Любовь куклы

– Вот я и устроился… Мне нужно собраться с мыслями, а главное – на время уйти от той обстановки, в какой я жил до сих пор и от тех людей, с которыми я жил.

– Вижу, что у вас какое-то большое горе…

– Да, было… Я доходил до последней степени отчаяния и… и…

– Вижу: хотели лишить себя жизни? – договорил о. Мисаил засевшую у Половецкого в горле фразу. – Великий и страшный грех отчаяние, потому что оным отрицается безграничное милосердие божие. Страшно подумать, когда человек дерзает идти против закона божия… Но есть и спасение для кающегося, если покаяние с верой и любовью.

– А если этой-то веры и нет?

– Вера есть в каждом, но она затемнена… Без веры не человек, а зверь. По нашей слабости нам нужно великое горе, чтобы душа проснулась… Горе очищает душу, как огонь очищает злато.

Половецкому очень хотелось поговорить с о. Мисаилом вполне откровенно, раскрыть всю душу, но его что-то еще удерживало. Он точно боялся самого себя и откладывал решительный момент.

– О. Мисаил, ведь в человеке живут два человека, – заметил он. – Один – настоящий человек, которого мы знаем, а другой – призрак, за которым мы гоняемся целую жизнь и который всегда от нас уходит, как наша тень.

Игумен посмотрел на Половецкого, пожевал губами и ответил:

– Это уже умствование… Вы поговорите о сем с Ираклием. Он у нас склонен к прениям…

Но с Ираклием Половецкий совсем не желал говорить. «Строптивец» преследовал его по пятам. Даже по ночам Половецкий слышал его шаги в корридоре, и как он прислушивался у дверей его комнаты.

Обитель «Нечаянные Радости» представляла собой типичную картину медленного разрушения и напоминала собой улей, в котором жизнь иссякала. Мало было братии и мало богомольцев. Но это именно и нравилось Половецкому, потому что давало ту тишину, которая дает человеку возможность прислушиваться к самому себе. Кроме Ираклия, все остальные не обращали на него никакого внимания. У каждого было какое-нибудь свое дело. Половецкий являлся чужим человеком, и он это чувствовал на каждом шагу.

Эта отчужденность с особенной яркостью почувствовалась им, когда в странноприимнице поселился какой-то купец, здоровый и молодой на вид, что называется – кровь с молоком. Вся обитель точно встрепенулась, потому что, видимо, приехал свой человек, родной. Он говорил громко, ходил решительными шагами и называл всех иноков по именам.

– Это Теплоухов, Никанор Ефимыч… – объяснил брат Павлин. – У них кирпичные заводы около Бобыльска. К нам раза два в год наезжают, потому как у них тоска. Вот сами увидите, что они будут выделывать вечером.

– Он, вероятно, пьет запоем?

– Нет, этого нельзя сказать… Не слышно. А так, повреждение. О. игумена они очень уж уважают…

Действительно, вечером в странноприимнице произошла суматоха. Послышался истерический плач и какие-то причитанья. Так плачут только женщины. Но это бесновался Никанор Ефимыч, пока не пришел к нему о. Мисаил.

– Тошно мне, игумен… ох, тошнехонько! – с каким-то детским всхлипываньем повторял Теплоухов, не вытирая слез. – Руки на себя наложу…

– Успокойся, говорю тебе! – решительным тоном говорил игумен. – Опять задурил…

– Тошно, тошно…

По мере того, как игумен повышал голос, Никанор Ефимыч стихал и кончил каким-то детским шепотом:

– Страшно мне, игумен… Страшно!..

Утром на другой день Никанор Ефимыч опять говорил громко, выстоял всю службу, пообедал с братией в трапезной и, вообще, держал себя, как здоровый человек. Но вечером припадок отчаяния повторился и еще в более сильной форме. Странно, что брат Ираклий боялся Никанора Ефимыча и все время где-то скрывался. Половецкий тоже чувствовал себя нехорошо и был рад, когда Никанор Ефимыч через три дня уехал к себе, в Бобыльск. После его отъезда брат Ираклий снова показался и с удвоенной энергией начал опять преследовать Половецкого.

Прошла неделя. Раз Половецкий возвратился в свою комнату после всенощной и пришел в ужас. Его котомка была распакована, а кукла валялась на полу. Он даже побелел от бешенства, точно кто его ударил по лицу. Не было никакого сомнения, что все это устроил брат Ираклий Половецкий вне себя бросился разыскивать брата Павлина и сообщил ему о случившемся.

– Он, Ираклий… – согласился брат Павлин. – Он и чужия письма читает.

– Я… я не знаю, что сделаю с ним!.. Это… это… я не знаю, как это называется…

– Михайло Петрович, не сердитесь, – успокаивал его с обычной кротостью брат Павлин. – Это он так… в исступлении ума…

Брат Ираклий прятался от Половецкого дня два, а потом сам явился с повинной.

– Это я развязал вашу котомку, – заявил он, выправляя тонкую жилистую шею. – Да, я…

– Я знаю, что сделали это вы, но не понимаю, для чего вы это сделали.

– Я тоже не понимаю…

Брат Ираклий с виноватым видом стоял у дверей, а Половецкий шагал по комнате, заложив по военной привычке руки за спину. Он старался подавить в себе накипавшее бешенство, а брат Ираклий, видимо, не желал уходить.

– Самое лучшее, что вы сейчас можете сделать – это уйти, – в упор проговорил Половецкий, останавливаясь.

– Позвольте, но предмет такой странный… – ответил брат Ираклий. – Наша обитель стоит триста лет, а такого предмета в ней не случалось…

– Это уж мое дело, какой предмет и для чего он у меня…

Брат Ираклий продолжал оставаться.

– Надеюсь, вы меня оставите одного? – резко заявил Половецкий, поворачиваясь к нему спиной.

– Что же, я и уйду… – кротко согласился брат Ираклий. – Только вы напрасно сердитесь на меня… и презираете… А я могу понимать и даже весьма…

– Вы?! Понимать?!..

– И очень даже просто… Я могу и по философии… В писании даже сказано: не сотвори себе кумира и всякого подобия… Очень просто.

Половецкий остановился и ответил:

– Представьте себе, что вы угадали… В этой смешной кукле, т. е. смешной для вас – для меня вся жизнь… да. Она меня спасла… В ней еще сохраняется теплота тех детских рук, которые ее держали… Она слышала первый лепет просыпавшегося детского сознания… На нее пал первый луч детского чувства… Она думает, она говорит… В ней сосредоточился весь мир. Понимаете вы меня?!

– Не скажу, чтобы понимал совсем, а догадываюсь…

– Нет, не догадаетесь и не старайтесь догадываться…

Половецкого начинало возмущать, что брат Ираклий стоит и дергает шеей. Он, наконец, не выдержал и проговорил:

– Да садитесь вы, наконец…

Брат Ираклий покорно присел на краешек стула, поджал под себя ноги и заметил:

– А ведь вы верно говорите… т. е. мне не случалось об этом думать. У вас, вероятно, были дети?

– Да, были… т. е. был один ребенок…

– И он… умер…