Конченая луна

Конченая луна
Денис Славиков

Сборник новелл и стихотворений 2019—2024 «Конченая луна» есть горькое лекарство и едкая истина для вас, дорогие читатели.

Конченая луна

Денис Славиков

Дизайнер обложки Арина Станкевич

© Денис Славиков, 2024

© Арина Станкевич, дизайн обложки, 2024

ISBN 978-5-0064-7820-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Конченая луна

Предисловие

Не любя макаронистые предисловия, сейчас читателю-зрителю я лишь настойчиво дам рекомендацию. Итак, на протяжении всего представления наши абстрактные софиты, что погружают сцену в глубокий синеватый свет, справляются; однако, когда напряжение сбоит, а сбоит оно частенько – они выключаются, а перезагружать их приходится долго. Поэтому, пока амплуа сменяются перед вами, наденьте очки холодных сумерек, дабы страницы, сцена и ваше сознание погружались в синеватые мистические оттенки. Этакий исчерна-синий светофильтр в глазах у зрителя, этакий исчерна-синий светофильтр в сознании у читателя. И даже если он вдруг смешается с другими фоновыми колоритами и родит новые тона – ничего страшного; наслаждайтесь!

О, и чуть не забыл: включите на фон «Мистическое» в «Яндекс Музыке» – так будет вкуснее.

Дивертисмент (первый танец)

И в начале было никак не слово, то была мысль моя: «я излишне хорош для неё…». И как же ошибочна была та мысль…

Я приметил ту шатенку на лакированных лоферах ещё на входе в театр, что располагался близ «Медного всадника». И в тот поисковой вечер лишь одну её мой внутренний сонар обнаружил: не потому, что лишь одна она была столь притягательна и лишь отчасти подходила под критерии «охоты» среди посетительниц сего заведения.. нет.. то было ошибкой в работе прибора, но судьбою уготованной неслучайно.

Кулисы распустились, и точно распустился пышный цвет из бутона мака – на сцену вышла компримарио, когда я сделал умозаключение, что на нашей с вами сцене метатеатра минутами ранее появилась солистка, точно расцвело уже поле маковое, всецело, в один миг, в миг, когда её рука толкнула огромную входную дверь, а я сосредоточенно выискивал жертву из приходящих зрителей.

Пока свет не приглушили, та фрейлейн заняла место в двух рядах передо мною, и я уже блаженствовал в предвкушении того момента, когда я примкну губами к её кудрявым карамельным волосам; когда я глубоко вдохну лёгкий и ненавязчивый земляничный аромат её духов.

Меня уже никак не интересовало, что бурлило под светом софитов. Лишь одно – тёмный силуэт, что въедался в глаза; лишь бы придумать, как после к нему подобраться поближе. Я бы сравнил это с ловлей бабочек, однако по завершению их накалывают на булавку, а я же выискивал раненых и покалеченных, дабы даровать им благо, высвобождая от их собственного плена. Да, цепи её не так уж и длинны, но упустить такову прелесть не представлялось возможным. Варианты развития событий так и мелькали в возбуждённом сознании, пока не выстроился идеальный план действий, мною нелепо проваленный, и всё же победный…

Все начали расходиться, и в толпе я юркнул за нею. Вечерний город пал в лёгкую хандру, то есть заморосил дождь (это было видно из огромного окна), я же подстраховался и прихватил с собою зонт, мне лишь оставалось не упустить девушку, пока пришлось бы стоять в очереди к гардеробу. «Как же мне свезло» – подумал я, когда увидел, что и она заняла позицию в соседней колонне. Я любовался, и налюбоваться не мог: такое изящное элегантное чёрное платьице; на нежной ручке пару браслетиков; незатейливая укладка, но какая милая, с непонятной штучкой у виска; и всё-всё, на что я засматривался – всё-всё определённо было ей к лицу, фигуре и нутру. Будто кукла на витрине, самая дорогая, вот подойди, купи, и забери домой, потом на самое видное место в доме поставь. Но мне так не хотелось, мне вспомнились этакие фразы: «кто владеет ничем, тот не боится это потерять» или же, «кто ничем не обладает, тот обладает всем». Поэтому, будь она этой куклой, этой бабочкой или этим полем маковым, я бы ни за что на свете не обладал всем вышеперечисленным. Верно, чтоб она просто цвела, летала и красовалась в свободе и живой.

