Рассвет в моем сердце

Хруст. Оглушительный. Опустошающий.

Все внутри рухнуло в бездну. Я перестал сопротивляться. Моя правая рука… мой инструмент… мой способ познавать мир. Ладонь пульсировала, сломанные кости горели огнем, но я стиснул зубы. Не кричать. Не реагировать. Сука. Сука. Сука! Они меня унизили, уничтожили, но я не доставлю им удовольствия слышать мои стоны или мольбы. Из последних сил я держался. А молоток дробил мои кости, делал из пальцев фарш.

В тот момент я смирился, что никогда не смогу рисовать.

Осень, 2016. Москва

Я сжал ладонь в кулак и постепенно разжал пальцы. Большой, указательный, средний, безымянный, мизинец. Каждый палец исправен, как гребаные швейцарские часы. Я вытер со лба пот. Воспоминания – липкая пленка, тахикардия и злость. Мозгу плевать – эй, прошло два года! Я будто снова пережил ту боль и отчаянье.

Нападавший убежал, оставив меня в луже крови. Его шаги стихли, и я заорал во все горло, до сорванных связок. Оказалось весело спустя полчаса говорить в травмпункте шепотом. Но и так все понятно. Кровавое месиво вместо правой ладони красноречивее слов.

Несколько недель я ходил с забинтованной рукой. Несколько месяцев не сжимал без тремора вилку и просыпался от кошмаров. Но время лечит. Кости срослись, нервы восстановились. Врач торжественно заявил, что я все могу. К тому моменту у меня не осталось ни гроша в кармане, все ценные вещи были проданы, а жил я в убогой коммуналке на окраине Питера.

Окей, могу. Но что дальше? Как не вспоминать тот ад, что я пережил? Как не думать о Марии и ее прихвостнях, рисуя картины? Как. Мне. Жить?! Я пытался. Честно, пытался. Пришел на Невский, поставил мольберт.

«Нарисуете мою девушку?» – отлично помню, спросил темнокожий парень. Я тогда удивился, откуда он в Северной столице?

Но парень удивился сильнее, когда я, пару раз обмакнув кисть в краску, не смог приступить к заказу. Смотрел на пустой холст. В горле пересохло. Поднес кисточку – и рука дрогнула, остался смазанный след. Я выругался. Взял карандаш. Ладно. Начну с наброска. Фаланги пальцев тут же заныли. Я выронил карандаш и долго смотрел на то, как он катился по асфальту, по воле ветра направляясь к воде. Темнокожий парень и его подруга посидели немного, переглянулись и ушли.

«Проблема в голове, – твердили врачи. – Вы абсолютно здоровы, Константин. Психосоматика». Но меня преследовали фантомные боли. Или призраки прошлого? Так или иначе, попытки рисовать заканчивались одинаково неудачно. Я не мог нарисовать ничего серьезнее карикатурной паутины из линий и штрихов. Я думал, творить мне не суждено.

А вчера встретил Яну.

Осень, 2016. Москва (Вчерашний день)

Говорят, полезно возвращаться туда, где ничего не изменилось, чтобы понять, как изменился ты сам. Я приехал в Москву и отметил: да, столица осталась городом высоких зданий и хмурых карьеристов. В парке я увидел нескольких парней в костюмах – они смотрели в ноутбук. Составляли бизнес-план или обсуждали стратегию? Скукота!

Растянувшись на скамейке, я отдыхал от часа пик в метро. Пятнадцать минут на кольцевой ветке утомили сильнее, чем сутки в поезде.

Я не понимал, зачем вернулся в мегаполис – доказать, что могу? – но отлично помнил, почему сбежал: мне хотелось свободы, и я выгрыз ее зубами. Теперь… Я официально освобожден от контракта с корпорацией «Пейнт». Мог не скрываться, не прятаться. Пожертвовал имуществом и сбережениями, связями и здоровьем, но это детали, мелочи. Главное, я свободен. Правда, я совершенно не знал, что делать с так называемой свободой. Рисовать я не мог. Другой работы у меня не было. Свободен ли я? Одинок, финансово нестабилен, потерян. Всегда должна быть цель, а свобода – финал всех целей. Я достиг финала. Есть ли у меня будущее?

Я наблюдал, как солнце стремилось за горизонт, окрашивая небо в оранжево-розовый оттенок. Вот бы нарисовать этот закат… Пальцы дрогнули, они помнили: мне нравилось водить кистью по холсту, смешивать цвета, подмечать детали… Но за желанием не последовали действия, и я отмахнулся. Можно ли разучиться творить? Можно ли перестать гореть делом всей жизни?

– Черт побери! – Я злился на свою беспомощность.

Два года скитаний, несколько городов, сотни лиц, тысячи закатов – и ни одной картины. Ни наброска. Я ничтожество, я потерял вдохновение. Да-да, раньше смеялся над банальной отговоркой. Но оказалось, отсутствие музы – лучшее оправдание для бездействия.

Думал, если вернусь туда, где меня сломали, выйдет «исцелиться», но поездка оказалась бессмысленной. Воспоминания о прошлом отравляли воздух. Куда мне податься? В Евпаторию путь закрыт, для Ксандра я хотел быть удачным примером. Поэтому решил искать новое пристанище, а пустые надежды оставить в Москве наивному «Костику».

На мое плечо опустилась рука, а мужской голос воскликнул:

– Константин Коэн! Вот так сюрприз! Не ожидал увидеть тебя снова!

