Любовь куклы

Он уступал гостю свое место на лавке, а сам забирался на печку, не смотря ни на какой жар.

В обители большим праздником считался Успеньев день, когда праздновался «престол» в новой церкви. Вперед делались большие приготовления, чтобы накормить сотни богомольцев. Вся братия была погружена в хозяйственные заботы, и даже брат Ираклий должен был помогать на кухне, где месил тесто, чистил капусту и картофель. Половецкий забрался к брату Павлину за два дня и тоже принимал участие в общей братской работе в качестве пекаря.

Наплыв богомольцев нынче превзошел все ожидания. Между прочим, в этой пестрой толпе Половецкий заметил повара Егорушку, который почему то счел нужным спрятаться. Затем он встретил Егорушку уже в обществе брата Ираклия. Они о чем то шептались и таинственно замолчали, когда подошел Половецкий.

– Ты как сюда попал? – спросил Половецкий смущенного Егорушку.

– А так, ваше высокоблагородие, – по солдатски вытянувшись, ответил Егорушка. – Грехи отмаливать пришел. Значит, на нашем пароходе «Брате Якове» ехал наш губернатор… Подаю ему щи, а в щах, например, таракан. Уж как его, окаянного, занесло в кастрюлю со щами – ума не приложу!.. Ну, губернатор сейчас капитана, ногами топать, кричать, а капитан сейчас, значит, меня в три шеи… Выслужил, значит, пенсию в полном смысле: четыре недели в месяц жалованья сейчас получаю. Вот и пришел в обитель грех свой замаливать…

– Эк тебя угораздило! – жалел брат Ираклий.

– Куда же вы теперь? – спросил Половецкий.

– А вот уж этого, ваше высокоблагородие, я никак даже не могу знать. Из всей родни есть у меня один племянник, только не дай Бог никому такую родню. Глаз то ведь он мне выткнул кнутовищем, когда я выворотился со службы… Как же, он самый!.. Я значит, свое стал требовать, что осталось после упокойного родителя, расспорились, а он меня кнутовищем да прямо в глаз…

– Одним словом, веселый племянник, – подзадоривал брат Ираклий.

В течение дня Половецкий несколько раз встречал Егорушку в обществе брата Ираклия, и Половецкому казалось, что солдат к вечеру был уже с порядочной мухой. У них были какие то тайные дела.

Комнату Половецкого в странноприимнице занял бобыльский купец Теплоухов, приехавший на богомолье с женой, молодой и очень видной женщиной.

– Ну теперь он будет тише воды – ниже травы, – объяснил брат Павлин, – потому боится своей Пелагеи Семеновны и в глаза ей смотрит. Очень сурьезная женщина, хотя и молодая…

Действительно, Теплоухов держал себя, как совсем здоровый человек. Он поздоровался с Половецким, как со старым знакомым.

– Ну, как вы тут живете? – довольно фамильярно спросил он Половецкого. – Настоящее воронье гнездо… х-ха!..

– Кому что нравится, – уклончиво ответил Половецкий. – Вот вы приехали-же?..

– Жена притащила, а потом особливый случай вышел…

Половецкому совсем не хотелось разговаривать с истеричным купчиком, но Теплоухов не отставал. Они прошли на скотный двор, а потом за монастырскую ограду. День выдался теплый и светлый, с той печальной ласковостью, когда солнце точно прощается с зеылей и дарит ее своими последними поцелуями. В самом воздухе чувствовалась близость холодного покоя.

– А все-таки хорошо… – думал вслух Теплоухов, когда они вышли на монастырский поемный луг, выступавший в озеро двумя лесистыми мысками. – Ведь вот чего проще: заливной луг. Мало ли у нас таких лугов по р. Камчужной, а вот, подите, монастырский луг кажется особенным… да… И хлеб обительский тоже особенный, мы его с женой домой увозим, и щи, и каша. Да все особенно…

Они прпсели на сваленное бревно, гннвшее без всякого основания. Теплоухов оглянулся и заговорил уже другим тоном:

– А ведь я тогда обманул игумна… Ей Богу! Ведь нарочно приезжал ему каяться, а слов то и не хватило. Нету настоящих слов – и шабаш. У меня такая бывает смертная тоска… Слава Богу, кажется, все есть, и можно сказать, что всего есть даже через число. Нет, тоска… А тут… Да, тут вышел совсем даже особенный случай…

Он сделал остановку, перевел дух, огляделся кругом и заговорил уже шепотом:

– Мне все исправник Пал Митрич представляется… Тогда еду в обитель, а он спрятался за сосну и этак меня пальчиком манит. В таком роде, что вот-вот скажет: «Голубчик, Никанор Ефимыч, выпьем по маленькой»… Ей Богу! Трясет меня, потом холодным прошибло, а он все по стороне дороги за мной бежит… И ведь как ловко: то за дерево спрячется, то за бугорок, то в канавку скачет. Откуда прыть, подумаешь… А мой кучер как есть ничего не видит. Еле жив я тогда до обители добрался. Ну, думаю, игумен отмолит навождение… Два дня прожил, а сказать ничего не мог.

