Точка слома

«Никого не осталось, Серега, никого… даже меня. Знаешь, какого это потерять все?» – с комком в горле спросил Горенштейн.

-Знаю, дружище – спокойно ответил Летов – я и так все потерял. Любовь, друга, честь, мать, себя, скоро, наверное, и существование свое потеряю.

-Что с нами не так, отчего одно дерьмо по жизни?

-Думаю, Павлюшин в одном прав: мы на войне не выжили. Мы на ней заново родились.

Никто не знает, услышал ли это Горенштейн, но он ничего не ответил: лишь вложил в паспорт фотокарточку, упал на подушку и почти моментально уснул. Летов же, погасив свет, и вновь испачкав руки о фарфоровый выключатель, измазанный какой-то едой, тоже свалился на кушетку, но, зная, что не уснет, принялся таращиться в потолок, ожидая рассвета.

Глава 20.

«Будет время, когда закат кровавый

Сменит мёртвый рассвет»

--группа «Кукрыниксы»

«Друзья! Друзья! Товарища Сталина орденом Ленина наградили!» – бежал с криками по коридору новый писарь. Он ворвался темный кабинет, где за громоздким столом восседал мрачный Ошкин, а рядом с ним, прислонившись затылком к холодной стене, сидел в полудреме Летов, и практически бросил на стол свежий выпуск «Советской Сибири» с портретом Сталина на первой полосе. Ошкин взял газету, сразу перевернул полосы с поздравлениями Сталину (Летов, увидев такие смелые действия начальника, даже в глубине души усмехнулся, но усталость и острейший нервоз не дали и дернуться ни одной мышце его лица), а затем показал Летову большой снимок на третьем развороте под надписью «Любимому, родному». На снимке группа людей, среди которых особенно выделялись молодые хорошенькие девушки и молодой человек в круглых очках, да большеворотой рубашке (вероятно, комсомолец) расположилась вокруг большого стола, где мужчина, уж очень сильно похожий на Фрунзе, писал что-то на листе бумаги.

«Это Ковалев с хлебозавода №1, что на правом берегу. Ты не помнишь его?» – весело спросил Ошкин.

-Его не припоминаю – устало промямлил Летов, – а вот сам завод и как он помогал левобережному хлебозаводу я помню.

-Да, на первых порах они там телегами что-то возили туда.

«Вы дальше полистайте, товарищ подполковник!» – весело сказал писарь, прерывая ностальгическую беседу двух ветеранов.

На следующем развороте виднелся большой снимок какой-то вазы, которая, судя по заголовку, была «даром Великому Вождю».

–«Тысячи новосибирцев – серьезным тоном начал читать Ошкин – осмотрели в этот день красивую вазу, выставленную в городском партийном кабинете, – подарок трудящихся города Великому Сталину». О как! Ну, ничего, мы тоже скоро подарочек сделаем, под суд того урода отдадим. А то засиделся он тут на народные деньги.

В это время в кабинет молчаливо вошел Юлов, отдал Ошкину какой-то листок, на котором скачущими печатными буквами было выведено: «Список фотографических материалов, приложенных к делу №1037 за период 01-19.12.1949 г.», и спросил: «Ну что, я поехал тогда. К вечеру вернусь».

Ошкин взглянул на Летова и добродушно спросил: «Возьми может Серегу с собой, а то он тут совсем завял?»

«Куда?» – более-менее очнувшись спросил Летов, дергая головой и шевеля затекшее тело на стуле.

-Я в центр еду, надо в фотоателье наше зайти. Поехали со мной, если есть желание.

Летов, в целом, отказываться не стал – давно он не был в Новосибирске, а шкурный интерес у него все-таки остался. Поэтому вскоре они уже неслись в милицейской «Победе» по заледеневшим дорогам. Вот уже и «Большевистская», начинающаяся с квадратного винного склада и ее небольшие частные домики, с изредка встречающимися полукруглыми табличками.

В целом, до первых домов Красного проспекта, начинающихся близ Фабричной улицы, где недавно гремела погоня, Юлов с Летовым доехали минут за двадцать пять. Почти что ничего не говорили: молчаливому Юлову и полуживому Летову такое молчание было в самый раз. Лишь один раз Юлов спросил: «А ты где так водить научился?»

-Когда в милиции начинал работать – отвечал Летов, щуря глаза от блеска речного льда, – то водила один наш, Семенычем его все звали, учил меня ездить на своем ГАЗе-А. На том месте, где я в те годы после работы круги нарезал, сейчас продмаг вроде построили, а тогда там пустырь был. Вот мы каждый день и учились. За месяц и наловчился, пристрастился, что называется, к этому делу. Потом пригодилось однажды, у нас водителя ОРУДовца ранили, и мне пришлось за место него вести. И на фронте такое было: финны из засады полоснули по кабине «Полуторки» нашей, когда мы консервы из тыла везли, водителя ранили сильно, ну, я за него и повел, пусть и медленно.

-А у меня все гораздо тривиальнее – с каменным лицом отвечал Юлов – отец извозчиком работал, потом таксистом стал, когда у нас в Томске такси первые появились, ну, вот и научил меня. Я, кстати, тоже, кажись, с «ГАЗа-А» начинал.

-Надо будет спросить у этого урода, где он, сука, водить научился: уж больно хорошо он удирал тогда.

-Так он же в колхозе работал, может там обучили.

На этом беседа и закончилась. Лишь один раз потом Юлов выматерился в адрес медленно едущего грузовика, который на ближайшей развилке обогнал ментовскую «Победу», и вскоре понесся к месту назначения. Само ателье, расположенное в красивом деревянном доме где-то посередине Красного проспекта, Юлов посетил в одиночестве, а Летову предложил пока прогуляться.

