Пристанище пилигримов

– Вот Вы говорите, что я мог бы их не убивать… А зачем им жить? Хоть одну причину назовите!

Это прозвучало довольно резко, но батюшка лишь улыбнулся грустной улыбкой, глядя мне прямо в глаза.

– Дело ведь не в них, – тихонько произнёс он. – Их совсем не жалко. Тебя жалко. Как ты собираешься с этим жить?

– Ничто так не ослабляет память, как этанол… Когда-нибудь я выпью эту жизнь до последней капли.

Батюшка нахмурился и надолго замолчал. Я протянул руку к алюминиевой кружке, но передумал пить: в тот момент меня мучала жажда совершенно другого свойства.

– А где научился стрелять? – вдруг спросил отец Александр.

– Юрка научил, – ответил я. – У него дедушка был охотник, отец был охотник, он был заядлым охотником, ну и меня довольно часто брали с собой. Там все были помешаны на оружии, а в девяностые годы эта семейка вооружилась до зубов, поскольку они занимались различной коммерцией: и пушнину разводили, и водку палёную крутили, и продуктовые ларьки держали. В те годы у Юрки был целый арсенал: американское помповое ружьё «Remington», пара обычных дробовиков двенадцатого калибра, охотничий карабин «Сайга», пистолет Макарова, АКС-74У, но особую его гордость составлял немецкий штык-нож, который был жемчужиной его коллекции. А когда мы были пацанами, то сами мастырили огнестрельное оружие – такие чёткие «волыны», с фигурными скобами, с пружинными бойками. Стреляли бездымным порохом и свинцовой дробью. Всё это Юрка воровал у своего отца-охотника. Я стрелял по бутылочкам, а он безжалостно истреблял любую бродячую живность в нашем районе. Ему всегда нравилось убивать, а потом с любопытством наблюдать за конвульсиями умирающей зверюшки. По большому счёту, это был добрейший парень: вечно всех поил, кормил, денег давал в займы и не просил назад. Последнюю рубаху снимет и отдаст первому встречному, но если кто-то позволял себе неуважение… Вообще-то довести его было трудно, но если это кому-то удавалось, то можно было заказывать цветы и музыку для этого бедолаги.

– Однажды Юрку пытались тряхнуть какие-то гопники с Лебяжки, – продолжал я, – так он выдернул из-под полы кусок арматуры и успокоил этих ублюдков. В результате у него было пять ножевых. Истекающий кровью, он на своих ногах явился в приемный покой больницы… «Девчонки, я у вас тут прилягу на кушетку, а то мне что-то плоховато», – попросил он и рухнул без сознания на пол. Юрка чудом выкарабкался с того света, и когда я пришёл навестить друга, то не мог смотреть на него без слёз: он был худой, перемотанный грязными бинтами, жёлтый, как египетская мумия. Он был настоящий воин, и для полного счастья ему не хватало только войны…

– И он поехал на Кавказ, – предположил батюшка, а я уже ничему не удивлялся.

– Недавно я встретил его возле кинотеатра «Красногвардеец». Он стоял под углом 45 градусов, потому что ему навстречу дул сильный ветер. Он напомнил мне лермонтовский парус. Когда я подошёл к нему, чтобы поручкаться, он разговаривал сам с собой: «Да куда я денусь с подводной лодки? Соляра кончилась. Ложимся в дрейф». Мы поздоровались, хотя у меня возникло впечатление, что в первые секунды он меня не узнал, но потом дружелюбно воскликнул: «Эдька! Дорогой ты мой человек! Чем ты занимался всё это время, пока мы не виделись?!» – «Рано ложился спать», – ответил я. – «А я тут в Ичкерии воевал в девяносто девятом по контракту. Снайпером был». – Я спросил его: «Решил предков навестить?» – на что он криво усмехнулся: мать его была из какого-то чеченского тейпа. Она была красивой женщиной, и Юрка уродился в неё – волосы смоляные, вьющиеся, глаза орлиные, хищные, натуральный «нохча». – «Ты знаешь, Эдуард, просто надоело стрелять по птичкам», – ответил он, глядя на меня горящим взором, полным безумия. Потом мы взяли водки и отправились к нему домой. Это была грязная запущенная квартира с налётом былой роскоши. Окна – без занавесок. Одеяло – без пододеяльника. Кровать – без простыни. Мебель дорогая, но вся переломана. Начиная с кухни, квартира была заставлена пустыми бутылками, с узкими тропами в этих стеклянных урочищах. Но… каким-то волшебным образом он вывез из Чечни СВД. Не знаю, как он ухитрился это провернуть, но я держал эту винтовку в руках. После войны у него окончательно съехала крыша. От него ушла жена, забрала детей, и он остался совершенно один на своей «подводной лодке». С утра до ночи он пил и смотрел по видику одну и ту же кассету – «Спасение рядового Райана». Каждый день по кругу он смотрел один и тот же фильм, и других фильмов у него не было. С этой винтовкой он не расставался даже на секунду: он брал её в сортир, он спал с ней в обнимку, он любил её как женщину. Всю дорогу я боялся, что он меня пристрелит – намеренно или случайно. Мы всё-таки выпивали, а по пьяни, как известно, может случиться всякое.

