Пристанище пилигримов

Тихонько бормочет телевизор. На стенах мерцают голубые блики. В проигрывателе вращается пластинка The Beatles, и в колонках раздаётся: «Michelle, ma belle. Sont les mots qui vont tr?s bien ensemble».

В сумерках я не узнаю её лицо: она смотрит на меня темными глазами без зрачков и кажется гораздо старше своих лет, открытый рот зияет, как воронка, методично втягивает мои распухшие от поцелуев губы. Она смотрит мне в глаза и снова целует…

– Я тоже… – пытаюсь ответить я во время короткой паузы, но не успеваю: она в который раз уже начинает хватать губами мои губы, раздвигая их языком, и во рту плещется солёная рыбка.

Я вижу её прикрытые от наслаждения перламутровые веки с длинными ресницами, её чёрную изогнутую бровь. Она прижимается ко мне так, словно хочет вобрать меня своим маленьким горячим телом. Она пахнет сгущенным молоком, и я погружаюсь в эту сладкую, вязкую, удивительную прорву.

В какой-то момент её рука виснет на «оголенном проводе», вызывая «короткое замыкание», и яркая вспышка ослепляет моё сознание, а по всему телу пробегает волна небывалой радости – такое чувство, как будто смеется каждая клеточка организма. После этого тело каменеет и «пластинка» начинает вращаться с огромной скоростью. Мне вдруг становится пусто, и меня охватывает доселе незнакомая печаль.

– Что-то случилось, милый? Тебя нет рядом… Где ты? Вернись! – откуда-то издалека я слышу тоненький лилипутский голосок Насти.

Превозмогая чудовищную усталость, я продолжаю её ласкать, но кончики моих пальцев уже не проводят ток: они словно онемели, стали бесчувственными. Она огненно дышит мне в лицо, выгибается всем телом, и я вижу совершенно явственно, как от меня убегает Настя, в коротких шортиках, в сандальках на босу ногу, вихрастая, загорелая… «Прощай, Эдюшка!» – кричит она, а я понимаю, что никогда уже не буду таким, каким был до заката.

– Трогай меня там… внизу трогай, – говорит она, словно задыхаясь.

– Настя, мне страшно… Зачем мы это делаем? – шепчу в её открытый рот, и моя ладонь словно паук крадется по животу, натыкается на выпуклый гладкий лобок, замирает на мгновение и опускается еще ниже…

Я вижу, как по щекам девочки катятся слезы, и вдруг она вскрикивает, тоненько, фальцетом, как раздавленный велосипедом мышонок. Почувствовав дикую раздирающую боль, она на секунду теряет сознание, и в этот момент кто-то звонит в дверь – я замираю, в полной тишине иголка скребет виниловый пятак… «Кто это может быть? – размышляю я. – У родителей есть ключ, и рановато для них… Спектакль ещё не закончился». Звонок повторяется уже с большей настойчивостью. Настя приходит в себя и вздрагивает. Опять долгий навязчивый звонок. И тут меня охватывает дикий ужас, потому что я понимаю, кто стоит за дверью.

– Это моя мать, – шепчет Настя, оправдывая мои самые худшие опасения. – Не открывай. Никого нет дома.

Я знаю, я чувствую, как она прижимается раскалённым ухом к пыльному шершавому дерматину, всеми своими фибрами проникает в квартиру и не слышит ровным счетом ничего; давит окурок об стену, бросает его тут же на коврик, обильно сплевывает, еще раз тревожит гулкую тишину контрольным звонком и, шаркая тапочками, уходит на третий этаж.

– Ты сделал мне очень больно, – тихонько говорит Настя. – У меня что-то вытекает оттуда.

Она опускает руку вниз и достает на пальцах нечто темное и липкое. Её постепенно начинает охватывать ужас. Ей кажется, что она умирает.

– Что ты наделал? – Она резко вскакивает и бежит в ванную; я не даю ей закрыться на шпингалет.

– Что случилось? – спрашиваю я, удерживая дверь.

– Закрой!!! – верещит она.

Яркий свет в ванной обнажает нас донельзя: голая реальность хуже наготы, она груба и невыносима. Я вижу анатомические подробности: её маленькую грудь, алые мазки на животе, тонкие окровавленные пальчики, беспомощно порхающие в воздухе; смуглые жилистые ляжки и ползущие по их внутренней стороне тонкие кровавые ручейки. Её лицо искажает страх, она пытается мне что-то сказать, но слова застревают у неё в горле, когда она видит на белом кафельном полу пунцовые капли.

– Не смотри! Не смотри на меня! – Она выталкивает меня из ванной и закрывается на шпингалет.

Долго шумит вода…

«А, может, еще пронесет?» – думаю я с надеждой, такой же тщетной, как бурые пятна на подстилке дивана.

– Всё, я пошла домой, – сухо говорит Настя, выйдя наконец-то из ванной. – Кровь перестала идти. Я уже чувствую издалека, что мать в бешенстве и меня ждет порка.

– Она тебя бьет?

– Конечно, – с иронией отвечает она. – Если мамочка не занята мужиками, то она занимается моим воспитанием.

– Бедная, – я пытаюсь её обнять, но она отстраняется от моих рук.

– Подожди, Настя. Ты на меня обиделась? Скажи, пожалуйста, что произошло.