Вдруг меня окликнули: «Молодой человек, вы дадите уже свой номерок?! Очередь задерживаете!» Тут то я и опомнился: цепи.. мне от неё нужны лишь цепи, чуждые раздумья пусть исчезнут.

Пока я возился с курткой, упустил из виду жертву и сразу устремился на выход. Упустил? Раздосадовался. Но вдруг косой дождь сменил направление, и меня понесло за ним. Ускорив шаг, я шлепал по лужам, и вот он, тот самый силуэт в пятнадцати метрах. Никого вокруг, канал по правую руку, узкая тусклая улица и усилившиеся осадки. И цель моя, сердешная, без зонтика.. идеальный повод проводить до дома. Но затея изначально была вовсе другая: я собирался подойти и сыграть дурачка, мол, извините, я всю оперу проспал, расскажите мне, что да как.. за чашкой кофе…

Я побежал за ней, зонтик беспощадно сдувало ветром. И вот на полпути, крича: «Девушка! Девушка! Позвольте вас…», ваш покорный слуга был уже в пяти метрах от той самой, но не успел он закончить реплику, как запнулся, и всем телом рухнул в лужу.

Не в грязной воде я лежал, не в сырую землю уткнулся я.. то были разочарование и неминуемая гибель последних надежд. Так печально мне было в тот миг, потому и голову поднимать не хотелось, но когда всё же это сделал, то увидел перед собою её. И так хорошо сложилось – так хорошо дождь скрыл мои слёзы. Я ведь всплакнул не потому, что валялся там, не потому, что вот-вот мог упустить намерения, а лишь из-за неё. Как она не убежала и не покинула меня. Другая убежала бы, вероятнее, а она не испугалась, протянула руку даже.. так по-ангельски…

Либретто

Прошу простить меня, простить как прощает любовь бугорки и неровности того, на кого направлены её лучи; простить как прощаем мы маленького котёнка, что помочился не там, где хотелось бы; простить легко и понимающе. На нашей сцене декорации будут, но возможно, не в стольком количестве или не в столькой детализированности, как вам позволительно ожидать. Мы же акцентируем внимание на внутренних пейзажах: на перегное, тенях, шероховатостях, пыли, запахах душевных, головных. В течение всего представления попрошу это хотя бы припоминать. Также не забывайте разглядывать, например, рояли в кустах, тумбочки с выдвижными ящиками, цвет и структуру блюд, отражение, одежду, частные домики или многоэтажные высотки где-то и у себя. Зритель, актёр, рассказчик – одно и то же лицо: и нутро наше, это целое, это, если вам понятнее, наша сцена. Простите за то, что вы можете увидеть и разглядеть здесь; простите себе непонимание и слепоту вероятную; простите, если увиденное и внемленное не понравится вашему критику, возможно, он фанатик своего дела; и простите моё занудство; ещё чуть-чуть и представление начнётся. Слышатся вздохи, смех, бормотание в полном зале, и полон он лишь одним зрителем, как полна скорлупа орехом и только. Свет приглушается, и взбирается занавес. Прошу не влюбляться, не кривить губою, не кидаться камнями и не отдаваться дремоте. Нас ждут четыре акта, два дивертисмента, и, конечно же, антракт, дабы вы были сыты не только питательными буквами и вкусными образами, но и метафизическими изысканными закусками, сочными фруктами, горьким пивом, бурлящим шампанским и неласковым вином в нашем не более реальном буфете «Приятного аппетита»!..

