Пристанище пилигримов

– Ты меня что, за дурочку принимаешь?! Совсем обнаглел?! Ты едешь к своей жене, чтобы пить, развлекаться и, наверно, даже трахаться! А почему бы и нет?! – Она громко рассмеялась, но это был фальшивый смех. – И при таких раскладах ты подводишь меня к тому, чтобы я сидела дома и молилась на этот грёбанный телефон? Да пошёл ты, чудила с Нижнего Тагила!

Какое-то время я продолжал слушать короткие гудки, а потом тихонько повесил трубку на рычаг и грустным взглядом посмотрел на тётку, словно искал у неё сочувствия.

– Нет в жизни счастья, – пожаловался я, а она брызнула в меня равнодушными водянистыми глазами и ответила:

– На всех не наскребёшь… Особо в таком количестве, как тебе надо.

Я даже слегка замер от восхищения: вот такие толстые невзрачные бабы с обтёрханной, коротко остриженной «химией», с раздутыми варикозными икрами, с огромными животами, обтянутыми дешёвым ситчиком, бывают крайне остроумны и находчивы.

– Тётенька, я считаю так: либо всё, либо ничего, – попытался я парировать её шутку, но она грубо хохотнула, оттесняя меня от аппарата:

– Хе-хе, вот я и гляжу, что у тебя – ничего. Не мешай, парень! Дай позвонить! Без тебя проблем хватает.

Я отошёл в сторону и посмотрел на часы. Время – 14:40. Достал из внутреннего кармана чекушку, немного отхлебнул и подняв глаза кверху – с балкона, перегнувшись через перила, на меня смотрел дежурный мент. Я шаловливо подмигнул, подписывая его в соучастники, и гордой походкой отправился на перрон.

«Прощай, моя милая стерва», – прошептал я, карабкаясь в последний вагон, на боку которого висела эмалированная табличка «Нижний Тагил – Адлер», – моя нога соскочила с подножки, и я больно ударился коленом, в шутку подумав про себя: «Нет, она тебя просто так не отпустит».

.11.

Чем старше я становлюсь, тем медленнее двигаюсь вперёд, – всё чаще и чаще прошлое догоняет меня. Я пытаюсь от него убежать: всё забыть, стереть из памяти самые неприятные моменты, начать жизнь с нуля, – но прошлое настигает меня вновь и вновь. Есть вещи, которые не доверишь жене или маме, не расскажешь даже товарищу в пьяном угаре, не исповедаешься священнику, – они каждый день отравляют твою душу и разрушают разум. С каждым шагом я утопаю в болоте – сперва по щиколотку, потом по колено и вот уже по горло проваливаюсь в эту вонючую жижу.

Когда я ехал в поезде, беспрестанно «возвращался» в Тагил, а когда приехал в «Югру», то вновь и вновь «возвращался» в поезд. Что со мной? Почему я не могу жить, как все нормальные люди, только здесь и сейчас? Наверно, это какая-то разновидность олигофрении, потому что я могу воспринимать действительность только с большим смещением настоящего в прошлое. Мне нужно всё осознать и разложить по полочкам – вот тогда я могу считать, что прожил эти события в полной мере. Но вопросы возникают даже после этого, и вновь в моей памяти поднимается алое зарево, и небеса как будто наливаются кровью, и полыхает бескрайняя степь, и совершенно прямая трасса М5 упирается в горизонт…

Я, конечно, понимаю, что так жить нельзя. Если хочешь быть молодым, счастливым, преуспевающим, то нужно освободиться от груза прожитых лет, нужно идти по жизни налегке, а не тащить за спиной рюкзак, набитый кирпичами из прошлого.

«Хватит каяться. Хватит сожалеть. Хватит сокрушаться по поводу собственного несовершенства и несовершенства этого мира. Прими себя таким, какой ты есть. Пошли совесть ко всем чертям и продолжай жить дальше», – говорил я себе каждый день, но погружался в себя ещё глубже. Казалось, что меня уже ничего не интересует вокруг. Я превратился из веселого общительного парня в законченного интроверта и неврастеника, и в этом деле мне очень хорошо помогал алкоголь, поскольку это идеальный смазочный материал для скольжения вниз.

