Продается дом

– 

Вот ведь ерундой страдали, – ворчит Ефимыч. – Тыщу сосенок засандалили посреди поля. Для чего?

– 

Деревья – легкие нашей планеты. Ничего ты не смыслишь в экологии, Фима.

– 

У нас вон этих легких – только березовых – гектаров немеряно.

– 

Это дети из интерната нашего садили. Когда еще был интернат.

– 

Во! Использовала советская власть детский труд и не

краснела, –

каламбурит Ефимыч и сам смеется над сложившейся шуткой.

– 

Теперь зато вместо интерната одни развалины. И лес только рубят, а не сажают.

– 

Нуууу, начнется сейчас. Ты мне еще расскажи, как нам в эсэсэсэр жилось хорошо! Как мы черную икру на красную мазали и без хлеба жрали.

– 

Ты ее сейчас что ли мажешь? Давай воду из пустого в порожнее переливать не будем, Фима. Открой пивка, что ли. Что я его несу просто так…

Вскоре впереди виднеются просветы. Бор обрывается ложбиной, которая вытекает тропкой через узкую балку, похожую на носик кувшина.

– 

Финишая прямая, – облегченно вздыхает Арсений.

За балкой тропа прошивает полотнище осоки. Справа блестит речная заводь. Миновав болотину и тонкий перелесок, Арсений с Ефимычем выходят к избушке. Со времени последнего посещения, домик скособочился, точно хочет ближе прижаться к осиннику слева от него. За избушкой тянется поблекшее разнотравье, наискось перерезанное колком.

Ефимыч вытаскивает ключи, обходит домик и долго матерно ругается.

Дверь взломана. Скобы с мясом вырваны из дерева и валяются рядом, одна петля покосилась и дверь кособочится, не попадая в проем.

– Вот же твари! – вздыхает Арсений.

Внутри ломать или красть особо нечего. Сколоченный деревянный стол на одной ножке, топчан, полки на стенах. Ничего не унесли, но загадили основательно. По всему полу – бутылки, пустые пачки из-под чипсов, несколько шприцов и для полноты картины – использованный презерватив. На столе следы крови – будто кого-то рожей приложили.

– Перепились, передрались и пере… того самого, – резюмирует Ефимыч. – Мне кажется не наши. Из Бобровки. Там у них банда малолетних дебилов водится. Слыхал?

Арсений кивает.

– Давай приберемся, что ли?

– А что делать! – разводит руками Ефимыч.

Под топчаном лежит не тронутый вандалами веник. Они сгребают мусор к двери, из рюкзака с пивом Арсений достает пакет – брали, чтобы свои бутылки сложить потом – забивает его почти под завязку. Ефимыч подметает, потом находят ветошь, идут к реке. Долго возятся, отмывая пол. Уже совсем темнеет. Время еще ранее, но – осень, сумерки наступают быстро.

У реки складывают пиво в воду, разводят хилый костерок – лень долго собирать хворост – расправляют удочки.

– Рассказывай, что там твои городские товарищи? Передумали слиться с деревенской романтикой? – спрашивает Ефимыч.

– Представляешь, мой ученик из города.

– Ну так в нашем районе куда не кинь – в твоего ученика попадешь. Научил их вон за сорок лет–то… Толпу целую. И чего он?

– Говорит, он внук Тони из-за реки.

– Да? Че-то никогда у нее внуков не видал. Редко заезжал, судя по всему. Она ж померла… лет семь назад?

– Где-то так. И дом ее сгорел. Пустой стоял долго, а потом подпалил кто-то.

– Вот ведь… Жил человек и нету. И дома нет. Ни следа не осталось.

– Не нагнетай, Фима. Я вот тоже живу, живу, а помру, и ни черта после себя не оставлю.

– Ну ты хотя бы учеников оставишь. А я что? Детали для тракторов, которые наш завод выпускал, пока не развалился?

– А что ученики? И не вспомнят. Далась им эта математика… Кому она пригодится? Все в торгаши подались.

– Ну вот! Бабки-то считать точно пригодится.

– Слушай, а ты думал когда-нибудь, как это произойдет?

– Что произойдет? – Ефимыч затягивается сигареткой, пускает дым колечками.

– Ну как что… смерть, – поднимает на друга глаза Арсений.

Ефимыч заходится кашлем.

– Иди ты, товарищ Вершнёв. Охренел что ли?

– Так вопрос-то актуальный. Нам не по двадцать пять. Можно и задуматься.

– Даже думать не хочу. Я пока в могилу не собираюсь. Мой дед прожил девяносто два года! И я от него отставать не собираюсь. И чего мне спрашивается за двадцать лет начинать беспокоиться? А?