…Вечно печальный город П кутали сумерки, каждый раз когда я выбирался на свою «бесцеремонную охоту». Бесцеремонной она являлась в первую очередь для меня самого, как бы это не противоречило самой сути этого слова: она противилась мне в ином состоянии – состоянии вне ловли и мании. И если процесс ловли я поясню с минуты на минуту, то картину мании озарю позднее.

В периоды обострения, если же их так можно обозвать, мои зрачки изрядно увеличивались для обнаружения «оков». И были они точь солнечное затмение, точь лунный диск, в тот миг опалённый по окружности остатками солнца, в тот миг своего величия и превосходства. Слух усиливался и позволял за сотни метров улавливать звон и скрежет цепей, что тянулись за поникшими девушками. Как бы они не пытались скрыть внутреннюю искреннюю безнадежность за натянутой гримасой – это не спасало их от меня. Кандалы, свисающие, громоздкие, адски впивались в их тела и позволяли опознавать цели. Оковы отчаяния – это инструмент моего воздействия на жертв.

Не зная пленниц лично, или же зная (это не имело значения) я легко подбирал металлические тяжелые поводья и мастерски овладевал ими. Отчаяние оставляет глубокие шрамы, что в мгновение позволено заполнить забытьём. Однако забытьё, что я внушал, служило и ядом и панацеей для нас обоих.

Я затаскивал их в постель. Тот алтарь и тот акт являлись завершающими во всём нашем обоюдном спектакле. Когда же они были на мне, все их страхи исчезали; последние сомнения просачивались с потом; а отчаяние сменялось на смирение: смирение существующее в полудремоте и порождённое ею. И оковы спадали с их нежных шей, изувеченных запястий и натёртых лодыжек. И устремлялись прямо на меня. Я разбивался как хрусталь; вновь и вновь, дабы собраться правильно. Моему безумству и.. были нужны сверкающие чарующие цепи… Резон сие необходимости, уверяю, вы обязательно узнаете…

Мимесис

– А вот ты как-то выражался: абсолютная свобода наступает со смертью; а наша с тобою близость есть акт освобождения от оков… Тогда получается верно и следующее: соитие – это смерть? Или как?

– Что-то в этом духе. Тем самым мы делаемся свободнее, но никак не свободными абсолютно. Однако, и смерть там присутствует, а именно в лице бесконечной темноты… Мы ведь обычно занимаемся под одеялом, ночью и без источников света…

– Дурак! – возмутилась она, и щеки её опалились. – Я ведь серьёзно спрашиваю.

А серьёзен я, в действительности, тогда был лишь в одном. В намерении укорениться в её бедном сердце, в её наивной голове, дабы первое никак и никогда не наивно, если же можно приписать ему такое качество. В делах обольстительных важно понимать, что захватить ретивое труднее, тогда как рассудок более шаблонен – в данной ситуации он улавливает прописную истину, мол дурачество с умным свыше умничества с дураком, и поэтому клюёт даже на такую пошлость.

Показательно обидевшись, лишь на толику, она аккуратно встала и направилась к холодильнику, вынула дорогой херес, бахнула его на стол, а после, подставив дряхлый табурет, полезла за бокалами. Не торопясь огорчать её, я только после всех процедур заявил, что компанию в распитии ей не составлю.

– В следующий раз – обязательно, – утешил я, – сегодня что-то не хочется.

Однако я врал: мне же желалось, но не дело пенициллиновым в моей крови бултыхаться со спиртным – печени не по нраву такие нагрузки. Да, и с такими бывавшими жертвами ради дела приходилось мириться и справляться. Что ж, пока что, с минуту назад я лицезрел белизну её стройных ног, чтобы в конце таки концов, не только лицезреть, но и слиться, сегодня – с ней, а уже завтра – с белизной, пока что и лишь пока что, недосягаемой Луны. Да, такими мыслями я тешился из раза в раз с такими же, как она, прелестными бедными сердцами…

Плыл вечер медленно; также как и холодные крупные лохмотья за окном, точь кто-то свыше распотрошил облачные подушки и одеяла и расшвыривал их набивку всеми десятью руками своими; фонарный свет улицы внутри кухни сливался с приглушёнными лучами настольной лампы; шуршали страницы неизведанного журнала в её руках; томилась батарея, иногда в ней еле слышно булькала вода; а подо мною поскрипывал стул. Второй бокал опустел.