В поезде я совершенно потерял ощущение реальности: это было какое-то странное кино, которое я смотрел на внутренней поверхности век, – и чем больше я пил, тем ярче становились краски.

Как только бледный лучик солнца касался моих век, я вздрагивал, открывал глаза, и сон продолжался наяву. Экраном для этого могло быть всё что угодно: и коричневая обивка купе, и окно с выжженной степью на заднем плане, и лощёные страницы книги, которую я продолжал листать по инерции.

И вот я вижу совершенно отчётливо, как выхожу из тюрьмы… Я слышу, как щёлкают железные затворы. Открываются массивные двери и распадаются решётки. Я глотаю воздух свободы, насыщенный водяной пылью и кислородом. Я задыхаюсь от восторга – в голову бьёт адреналин, кровь кипит и пузырится в моих жилах.

За воротами идёт слепой дождь, и мои девчонки, мокрые до нитки, светятся в радужных ореолах. Они бегут ко мне, и я встречаю их, широко раскинув руки. Они плачут. Я плачу, но этого никто не видит, ибо дождь смывает мои слезы. Я вспоминаю эту сцену довольно часто, и меня ничто так не питает энергией, как тот июльский дождь.

А потом мы бежим к автобусной остановке. Яркий просвет в тёмно-лиловых облаках слепит меня, расползаясь всё шире и шире, но упругие струи ложатся кучно в «кипящие» лужи, стегают меня по лицу, по спине. В ботинках хлюпает, мокрые штаны болтаются на костях, но я продолжаю упрямо бежать, расправив плечи и распахнув грудь. В порыве неописуемой радости я рву с себя грязную вонючую рубаху, швыряю её в траву и лечу дальше с голым торсом, размахивая руками. Я никогда ещё не был так близок к Богу.

Я оглядываюсь – моя Леночка, в мокром платье, облепившим её гибкое тело и жилистые ноги, совершенно не накрашенная, смешная, похожая в большей степени на задорного мальчишку, нежели на девицу, не отстаёт от меня, а лихо рассекает водную гладь на каблуках, окутанная радужными брызгами, – мамулька, прихрамывая на мозолистых ногах, нелепым аллюром, с растрепанными седыми волосами, еле поспевает за нами, и на лице её сияет блаженная улыбка.

А потом я останавливаюсь возле молодого ясеня и обнимаю его как брата. Подняв лицо кверху, я вижу, как плоские солнечные лучи прошивают насквозь бледно-зелёную крону и жемчугом осыпаются капли слепого дождя.

Сам Господь послал мне этот удивительный дождь, чтобы я мог тут же смыть всю эту накипь и грязь, которая въелась в каждую пору, в каждую трещинку моего измученного тела. Он послал мне этот дождь, чтобы я омыл прах со своих ног и шёл дальше.

Лена подходит сзади, обнимает меня за плечи, кладёт голову между моих лопаток, упирается лбом в спину и с облегчением выдыхает.

– Я очень тебя люблю, – шепчу я. – Я никогда тебя не предам. Никогда не оставлю. Мы будем вместе до конца наших дней. Мы настругаем детишек и будем счастливы. Ты слышишь меня?

Она прижимается ещё сильней и ничего не говорит. Тишина.

Я помню, как мы были счастливы, как упивались жизнью (каждый своей) и даже не заметили, как между нами выросла пропасть. Потом наступила новая эпоха и даже новый миллениум. За последние двадцать лет всё изменилось… Всё – кроме меня. Я, словно паучок, застывший в реликтовой смоле, так и остался где-то в девяностых. Это было моё время. Для новой эпохи я не создан: слишком ленив, слишком сентиментален, слишком независим. Человечество всё больше напоминает отлаженный механизм, но я не хочу быть винтиком этой бездушной машины. Я просто хочу, чтобы меня не трогали, вот и всё.