– Ох, что война с людьми делает! – сокрушался батюшка. – После войны человеку требуется больше сил, чтобы выжить, чем на войне.

– Никогда не забуду, как мы прощались ночью в прихожей, совершенно пьяные. Он обнял меня как брата и произнёс заплетающимся языком: «Если нужно будет кого-то шлёпнуть, обращайся в любое время. Для тебя всё будет сделано в лучшем виде и совершенно бесплатно». После этих слов он достал из тумбочки старенький потёртый наган и протянул его мне… «Ты где такой артефакт откопал?» – спросил я, криво ухмыльнувшись. – «Ты на дату посмотри», – предложил он с нескрываемой гордостью. Я покрутил эту игрушку в руках и увидел на раме выдавленную звезду, а под ней дату – 1943 год. Внутри барабана тускло поблёскивали жёлтые капсюли. «Ого, даже маслята имеются, – удивился я. – Какой калибр?» – «Семь, шестьдесят два». – «А ты, Юрок, для чего мне это дал? Похвастаться?» – спросил я. – «Нет. Это мой подарок. На память, – ответил он и грустно добавил: – Когда ещё увидимся». А потом случилось странное… Он обнял меня, прижал к себе и начал в самое ухо нашёптывать, касаясь мочки слюнявой губой: «Я тебя всегда любил… И сейчас, если надо, грохну за тебя любого. Только пальцем покажи, крикни «фас». Если надо будет, отдам тебе почку, а если понадобится, отдам за тебя жизнь, но я умоляю тебя, Эдька… Никогда не возвращайся туда». Я слегка опешил от этих слов, ничего не поняв, но на всякий случай выдавил из себя: «Ладно. Как скажешь, Юрок». Его руки шарили по моей спине, словно он искал застёжку лифчика. «Никогда туда не возвращайся», – шептал он, а я начал его мягко отодвигать от себя, но он был упругий и жёсткий, как пружина. «Я всё ещё там», – произнёс он и заплакал, и тогда я по-настоящему испугался: до меня вдруг дошло, что он потерял не только семью, детей, друзей, бабки, а что-то гораздо большее… Казалось, этот человек живёт только смертью, а сама жизнь потеряла для него всякий смысл. Она стала для него обузой. Его мать к тому моменту уже повесилась, отец умер от рака, дед ушёл на охоту и не вернулся, а сколько наших общих друзей полегло в девяностые… Страшно вспомнить.

Я замолчал и только тогда заметил, что солнце уже скрылось за горной грядой и незаметно опустились сумерки. Вечерняя прохлада стелилась по земле. Батюшка слегка приподнял плечи, словно пытаясь согреться, и шалый ветерок подхватил его белые, почти невесомые пряди волос.

– Вот теперь Вы знаете всё. Скажите, батюшка, Господь простит меня? Или мне предстоит отправиться в ад? Мне бы очень не хотелось этого.

Отец Александр улыбнулся, и морщинки, словно лучики, брызнули вокруг глаз.

– Главное – чтобы ты себя простил, а Господь милостив и человеколюбив. Для него нет ничего невозможного. Но без покаяния не получится, сын мой.

– А что такое покаяние? Я что-то слышал краем уха, но не совсем понимаю… Это попросить у Бога прощения за свои проступки? Или до глубины души сожалеть об этом?

Батюшка опять улыбнулся и сказал:

– В святом писании есть такая притча… Как пёс возвращается на блевотину свою, так глупый повторяет глупость свою. Правильно тебе сказал Юрка… Его устами говорил Господь. Никогда не возвращайся туда. Что он имел в виду? От чего он хотел тебя упредить?

– Трасса М5? Девяностые? Наша молодость? Воспоминания? – гадал я, а батюшка продолжал ласково улыбаться, выдерживая паузу.