– Ты ведь ко мне ничего не питаешь? Правда?

– Определённо я питаю…

– Сь! Питаюсь! Вот именно! Я тебе даже не нравлюсь! Ну подожди, дай мне сказать, пожалуйста. Ты приходишь так уже месяца два.. а зачем всё это?.. Чтобы что?.. Когда тебя любят.. в глазах всё видно.. а у тебя там ничего, у тебя там пустота.

Мне резко вспомнились тёмно-карие глаза, не собеседницы; другие; вот они, а вот и другие; на тёмно-кареглазых мне когда-то не везло – в таких зеницах трудно различить хоть что-то.. вот оно что…

– Если же я не умею выражать это…

– Прошу замолчи… Всё ты умеешь, я знаю…

Она застала меня врасплох: от неожиданности и притуплённого чувства вины хотелось вовсе ничего не говорить, покорно соглашаясь, проваливать взор куда-то вниз. Она начала плакать.

– Не делай из меня дуру, пожалуйста…

После она молчала – лишь шмыгала носом, тёрла глаза и выжимала оставшиеся слёзы. Я тоже молчал. Спустя пару минут щёлкнула пальцами и широко раздвинула ноги, продолжая плакать. Таков был звоночек к действию: и я спустился под стол.

Её стопы укутаны в шерстяные чёрные носочки, особо, на удивление, колючие; я аккуратно снял их; рассмотрел каждый пальчик, они мне нравились: базовый педикюр, ровные и милейшие; после, нежно и подробно, предварительно увлажнёнными губами, покрыл поцелуями путь дальше, путь, изредка вымощенный шрамами селфхарма – и левая, и правая не оставались обделёнными никогда. Плач прекратился, а я добрался до соединения ног-дорог, уже вовсю покрытых мурашками; поёрзав, она позволила мне стянуть своё единственное нижнее белье. Первое прикосновение, дёрнулась еле заметно, а после, глубокие нарастающие вдохи…

После полуночи я сбежал от неё. С небес всё также рушился снег, так тяжело он падал на меня, так мне казалось… На такси я добрался в окрестности своего дома, лишь потому, что собирался сначала забрести в круглосуточный магазин за песочными палочками. Захотелось сахара добавить в горькую реальность. После таких встреч на меня всегда накатывало… То вовсе не удивительно: мне и самому от всего этого было тошно, но больше воздействие оказывали приобретённые цепи. Они никуда не девались, они нарастали на меня, прорастали в меня, вселяя в каждый уголок нутра чужую боль. К утру становилось полегче, однако после содеянного иногда бывало и вовсе невыносимо. Зависимость прямо пропорциональна: чем длиннее похищенные цепи, тем больше похищенных страданий; тем свободнее спасённым, тем ближе я к своей цели… Когда-то я любил жизнь, её целиковою, когда-то я любил людей, каждого по-своему. Но что-то произошло – цвета померкли, окружение отпало, словно некогда листья потеряли Солнце, скукожились, а затем сгодились перегноем. Настала зима внутренняя: в ней же я не знал чего хочу: ни от себя, ни от других… Простейший обыватель, что бороздил привычные улицы, вдыхал неогранённый тяжёлый воздух и плыл в бензиновых лужах. Ничто не волновало меня: сам себя не волновал, окружающие и тем более меня не интересовали… И явилась весна! Нам, каждую минуту, точно прописано доктором, что-то или кого-то любить, и я вновь полюбил… И любовь та сталась обречённой на вечность…