Точка слома

Помолчав и немного успокоившись, Ладейников таки разомкнул руки и уже спокойным голосом добавил: «Дело его областной суд вести будет, документы подавайте только во второй половине января. До этого сами отдохните, проведите дополнительные допросы, а то допросных листов недостаточно. Копии всех документов мне отправляйте».

–Так точно – тяжело сказал Ошкин.

На улице опять пошел снег. Все было белое, казалось, что и небо превратилось в какую-то марлю, направленную на грязно-голубой свет и пропускающую ее сквозь свои белые узоры. Придавленный, местами заваленный окурками папирос старый снег покрывался новым слоем, оставаясь песчинками на шинелях и пальто.

Ладейников, садясь в свою машину, пожал руки и, оглядев мрачным взглядом Летова, сказал ему: «Спасибо за все, Сергей. Жаль, что также, как и прежде, мы работать уже не сможем. Но не мне тебя судить».

-Все, кто надо, меня уже осудили – бросил Летов.

-Никто не осудит сильнее себя самого, Сергей, никто. За свои шестьдесят с лишним лет я понял это окончательно.

-Я за свои сорок с небольшим тоже.

Ладейников мрачно улыбнулся, еще раз пожал руку первомайским оперативникам, и укатил вдаль.

Глава 21.

«Грязь – это способ остаться чистым»

--«Адаптация»

«Новый Год, б…ь! А мне может не хочется катить на Красный проспект за картонным зайчиком! Но ведь надо же! А иначе никак» – с грустью рассказывал первомайский рабочий другому первомайскому рабочему в очереди продмага №12 Инского линейного отдела рабочего снабжения. Летов, сжимающий в кармане пальто мятые банкноты, краем уха слышал данный разговор и, быть может, слушал бы его дальше, если бы не ему не пришлось делать заказ молодому парню, стоящему за прилавком с тяжелыми весами.

«Водки две по пол литра, хлеба серого полбуханки и яиц куриных полтора десятка» – протароторил Летов, бросил на стол деньги и сгрузил все это в старую авоську Горенштейна. Календарь показывал 31 декабря, часы – 09 утра. Приди Летов часа в три дня, то всего этого, скорее всего, уже не было: даже в столь раннее время магазин был переполнен преимущественно домохозяйками и редко встречающимися рабочими, которые, вероятно, работали во вторую или вечернюю смену.

«Дроздова Ирина Романовна, 1902 г.р., паспорт VII – ФР № 456 789» – диктовал Ошкин, водя пальцем по желтоватому листу бумаги. В углу машинально печатал все это Белов, изредка сжимая губы, дабы не обращать внимания на онемевшие от упругих клавиш пишущей машины, пальцы.

–О, Сергей, рад видеть – радостно сказал Ошкин, сдергивая с лица свои круглые очки. – Сержант, на данный момент все, иди отдыхай, а то у тебя пальцы вон уже все отдавлены.

Белов радостно встал со стула, отдал честь и вышел из кабинета. Ошкин же, выждав некоторое время, пока шаги Белова растворятся в длинном коридоре, спросил у Летова: «Как думаешь, почему Ладейников сказал, чтоб мы документы в суд только в середине января подавали?»

Летов, ожидавший такого вопроса, ответил: «Думаю, реформу там по мораторию на смертную казнь готовят».

-Вот и я на это надеюсь – волнительно ответил Ошкин – а то такого урода, как Павлюшин, даже на четвертак в лагерь отправлять страшно.

Летов, закончив эту «волнительную» беседу с Ошкиным, и поразив его своим безразличием к происходящему, вышел прочь. В кабинете царила давящая пустота и тишина: лишь окна стучали, покорно поддаваясь ледяному ветру, рвущему своим холодом бессмысленные солнечные лучи.

В камере Павлюшина, однако, было все также мрачно. Когда Летов зашел туда, душегуб лежал на боку, но Летов отлично понимал, что он не спит, а, в лучшем случае, витает где-нибудь в своем неживом мире.