– Зло живет в нас и передаётся от человека к человеку как вирус, – ответил он. – Если каждого вылечить, то весь мир исцелится от этой болезни. Не будет больше зла. Не будет братоубийства. И каждый должен начать с себя. Ты всегда искоренял зло калёным железом. Ты думал, что совершаешь благо, чистишь землю от скверны, но ты не заметил, как сам превратился в чудовище. Убивая даже самого последнего подонка, ты в первую очередь убиваешь себя. Беги и не оглядывайся. Не возвращайся туда больше никогда. Вот что хотел сказать тебе Юрка.

– Ну-у-у, навряд ли Юрка так глубоко мыслил. Он был простым тагильским пареньком.

– Юрка так выразить не мог, но он всё понимал. Он чувствовал, что погибает, но уже ничего не мог изменить. Он выгорел весь изнутри.

– А почему Вы говорите о нём в прошедшем времени? – насторожился я.

Отец Александр помолчал, опустив глаза, словно на поминках, и тихонько сказал:

– Да потому что его уже нет.

– В живых?

– И среди мёртвых тоже…

– А вот тебя ещё можно спасти, сын мой, – продолжал он, пристально глядя мне в глаза, но я уже не отводил взгляда. – Но для этого тебе придётся очень постараться.

– Я всё сделаю, батюшка.

– Трое суток на воде выдюжишь?

– Легко.

– Никакого алкоголя. Ни одной сигареты. Никакого баловства с женщинами.

Он словно зачитывал приговор, и мне стало страшно: до меня вдруг дошло, что я попал в западню. «Зачем я вообще сюда припёрся?» – подумал я.

– Сможешь? – спросил отец Александр, хитро прищурив глаз.

– Смогу, батюшка. Смогу.

– Ну коли сможешь, через три дня приезжаете. Буду тебя крестить.

– Хорошо, батюшка. Хорошо.

– Ну иди, сын мой. Похоже, дождь собирается. Вон какие чёрные тучи накипели. Не иначе ливанёт. И знатно ливанёт. Иди, сын мой. Иди с Богом.

Он перекрестил меня. Я встал и пошёл, а он крикнул мне во след:

– Если не выдюжишь, не хочу тебя больше видеть!

– Я всё понял, батюшка, – сказал я и начал карабкаться в гору.

.15.

Вернулись мы в «Югру» за полночь. Поднимаясь по лестнице на второй этаж, я проходил мимо закрытых дверей шведской линии – я настолько был голоден, что даже услышал звяканье тарелок, лязганье столовых приборов и радостный человеческий гомон. Я замечал, что люди всегда улыбаются, когда идут в столовую, и это самые искренние улыбки на свете. Мне же в тот момент было не до веселья: пустое брюхо подвело, и ноги дрожали, как у диабетика. Что делать? Где снискать хлебушек насущный? «А вдруг Леночка прихватила для меня пару бутербродов? – с надеждой подумал я. – Ведь она знала, что мы приедем поздно». Но в ту же секунду я вспомнил, что прохладная осень наступила не только в природе, но и в наших отношениях. Мансурова уже не называла меня как прежде «Эдичкой» и не смотрела на меня влажным взором, а напротив – делала вид, что не замечает меня, и даже девочки из шоу-балета в знак солидарности начали здороваться со мной через губу – эдак «здрасссь».

Я поднялся на второй этаж. Тусклые бра, висящие вдоль стен между дверными проёмами, создавали иллюзию абсолютного покоя. Ноги беззвучно утопали в мягкой ковровой дорожке, и вдруг из ночной тишины выпал монотонный скрип пружинного матраса, – он становился всё громче по мере моего приближения, и, когда я взялся за дверную ручку, мне показалось, что этот неприятный звук исходит из нашего номера. Я вежливо постучал и только потом открыл дверь… Она стояла в чёрном белье перед зеркалом и красила ресницы – окинула меня равнодушным взглядом и спросила таким же равнодушным тоном:

– Ну что? Как съездили?

– Продуктивно, – отозвался я и почувствовал в этот момент стихийно нахлынувшую тревогу.

Я поморщился, прислонив ухо к стене, и услышал совершенно отчётливо, как в соседнем номере скрипит кровать. Там жили ребятишки из шоу-балета «ХАОС» – Андрюша Варнава и Анечка Лагодская. А вот у них отношения были в самом разгаре, поэтому они постоянно трахались – и ночью, и утром, и в обед.

– Ёжики плакали, но жрали кактус, – с иронией заметил я. – Может, им поговорить не о чём? Во всяком случае, я никогда не слышал за этой стенкой вразумительной речи, только – животное мычание.

– Ты знаешь, – наконец не выдержала Мансурова, – они ещё в старости наговорятся. – И добавила плаксивым тоном: – А нам с тобой, муженёк, и поговорить уже не о чем.