Вскоре горе-старлей уже тащился по широкому Красному проспекту, восхищаясь массивным домам в округе. Давно он не видел этой мощи города: в Первомайке таких массивных строений просто не было. Изредка мимо проносились машины, грузовики, вот стоит ОРУДовская будка, вот универмаг, вот бывшее здание торговых рядов. В одном из двориков он даже увидел бесящихся около закрытого на зиму фонтана ребятишек, внутри которого стройно возвышалась какая-то белая статуя, припорошенная белым же снегом. Вскоре Летов перешел в небольшой сквер, разрезающий проспект на две части ровно посередине. Солнца не было, поэтому изглоданные осенью и зимой голые деревья просто не могли отбрасывать теней, одиноко поддаваясь окутывающему все холоду. Пустые скамейки, припорешенные снегом, о чем-то шептались с кустами, которые тоже были укутанны снежным покровом.

–Милейший! – услышал чей-то хрипло-пьяный голос Летов.

Сзади оперуполномченного первомайского райотдела на скамейке сидел одноногий мужчина в длинном черном пальто, чем-то напоминавшем пальто Летова, широченных брюках, одна штанина которых слипалась под давлением ветра из-за отсутствия ноги, а вторая была мастерски заправлена в валенок. Карман пальто, само собой, оттопыривался чекушкой водки, руки держали толстые и исцарапанные костыли, а счастливое лицо с парой шрамов на щеке глядело пьяными глазами на мрачного Летова, чья каменная морда была словно антиподом лицу счастливого одноногого мужичка.

–Милейший, вы мне не поможете дойти до дома? – весело прокричал пьяный мужик. – Я живу тут совсем недалеко, только у подъезда трубу разрыли, мне через эту канаву не перейти с моими ногами то, да и с моей добычей – в этот момент мужик весело постучал себя по спрятанной в кармане чекушке.

-Помогу – мрачно ответил Летов, направляясь к одноногому.

Поднявшись на костыли и весело захромав к переходу через проспект, мужик, как и ожидал Летов, сразу начал рассказывать своим заплетающимся пьяным голосом: «Я тут, милейший, в театре работаю! Да-да, в самом Йоперном театре! Скрипачом в оркестровой яме. Вы что, не верите?»

-Верю, дружище – таким же мрачным голосом ответил Летов, находясь в состоянии повышенной готовности поймать мужичка – он был настолько пьян, что мог вот-вот упасть. – Где ж ты ногу потерял?

-Под Тросной, в 43-ем. Я ж до войны работал скрипачом в одном ресторане, а в 42-м пошел добровольцем, попал сразу в Сталинград, а потом как мы погнали фрицев от тудова, так подошли к этой несчастной Тросне. Мне ногу оторвало еще в феврале, а взяли мы ее токмо к июню, как мне товарисчи в письмах писывали.

-И как играется?

-О, дружище, отлично играется! Вот позавчера только спектакль новый отыграли, я получку получил и вот, немножко от жены то спрятал себе.

-А что за труба?

-Так у нас вся труба перемерзла еще недели две назад – воды никакой нет! Ходим в столовую, пока не выгоняют, там набираем в одной зале с посетителями и таскаем в ведрах. Так представляешь, дружище, кран как-то сорвался – в этот момент мужик чуть не рухнул посереди Красного проспекта – и мы еще дня три вообще без воды сидели! А столовую затопило.

-Трубу раскопали?

-Ага, токмо не отогревают.

Вскоре двое обошли высокий дом, который перегораживал выход узкой улице на Красный проспект. «Улица Некрасова» гласили округлые таблички на домах. Посередине улица была песчаная – бежевые пятна песка проглядывали сквозь снег, а по бокам шли причудливые тротуары, сложенные из шлака и золы, но с редкими вкраплениями из песка – видать им залатывали дыры.

Справа от идущих был виден какой-то местами выломанный забор, стоящий рядом с большим домом, который выходил на проспект. Около забора в снегу бесились ребятишки – играли в снежки. «Получай, фриц!» – доносились веселые крики и звуки ударов снежков о короткие пальто.

–Чего это за забор там? – удивленно спросил Летов.

-А, это года полтора назад выкопали котлован под новый дом, так вот все никак строить не начнут. Ну, и слава богу, когда вот ентот гигант строили, такой шумина был, что с ума сойти.

Улица Некрасова врезалась в улицу Советскую, на углу которых стоял двухэтажный дом в форме буквы «Г». И вот вход во двор этого домика огораживала как раз та злосчастная канава, внизу которой была видна труба. Канава, конечно, не очень глубокая – Летову не намного выше колена, но одноногому пьяному скрипачу перейти через нее было труднова-то.

Пока Летов вставал в канаву, скрипач весело сказал: «Сейчас приду, буду Пушкина читать».

-Нам сейчас только Пушкина читать – с усмешкой ответил Летов. – Держись сейчас за меня, один костыль переставляй на ту сторону, а другой переставишь потом, когда за меня ухватишься.

Мужичок закряхтел, уцепился абсолютно чистыми и не побитыми ладонями – скрипач как-никак – за Летова и секунд через тридцать уже твердо стоял на другой стороне канавы. Летов же, вылезший оттуда, отряхнул пальто от снега и пробормотал: «Давай уж я тебя до дома доведу, чего мелочиться».

Пройдя по кирпичной тропинке к дому, Летов очутился в серединном подъезде, около которого виднелся вход вниз и углубления для окон, где жили подвальные страдальцы.