Чужие причуды – 3. Свободный роман

Узнав, что роман наладился, Толстой долго ходил из угла в угол, руки у него тряслись, шея надулась и побагровела.

Федор Михайлович, сильно загоревший, замученный и злой, кричал, что его разрывают на части и что он пустит себе пулю в лоб.

Тургенев цитировал Тацита: постоянно радуйтеся!

В Царскосельском лицее всем задавали один вопрос, но ответил лишь Пушкин:

– Кем был Цицерон?

– Он был проводник, чичероне!

Толстой испытывал любовь к сочиненной женщине: он видел свою Анну такой, какой хотел ее видеть.

Федор Михайлович не искал фактических доказательств: мог освистать – значит, мог и отравить.

Тургенев отнюдь не настаивал на ускорении дела.

– Решительно убеждена в том, что представляюсь вам ужаснейшим чудовищем! – Шабельская говорила следователю.

Чехов уже был иконой – вокруг него создавалось почтительное мертвое пространство.

В немецком Баденвейлере, в городском парке, в длинной бельевой корзине двенадцать молодых немцев проносили по убитой гладко дорожке бездыханное тело.

На вокзал?!

Но чем нелепей точка отправления, тем интересней будет результат!

Глава седьмая. В пять цветов

Иван Матвеевич видел, что Александра Станиславовна не верит!

Он рассказал ей историю в Баденвейлере.

– Встань и иди!

Шабельская рассмеялась:

– И куда же?!

Старомодный, устарелый человек слился с неясной мыслью и унесся в мировое пространство.

«Следователь принял форму Чехова, – обдумывал он там, – но для чего? И почему глубоко внутри он называет себя Мессией – ведь вовсе он не Его сын?»

Иван Матвеевич не знал и сам, продолжает ли Он оставаться Богом (Отцом) или же окончательно превратился в пятизвездного портье: какой он отец, если у него нет сына?!

Когда, после учиненного римлянами, он воскрес и возвратился к своим обязанностям, то воскресил из солидарности еще многих людей и персонально Анну, от которой тоже хотел сына – побочным эффектом стало воскрешение древнего иудейского священника.

Бог мыслит вещами: мешочками с калом, пробитыми черепами, остатками завтрака.

Три раза упомянуть – один раз объяснить!

За стеклянными дверями сидит Гамлет с пирогами!

Первый раз Он был отцом Гамлета.

Второй раз – отцом Гагарина.

А на третий раз – не пропустим Вас: дерзкая игра маленьких девочек?!

Ехал Чехов из Баденвейлера, а приехал Левитан в Кутаис!

Недоставало клеветы и Пржевальского.

Существуют люди, которые постоянно вмешиваются в то, что до них не касается, именно: капитак Лампин, Кутузин, Лев-Львович-сын, Иисус Сирахов, торговник Елисей, Генрик Ибсен, Чертков, Анна Дитерихс-мать, Пржевальский – это чистейшая клевета! В том смысле, что людей этих не существует вовсе!

Но вот возникает нечто, никак не касающееся существующего в действительности, а существующему этому смерть как охота встрять – и тогда оно вмешивается в это, его не касающееся, под именем несуществующего!

Когда Левитан приехал в Кутаис, там его встретил Пржевальский!

«Кто бы это мог быть?» – не ожидал художник.

«Несуществующему самое то вмешаться в непроисходящее!» – себя подбадривал путешественник.

Двенадцать молодых кавказцев выдвинулись из-за горного силуэта с длинной бельевой корзиной.

Левитан, впрочем, тоже более смахивал на геральдического: в крупной чешуе, выкрашенный в пять цветов, двухголовый, величественно он протянул Николаю Михайловичу лапу орла с большими загнутыми когтями.

Глава восьмая. Сквозь пальцы

В общем-то, ничего не происходило.

Маленькие девочки играли в Баденвейлер, Петербург, Кутаис.

Толстой освистывал Шекспира, Федор Михайлович разрезывал Пушкина, Чехов всмятку варил Толстого.

Шекспира не существовало: Ибсен!

Знаменитый монолог Гагарина мешался с полетом Гамлета.

Если Пржевальского не было – его стоило выдумать: от кого бы хотел он сына, дерзновенный отрицатель женственности?!

Только что умер Ленин, и Пржевальский метил на освободившееся место; возможность существовала.

– Как вы займете его, – недоумевал Левитан, – если отрицаете самое существование Крупской?! И потом – сын?! Признает вас отцом сын Ленина?!

– Многоуважаемый – полуобнаженный! – Николай Михайлович запирал Левитана в шкаф.

Главное было не заигрываться.