Портрет в черепаховой раме. Книга 2. Подарок дамы

– Учудила на днях! Стала ей про Иисуса Христа рассказывать, про божественные свойства души Господа нашего. Чтоб почитала. Благоговела чтоб перед Всевышним.

– Мудро, княгинюшка, мудро! – вставила слово Загряжская.

– А она слушала, слушала и вдруг спрашивает: а этот Иисус, бабушка, если он такой замечательный, не из рода ли Голицыных будет? А, какова дитятка?

– Сколько ей?

– Седьмой пошёл.

– Редкостное дитя! – отметила Загряжская и переменила тему. – Мой племянник тоже учудил!

– Это который?

– Григорий Строганов.

– Тот, что в Испанию укатил? – предположила княгиня.

– Он самый! Все тамошние дамы от него без ума, говорят! На шею вешаются! И он, сказывают, тоже не теряется – ни одной юбки не пропустит!

– Загряжская кровь! – заметила Голицына.

– Не скажи, Наталья, не скажи! – решительно возразила Загряжская. – Она не каждого будоражит! Взять хотя бы моего Николая. Не в пример братцу своему сумасбродному всегда тихоней был. Но уж зато в кого этот бес вселится, удержу нет никакого! Такого начудит, пока не перебесится, хоть святых выноси!

– Да уж! – сочувственно заметила Голицына. – Как вспомнишь, волосы дыбом!

– Что им наши волосы! – вздохнула Загряжская. – Старики у нынешних молодых не в чести. Всё по-своему повернуть норовят. Неслухи, перекорщики, пустобрёхи!

– Своих я в узде держу! – строго сказала Голицына. – Что Дмитрия с Борисом, что Екатерину с Софьей.

– Как? – удивилась Загряжская. – Борису-то, небось, сорок уж!

– Тридцать девять.

– Вот! И Софьюшке, поди, тридцать уж?

– Тридцать один. Но для меня они всё равно – дети! А я для них – мать!

– Да, – согласилась Загряжская. – Мать – это святое!

Помолчали, прихлёбывая кофе.

– Варенье отменное! – похвалила Загряжская.

– Малиновое. И польза от него! Роджерсон рекомендует употреблять постоянно.

– Роджерсон в этом разбирается, – вновь согласилась Загряжская.

Помолчали ещё.

– А у меня к тебе дельце, Наталья! – заявила вдруг Загряжская.

– Догадываюсь. Не ради ж варенья по студёному городу в карете тряслась.

– Не ради, ты права! Приехала как бы по-родственному. Дела семейные решать.

– По-родственному? – удивилась Наталья Петровна. – С каких это пор Голицыны…

– С тех самых, как одна княгиня полковника Ивана среди прочих выделила и сетями амурными оплела.

– Ивана? – нахмурилась Голицына. – Амурными? О чём это ты?

– Брось, Наталья, ангела из себя строить! Меня-то к чему за нос водить? Я Ванюшу полковника в виду имею. Про Ивана Загряжского говорю!

– Нашла, что вспоминать! – ещё больше посуровела княгиня. – Давно это было… И было ли?

– Было, было! – уверенно напомнила Загряжская. – И тут, в Петербурге, и в городе Дерпте.

Голицына вся сжалась в комок и неприязненно сказала:

– Что было, то было и давно быльём поросло! Из сердца – вон, из памяти – долой!

– Значит, было всё-таки! – не унималась Загряжская.

– И что ты от меня теперь хочешь? – почти со злостью спросила Голицына.

– Только то, что с тех самых пор мы с тобою как бы родня. Я с Николаем Загряжским повенчана, у тебя с его братом Иваном невенчанная любовь. Так что, хочешь, не хочешь, а деваться некуда – родня!

– Ладно, допустим. И что прикажешь делать мне теперь?

– Не о тебе речь! И не обо мне. Наше время кончилось, утекли дни молодые, их не воротишь. Другие нынче в жизнь вступают, о них позаботиться надо.

– О ком это ты? Не пойму что-то! – уже гораздо теплее произнесла Голицына.

– Есть у Ивана дочь, плод любви его дерптской.

– Наталья?

– Да. В честь тебя, между прочим, названа!

– И что же?

– Иван-то непутёвый, головушка забубённая, свою красу ненаглядную бросил! А сам на холостую ногу зажил. А любовь его дерптская от тоски занедужила и представилась! – Загряжская перекрестилась. – Сиротой росла Ташенька, ни отца, ни матери.

– Я знаю, – кивнула Голицына.

– Александра Степановна, доброй души человек, как родную дочь её воспитала. В Питер привезла, при дворе пристроила.

– Я её видела. В отца пошла. Глаза особенно.