«Знал, что ты еще придешь. Знал, что вы про меня не забыли» – пробормотал Павлюшин, даже не поворачиваясь от стены.

-Про тебя не забудешь – монотонно ответил Летов.

-Комиссар ваш пустышка. Будто бы он не согласен со мной. Значит, районные менты, вроде тебя, куда умнее ментов при погонах.

-Я не мент, я лишь его остатки.

-Велика разница, вашу мать. Вы ж все мертвые, что с вас взять. Но знаешь что самое интересное?

-Что же?

-Смерть это тоже рождение, но своеобразное. Не важно какая смерть: физическая, как у тех, от кого я очищал этот мерзкий мир, или душевная, как у тебя, в любом случае это рождение. Умирая, человек рождается. Убивая человека, мы открываем ему дверь в совершенно иной мир.

-Я б предпочел ее не открывать.

-Да ты глуп, чтобы понять, что то, что за этой дверью, и есть жизнь, а то, что было до нее это мерзость какая-то. Никто из вас это понять не может и переживает, мол, как же это так, где жизнь моя. А она только началась.

-Ты мне предлагаешь начать с тобой… заново рождать людей?

-Нет, зачем ты мне. Вы все навсегда отравлены сами собой. Сами себе делаете бессмысленное существование, сами себя травите.

-Водки ты побольше меня пил, судя по всему.

-Да я не про это, балбес. Какая разница, какого размера у тебя печень или сколько у тебя швов на хлебале? Даже когда тебя закопают ты не умрешь: ты просто новую жизнь начнешь. Тебе вот жалеть о смерти незачем, ты ничего полезного не сделал в этой жизни, а мне есть: я еще так многое не успел.

-То есть умирать ты не хочешь?

-О нет. Говорю же: дела еще есть незаконченные. В отличие от тебя. Я поставил своей целью рафинирование общества и я свое дело закончу!

-Ну да, с тобой я дело уже закончил.

-Закончишь, когда я тебя зарублю к чертям. А пока тебе просто кажется.

Бросил Летов и общение с Павлюшиным. В отделении, по сути, остался один Ошкин с Беловым, которые занимались бумажными делами, а Летов, накинув на себя свое рваное пальто, двинулся вниз по улице. Из-за домов выглядывало широкое Бердское шоссе, потом оно терялось за ржавыми крышами двухэтажных коммуналок, и снова мерещилось за крышами частного сектора. Вот и начался заснеженный тротуар из шлака, вот из переулка выбежала ребятня, вся одежда которой побелела от снега, а вот и солнце бросило свой свет на эту улицу, пытаясь сжечь ее, превратить ее в труху, но пытаясь тщетно: не получалось у Светила превратить этот мир в один большой тротуар из золы, не получалось, как бы этого сейчас не хотелось Павлюшину, а может, в глубине души, и самому Летову.

Вот так, бредя непонятно куда, Летов вышел к продмагу №19. А рядом с ним и кладбище.

Летов, забредя в царство мертвых, зашагал по полуживой тропинке к могиле матери. Все тут было таким же: деревянные кресты, на которых изредка встречались поржавевшие таблички, заснеженные холмики и опять этот треклятый солнечный свет, не прекращающий своих попыток сжечь Землю.

Уже на подходе к могиле матери Летов увидел, что на краю кладбища на коленях стоял Горенштейн в штатском.

«Не думал, что ты тут» – проглатывая слова сказал Горенштейн.

-Я тоже – бросил Летов.

-Как мимолетна жизнь. Так ярко помню юностью свою в Ростове, словно вчера было. А вот что было вчера я как раз и не помню. Даже погоню нашу за… ним плохо помню.

-То же самое. А в юности ростовской есть что вспоминать?

-Полным полно. Взять хоть как мы с бандой из соседнего района за пачку папирос дрались лет в двенадцать.

-Давно ты тут?

-Не знаю, я часы с неделю назад разбил. В ящике у меня лежат. Как все закончится, если деньги будут, то почини их.

-Закончится все скоро?

-Это вопрос или утверждение?