Она посмотрела на меня с удивлением.

– А ты не понимаешь, что ты натворил?

– Нет.

– Ха-ха, – она рассмеялась как-то неестественно, вульгарно, словно в дешёвой оперетте, и потом долго смотрела на меня с ухмылкой и немым вопросом в глазах. – Да ты ещё совсем ребёнок. Мой маленький малыш. – И она прикоснулась кончиками пальцев к моей пылающей щеке.

– Что? Что случилось? – спрашивал я, а её раскосые карие глаза смеялись надо мной.

– Ладно. Я пошла. Не надо тебе этого знать, – сказала она, застегивая сандалии. – Я тебя только об одном попрошу… Никому и никогда не рассказывай, что сегодня было… Особенно своим друзьям… И тогда, может быть, всё обойдётся.

– Я тебе клянусь! Могила! – горячился я.

Она отодвинула задвижку и вышла в коридор. Перед тем как захлопнуть дверь, она еще раз повторила: «Слышишь, никому», – и поднесла палец к губам.

Я сидел на балконе и затаив дыхание ждал. Чего я ждал? Мне хотелось, чтобы время вдруг понеслось с чудовищной скоростью, опережая события и оставляя их далеко позади, но время еле-еле сочилось, тоненькой струйкой, как песок, и казалось, что ничего не происходит, но на самом деле всё замерло и затихло перед бурей.

В полном оцепенении я ждал самого худшего, что могло произойти в этот вечер. Я уже чувствовал с нарастающей тревогой, что этого не избежать. Я выкурил сигарету, чтобы хоть как-то успокоиться. «А вдруг все-таки пронесет?» – думал я со слабой надеждой, которая таяла с каждой секундой. Кто-то шепнул внутри: «Дурачок, такое не проходит просто так», – и я понял, что это была Настя.

Я смотрел в небо, и даже там всё предвещало беду. Оно было индиговым, как самый синий бархат. В узком проеме между двумя пятиэтажками выглянула огромная жёлтая луна. Она таращилась на меня своими глазами-кратерами, и возникало ощущение, что до неё можно дотянуться рукой. И опять – это невыносимое чувство безвременья и пустоты, но всё изменится буквально через минуту, когда на третьем этаже хлопнет дверь… И вот послышался неопределенный гул, что-то вроде бурлящего потока, – это с третьего этажа на четвертый поднималась водоворотом, поглощая всё вокруг и срывая двери с петель, необузданная слепая ярость.

Короткий звонок, а потом – более продолжительный. Пауза. И дальше – уже бесконечный трезвон, напоминающий истерику, и глухие удары ногами в дверь. Я сделал последнюю затяжку, выпустил дым, бросил окурок в палисадник, сплюнул и пошел открывать. «А вот и цыгане приехали, – подумал я, – сейчас будет весело».

Страха не было – я растворился в полном безразличии. Мне даже было интересно: «А куда всё это может меня привести? Ну допустим, будут бить… И что? Мало били? Опять детская комната милиции? И там побывал. Спецшкола? И чего? Многие там были, и я выживу». Одного я не учел, что есть ещё стыд, кроме телесных наказаний, и это страшнее боли.

– Где твои родители, урод? – Флюра стояла, опираясь рукою в дверной косяк; было видно, что она очень пьяна.

Её цветастая «кимоношка» распахнулась, и оттуда угрожающе вываливались её большие жёлтые груди. Чёрные вьющиеся волосы были растрепаны. Раскосые глаза горели безумным огнем. В тот момент она напоминала Горгону с извивающимися гадюками на голове.

– Они ушли в театр, – с достоинством ответил я.

– А-а-а, шибко грамотные! По театрам всё шляются! Лучше бы за своим выблядком присматривали!!! – орала она на весь подъезд.

Оттолкнув меня в сторону, она прошла в квартиру и прикрыла за собой дверь. Зашипела мне прямо в лицо:

– Ты что натворил, глистёнышь?! – Её глаза наполнились слезами. – Ты что сделал с моей девочкой, сукин сын?!

Я поморщился брезгливо, окутанный мерзким вино-водочным перегаром вперемешку с селедочной отрыжкой и удушливым ароматом не молодой уже, слегка подпорченной женщины. Я натянуто улыбнулся и спросил её нарочито скрипучим голосом:

– Чем вы сегодня закусывали, frau?

– Что ты ляпнул, умник? – переспросила она, выдвинув вперёд нижнюю губу, и так врезала мне по щеке, что я полетел из прихожей в комнату, обрывая на своем пути занавеску.

Она била меня так, словно пыталась придать моему телу правильную форму: долго ровняла мне голову, затем принялась методично выравнивать живот, потом пинала по ногам… Я бился на полу, как бьётся в лодке пойманная рыба. В самом конце она поставила мне ногу на грудь, как поверженному гладиатору. Я увидел снизу отвратительную картину её промежности: надутый живот, белые обтягивающие трусы с двумя оттопыренными валиками, выбивающиеся из-под них кучерявые вихры, толстую ляжку и волосатую голень. А ещё поросячье рыло с пятаком вместо носа внимательно смотрело на меня сверху, и вся эта картинка вдруг вызвала у меня гомерический хохот:

– Ха-ха-ха! А у меня тут неплохой вид, mon cheri!