– Поклянись, – попросил я своё отражение, взирающее на меня пристально из тёмных глубин южной ночи, – что не будешь врать самому себе… Никогда.

Фантом снисходительно улыбнулся и протянул ко мне гранёный стакан, зажатый в кулаке. Мы чокнулись и дружно выпили. В этот момент поезд дёрнулся и полетел быстрее.

– Под горочку, – заметил я с некоторым блаженством в голосе.

В дверь громко постучала проводница и крикнула, что мне пора сдавать бельё и сваливать из вагона, поскольку поезд через полтора часа прибывает на станцию Туапсе. Я ответил, что не сплю, и широко зевнул: на самом деле меня жутко клонило в сон и голова болталась словно на резиновой шее.

Я смотрел в окно – на востоке, между выгоревшей степью и нежно-фиолетовым небом, появился яркий просвет, а через минуту из-под земли вырвались первые лучики солнца. Они протянулись через всю степь до самого поезда и расплескались на поверхности пыльного стекла. Сердце наполнилось тревогой: новый день сулил мне новые испытания. «Всё будет ништяк, – с надеждой подумал я. – У меня всё получиться. Я хитрый. Я изворотливый. Я смогу обмануть этого с горящими глазами, что караулит меня на стыке двух миров».

В состоянии полного бессилия я выпал на платформу станции Туапсе в 5:45 по московскому времени 16 августа 2000 года. Моя жена выглядела просто «феерично»; по всей видимости, хотела произвести впечатление.

Платье с ярко-красными маками, босоножки древнеримской патриции, лакированная чёлка и сценический макияж – всё это было уже лишним в пять утра на убогом южном полустанке. Вполне хватило бы коротких шортиков, кроссовок и утреннего makeup.

В лучах безжалостного восходящего солнца её накладные ресницы с фиолетовыми подводками, густой тональник и ярко-бардовые лоснящиеся губы выглядели как шутовской грим. Казалось, что уставшее помятое лицо одело на себя праздничную личину, неуместную и в некотором смысле вульгарную.

Я стоял перед ней этаким зигзагом: чёрные джинсы, чёрная майка, чёрная бейсболка с белым трилистником, чёрные кожаные ботинки «ecco» и, конечно же, чёрные очки в стиле wayfarergold, с которыми я никогда не расставался. В зубах у меня дымилась сигарета, а на плече повисла большая спортивная сумка с надписью «adidas».

– Ну что, муженёк, поцелуемся? – эдаким баском спросила жена и грубо прихватила меня за талию.

Отведя жеманно сигаретку в строну, я свернул в трубочку бесчувственные губы… Последнюю мою затяжку она выдохнула через нос и даже слегка остолбенела.

– Горяченький поцелуй, – заметила она.

– Ага, – подтвердил я, – у Вас даже ус отклеился.

Перед маленьким вокзалом, напоминающим цветочную оранжерею, нас ждала голубая «девятка». Внутри, на водительском кресле, мирно дремал помятый мужичок в светлой кепке, из-под которой торчал его большой греческий нос.

– Познакомьтесь! – крикнула Леночка звонким пионерским голосом, от которого водила резко подорвался на своём месте.

– Калугин, – хрипло произнёс он.

– Очень приятно… Принц Датский, – ответил я с ленцой и широко зевнул.

Мы обменялись рукопожатием, в процессе которого мне показалось, что он хочет сломать мне руку. «Не очень-то он мне рад», – подумал я, выдёргивая кисть из его железной клешни.

Когда мы тронулись под музыку «ДДТ», я спросил Лену:

– А почему водитель пьяный?

– Потому что он знает всех ментов, – ответила она шёпотом и добавила: – А у тебя фингал под глазом…

– Знаю.

– Откуда прилетел?

– За девушку заступился.