. И себе, и тому, ради чего ты это делаешь.

-Ну, вот закончим это дело и я уйду в себя. На завод может устроюсь. В органах мне не место.

-Почему? Ну, если забыть про биографию.

-Я слишком устал. Мне и то, как человек жил, и то, как он закончил жить, уже не интересно.

То ли Ошкин задумался над словами Летова, то ли решил ничего ему не отвечать, но вместе они посидели еще минуты две, и Летов, так и не допив чай, поплелся домой.

… День предвкушал быть обыденным. Еще вчера прошел последний следственный эксперимент: сегодня Кирвес готовил очередной отчет, а Юлов, как и обычно, проявлял фотокарточки. Летов проснулся рано утром: на улице было солнечно, снег больше не шел, а небо поражало своей голубизной. В сторону продмага ехала «Полуторка», груженая свежей картошкой, а по улице тащилась молодая и укутанная женщина, тащившая за собой небольшую елочку.

Календарь показывал 28 декабря. Кирвес, как и положено в день смерти жены, купил себе пол-литра самой дорогой водки, картошки свежей, достал из закромов тушенки, словом, приготовил все для того, чтобы вечером, придя уставшим и с отдавленными на старой печатной машинке пальцами, прилично помянуть свое безвременно ушедшее счастье.

Постовые на входе в отделение говорили о том, где купить детям новых елочных игрушек. Ошкин только выходил из туалета с мокрыми руками: лицо его выражало небольшую злобу и, увидев Летова, он сильно обрадовался: было кому рассказать о своей проблеме.

–Красил с детьми лампочки, игрушки на елку делали, и все руки себе краской измазал, а тут из труб вода такая ледяная: руки чуть ли не отморозил – заходя в кабинет бормотал Ошкин. – Кстати, хорошо что ты пришел.

-Отчего ж? – бросая на вешалку кепку спросил Летов.

-Сегодня приезжает Ладейников. Я ему сообщил, что вчера прошел последний следственный эксперимент, что обвиняемый дал признательные показания и что дело можно передавать в суд. А он решил лично с ним встретиться. Мы еще долго думали куда этого урода девать: пока шли следственные эксперименты, ясен пень, его нужно было держать в нашем КПЗ. Сначала Ладейников предложил его перевезти или в СИЗО в центральном управлении МГБ на Коммунистической, или в следственную тюрьму на Нарымской, но я намекнул, что его лучше лишний раз никуда не возить и у нас он уже прижился. Так что решили мы Павлюшина до суда оставить в нашем КПЗ. А потом уже, когда дата судебного заседания будет назначена, скорее всего, перевезут в тюрьму.

Летов впервые за долгое время решил привести себя в порядок: благо время позволяло. Прямиком из отделения он рванул в баню, которая, к сожалению, была на другом конце района около стрелочного завода. Быстро помывшись, пытаясь не замечать кучу старых рубцов на грязном теле, где местами уже виднелись коросты из пыли, он рванул в дом. Горенштейна в комнате не было: то ли он в магазин пошел, то ли на могилу Валентины, то ли в отделение – времени думать не было. Вытащив из старого чемодана единственную, еще не сильно испачканную одежду, он быстро напялил ее взамен грязного, практически безостановочного носимого со времен возвращения из лагеря тряпья, причесался запыленной расческой Горенштейна и вернулся в отделение.

В кабинете он, к большому удивлению, застал Горенштейна: Ошкин решил пригласить его, как непосредственного участника расследования. И вот, из старого окна было видно, как во двор въехал черный «ГАЗ М-1», а Ошкин с Летовым быстро, насколько это было возможно с негнущейся ногой начальника отделения, зашагали к выходу.

Сам Ладейников, ясное дело, сильно изменился с тех пор, когда работал вместе с Летовым: тут тебе и более пухлое тело, и окончательно седые волосы с усами, и огромное количество морщин да рытвин на лице, и какая-то усталость в глазах.