– Может быть, вы много пили перед этим? – спросил Половецкий без церемонии.

– Напитки принимаем, это действительно, но только свою плепорцию весьма соблюдаем и никогда в запойных не состояли…

– А ваш отец пил?

– Ну, это другой фасон… Тятенька от запоя и померши. Так это рассердились на кучера, посинел, пена из уст и никакого дыхания. Это, действительно, было-с. Тятенька пили тоже временами, а не то, чтобы постоянно, как пьют дьякона или вон повар Егорка. А я-то испорчен… Была одна женщина… Сам, конечно, виноват… да… Холостым был тогда, ну баловство… Она-то потом вот как убивалась и руки на себя непременно хотела наложить. Ну, а добрые люди и научили…

Наступал тихий осенний вечер с своей грустной красотой. Озеро чуть шумело мелкой осенней волной. Половецкий задумался, как это бывает в такие вечера, когда на душе и грустно, и хорошо без всякой побудительной причины. Его из задумчивости вывел Теплоухов.

– Смотрите, смотрите, как святой отец удирает… – шепнул он, показывая головой на кусты ивняка, обходившие зеленой каймой невидимое моховое болотце.

Действительно, на опушке стоял, покачиваясь, повар Егорушка, а между кустами мелькала сгорбленная фигура брата Ираклия.

– Эй, отец, куда ты торопршься? – окликнул его Теплоухов. – Иди к нам, поговорим… Соскучился я о тебе, братчик.

Брат Ираклий нерешительно остановился, но, увидев Половецкого, вышел из кустов. Очевидно, ему не хотелось показать себя трусом.

– Что же, я и подойду… – говорил он, дергая своей жилистой шеей. – Даже очень просто…

– Ну, садись рядком да поговорим ладком, – приглашал Теплоухов. – Про тебя все Палагея Семеновна спрашивает… Соскучилась, говорит. Заходи ужо к нам чайку испить…

Присевший было на бревно брат Ираклий вскочил, как ужаленный. Он как-то жалко улыбался и смотрел на Теплоухова испуганными глазами.

– Да, пришел бы, братчик, – продолжал Теплоухов. – Палагея Семеновна малиновым вареньем угостит… А ты рассказал бы ей какой-нибудь сон.

Брат Ираклий весь побелел, плюнул и бегом бросился к монастырской ограде.

– Ей, отец, воротись! – кричал Теплоухов, надрываясь от смеха. – Ха-ха… Не любит.

– Вы его чем-то обидели? – заметил Половецкий.

– Нет, так… к слову… Ведь он девственник и боится женщин. А Палагея Семеновна очень его любит. Она у меня особенная… Весьма все божественное уважает. Училась-то по псалтыри да по часовнику…

– А сны при чем?

– Ах, это совсем другое… Больной он, Ираклий, и человек строгой жизни. Я его тоже очень люблю… Днем-то у него все хорошо идет по части спасения души, а по ночам разные неподобные сны одолевают. И то, и другое приснится, и на счет женского полу случается… Ну, ему это и обидно, что благодать от него отступает.

– Такого человека можно пожалеть, а не смеяться над ним…

– Совершенно верно изволите выражаться. Но строптивец он, доносы разные пишет на всю братию… Ну, пусть и сам потерпит. В ихнем звании это даже полагается… Терпи – и конец тому делу. Которая дурь-то и соскочит сама собой…

Половецкий потом видел мельком Палагею Семеновну. Это была красивая, рослая молодая женщина, – не красавица, но с одним из тех удивительных женских русских лиц, к которым так идет эпитет «ясноликая». У неё всякое движение было хорошо, а особенно взгляд больших, серых, глубоких глаз. И говорила она особенно – ровно и певуче, с какими-то особенно-нежными воркующими переливами в голосе.

XII

По случаю «престола» в обители публика толклась дня три. Половецкий с европейской точки зрения мог только удивляться, сколько у этой публики свободного, ненужного времени. Между прочим, и Теплоуховы не представляли исключения.

– Эх, пора домой! – повторял Теплоухов, когда встречал Половецкого. – И зачем только мы проедаемся в этом вороньем гнезде?.. Терпеть не могу монахов, все они дармоеды.

– Ну, это вы говорите лишнее и даже не думаете того, что говорите.

– А у меня разные мысли: дома – одни, в дороге – другие, в обители – третьи…

Когда Теплоуховы уехали, и их комната в странноприимнице освободилась, Половецкий опять хотел ее занять. Он отыскал свою котомку, спрятанную под лавкой, за сундучком брата Павлина. Котомка показалась ему подозрительно тяжелой. Он быстро ее распаковал и обомлел: куклы не было, а вместо неё положено было полено. Свидетелем этой немой сцены опять был брат Павлин, помогавший Половецкому переезжать на старую квартиру. Для обоих было ясно, как день, что всю эту каверзу устроил брат Ираклий.