Я повернул голову… М-да. Верно говорят, Москва – большая деревня. Я видел перед собой Эдуарда Ковалева, «правую руку» Марии. Ковалев чуть склонил голову, и рыжеватая челка упала ему на хитрые глаза. Поправив деловой костюм за несколько десятков тысяч рублей, Эдуард смотрел на меня с пытливым интересом.

Я поморщился. Представил очередную сплетню: «Константин Коэн вернулся! Что ему нужно в Москве?! Влез в долги? Продал почку? Стал наркоманом? Приехал вымаливать прощение! Ах, примет ли его Мария…»

– Привет, Эду-а-а-ард. – Я улыбнулся, а живот свело от ненависти. Едва сохраняя спокойный тон, я бросил: – Что тут делаешь? Ты же на вечеринках и в офисе на пожизненном. Точно! За Марией ходишь как хвост? Она тут? – Я демонстративно оглядел парк, а по вискам заструился пот.

Представил, что из-за деревьев выйдет она. Когда-то любимая. Навсегда первая. Ради нее я вернулся? Нет, разумеется, нет. Но из песни не выкинуть слов.

– А что ты делаешь в Москве, Коэн? Деньги кончились? – холодно спросил Эдуард. – Не оглядывайся. Ее тут нет. – На его худом веснушчатом лице сверкнула улыбка, теперь неприкрыто фальшивая. – Вроде ты в бегах.

– Не делай из меня Тэда Банди. Банк я тоже не грабил, чтобы скрываться. Всего-то не захотел плясать под вашу дудку.

– Ты понимаешь, о чем я. – Ковалев совсем не изменился. Так же смотрел, будто я его главный соперник, так же использовал древесно-восточный аромат с нотами кардамона.

Я стиснул зубы. Нет. Прошлое меня не волнует.

– Вам на совете директоров посудачить не о чем? – состроив гримасу, поинтересовался я. Вдох-выдох! – Насколько помню, вы всегда находили, чем себя развлечь. Например, кто в этот раз смухлюет с налогами и заберет в карман выручку от продажи моей картины.

Эдуард смутился, а я, победно хмыкнув, вскочил со скамейки, чтобы уйти. Я работал на «Пейнт» несколько лет, прежде чем послать к черту контракт, и мне хватило времени, чтобы понять: бизнес в России бывает грязным. То, что я встретил Эдика в первый день в Москве, чертовски разозлило. На мне маячок? Или судьба издевается? Лучше Эдуарду свалить. Иначе я за себя не ручаюсь.

– Подожди.

Не ручаюсь.

Эдуард схватил меня за локоть, а я посмотрел на него таким убийственным взглядом, что он не только отпустил мое пальто, но и отошел на пару шагов.

Залебезил:

– Всем интересно, как ты жил, где работал, рисуешь картины или бросил. Мария не злится, клянусь! Она волнуется…

– Держу пари, вы делали ставки, как скоро я сдохну, – перебил я и достал телефон, чтобы найти недорогие билеты. Куда угодно, подальше отсюда. Мне бы замолчать, ретироваться, но я устал держать в себе боль, поэтому заговорил: – Мои счета заморозили, ни в одной галерее не хотели видеть старые работы, у меня не было дома, друзей, семьи… – Я прикрыл глаза. Помолчал. – Но я выжил. Воскрес, мать вашу. Поцелуйте меня в зад!

У Эдуарда округлились глаза. О да, я не тот сельский парень, которого Мария подобрала на улице, я не поведусь на сказку «Ты войдешь в историю как великий художник». Я в глазах компании «Пейнт» рабочая сила. Винтик в системе. Безусловно, заменимый. Нужный лишь из-за безотказности. Я выполнял коммерческие заказы, получал жалкие проценты и горстки ее любви. С меня довольно.

Эдуард растерялся. До выходки с разорванной картиной я, счастливый из-за востребованности, со всем соглашался. Верная марионетка. А мое неповиновение ввело его в ступор. Ковалев рассчитывал, я упаду на колени и буду молить, чтобы меня взяли обратно? Конечно, ему интересно, рисовал ли я и как много, потому что в таком случае адвокаты отнимут мои работы и присвоят компании – юридически все мое творчество за четырехлетний контракт принадлежит Марии. Я принадлежал Марии. Теперь – нет.

Ковалев думал, как бы меня уколоть, или что бы там ни было в его затуманенных прибылью мозгах, но меня осенило: фантомные боли в пальцах, нежелание рисовать… Я отказывался творить для них. Встреча с Эдиком все-таки принесла пользу. Я осознал: все дерьмо закончилось, новые работы принадлежат мне и тем заказчикам, которых я сам выберу. Но осознание и свобода – этого мало. Как мне вернуть самого себя?

– Ты загорел. Завидую, Коэн, – наконец выдал Ковалев.

Я закатил глаза и вернулся к поиску билетов. Калуга? Звучит неплохо.

– Эдуард, мы закончили? Если решу потратить время впустую, выберу посмотреть телевизор. Ариведерчи.

Что я буду делать в Калуге? Найду свою музу!

Эдуард вновь схватил мой рукав. Темные глаза прищурились, губы сжались в тонкую полоску. Ни следа показательной вежливости.

– Костя, мне по хрену на твое отношение ко мне и компании, но Мария…

Я пропустил сквозь зубы воздух, а Эдуард добавил голосу мягкости:

– Она любила тебя, эгоистичный ты засранец.

В грудной клетке затрепетало волнение. Мария помнит обо мне! Я в ее мыслях. Сожалеет ли она, что разбила сердце наивного художника?