«Здравия желаю товарищ Комиссар третьего ранга!» – громко сказал вытянувшийся по стойке «смирно» Ошкин. Рядом с ним также вытянуто стоял Летов и весело смотрел на улыбающегося Ладейникова.

«Вольно!» – хриплым голосом ответил Комиссар и пожал руку обоим первомайским милиционерам.

Далее вся процессия переместилась в кабинет Ошкина. Налили друг другу чаю, и начался деловой разговор: Ладейников выложил из сумки желтоватый листок, на котором размашистым почерком были написаны его вопросы, возникшие при изучении материалов уголовного дела. Большая часть вопросов, ясное дело, была посвящена отчетам Кирвеса с Юловым.

«Можно ли считать, что человеконенавистничество Павлюшина и стало причиной началу этих систематических убийств?» – начал читать свой «опросный лист» Ошкин.

-Думаю, оно и послужило – ответил так и не начавший пить чай Кирвес – объективных и соответствующих типичным преступникам мотивов у этих убийств просто нет.

-Вопрос лишь один, как вы, вполне здоровые люди не могли поймать этого… сумасшедшего столь долго.

В этот момент в разговор вмешался сидящий у самой двери Летов: «Как раз таки это и помешало. Невозможно представить, что он будет делать в следующий момент. Неочевидность мотива и нетипичность поведения».

Вскоре все, кроме Ошкина и Летова разошлись по своим местам: Горенштейн сел в коридоре, Кирвес с Юловым пошли в фотолабораторию проявлять последние снимки для дела.

«Ну что, Сергей, как тебе свободная жизнь в совсем другой Родине?» – мрачно спросил Ладейников.

-Сносно, Максим Евгеньевич – также мрачно ответил Летов – поменялось тут многое.

-Ты тоже.

-Видать, да.

-Но талант свой сыскной не растерял, я смотрю.

-Не все кости и умения можно переломать.

Ладейников задумчиво повеселел и, хлопнув по коленям в стрелочных брюках, сказал: «Пора идти к вашему Павлюшину. Посмотрим, что это за фрукт».

Летов тоже поднялся со своего одинокого стула и решил все-таки предупредить Ледейникова: «Максим Евгеньевич, Павлюшин тут себе в голову втемяшил, что мы решим его «использовать» после суда. Это, конечно, бред, но я на вашем месте не стал бы рушить его иллюзий по поводу этого, ибо такая его слепая вера очень помогает нам в деле: уверяю вас, если бы он так не думал, то он на каждом следственном эксперименте пытался убежать».

–В смысле использовать? – смеясь спросил Ладейников.

-В прямом. Он мне много раз об этом говорил: мол, мы его считаем полезным и будем использовать.

-Ладно, Сергей, поверю тебе. Если его сумасшедшие идеи помогают нам в деле, то пускай они будут. Да и осталось ему уже не так много.

Дверь камеры скрипнула и Ладейников пошел в ее темноту. Летова с Ошкиным с собой он не взял – решил говорить с убийцей «тет-а-тет».

«Ох как бы он не разозлил там нашего комиссара» – шепотом пробормотал Ошкин.

-Он его не разозлит – задумчиво протянул Летов – он ему покажет, что значит быть выродком в полной мере.

Волнующийся Ошкин не заметил неплохого каламбура Летова. Но волнение старого подполковника и совершенно спокойного бывшего фронтовика прервал громкий стук в дверь: Ошкин аж подскочил, а Летов, предполагавший столь короткую продолжительность беседы, лишь усмехнулся.

И вот он, Комиссар в штатском, вышел из пустоты и мрака камеры. Сильно он изменился: глаза бегали и буквально рвались от страха, сжатые за спиной руки казались неподвижными, но дергание складок пиджака выдавало их тремор, все те же глаза постоянно то увеличивались, то уменьшались. От всего существа Ладейникова исходил абсолютный мрак, казалось, что он до сих пор не мог осознать всего увиденного и услышанного.

–Он, о… – начал и сразу запнулся Ладейников – он исчадие. Чтоб этого выродка как можно скорее белый свет не видел.