Пристанище пилигримов

Я задумался: «А ведь он прав… Откуда в нашем поколении такая тяга к саморазрушению? Откуда такая безнадёга? Неужели причина в том, что мы ни во что не верим?»

– Мне кажется, батюшка, что это всё началось ещё с девяностых, – робко предположил я. – Мы не верим в будущее… Потому что его нет у нашей страны, у нашего народа и, как мне кажется, у всего человечества. Я чувствую на своём лице дуновение надвигающейся катастрофы. Повсюду – ужас, огонь, нищета, голод, страшная бездуховность. Рушатся вековые устои, общественные институты, распадаются скрепы… По земле идёт Сатана, а за ним по пояс в крови шествует его легион. Это вселенское зло прикрывается человеколюбием и гуманными целями. В этом и заключается его главная опасность для людей.

– Всё правильно говоришь, сын мой, – приятным баском заговорил батюшка. – Только ты одного не учёл… Душа – это эпицентр мира, а всё, что происходит вокруг человека, это спектакль, и даже вселенское зло, о котором ты говоришь, это всего лишь декорации к спектаклю. Пугают тебя этим злом. Веру твою расшатывают. Мнимыми благами искушают. Вещами красивыми и бабами роскошными заманивают. Но ничего этого на самом деле нет. Всё это – мираж в пустыне. Уловки Дьявола. Может, на земле ничего и не останется, только пепел, но твоя душа бессмертна. И в первую очередь ты должен думать о своей душе, а потом уже о судьбе человечества. Понимаешь, сын мой?

– Так это ж чистой воды солипсизм.

– Что?

– Философская доктрина, отрицающая объективную реальность. Крайняя форма субъективного идеализма.

– Я не отрицаю объективную реальность, ибо она создана Всевышним. Я говорю о том, что духовное первично, а материальное является лишь следствием…

– Я понимаю, батюшка, – услужливо подхватил я, – что наш мир является эманацией высшего, духовного мира.

Он слегка нахмурился и спросил меня:

– Зачем ты употребляешь иностранные слова? Русский язык – это самый богатый и красочный язык, с помощью которого можно выразить любую мысль.

Я согласился с ним, молча кивнув головой. Потом я отхлебнул воды из алюминиевой кружки и продолжил свою исповедь:

– Мучает меня один вопрос, батюшка. Шибко мучает. На распутье стою: и жену свою люблю, и без любовницы не могу жить. Что мне делать? С кем остаться?

Он посмотрел на меня с пониманием, чуть улыбнулся, провёл ладонью по бороде…

– Не обманывай себя, – молвил он тихим голосом, а потом ещё тише: – Никого ты не любишь.

– А что такое любовь, батюшка? – спросил я, состроив наивное лицо.

Его ответ меня удивил, поскольку я предполагал что-то типа «Любовь – это полное самоотречение» или «Любовь – это когда нет никаких вопросов».

– Настоящая любовь, – произнёс старик, устремив на меня сияющий взор, – делает человека счастливым, потому что это самый бесценный дар, какой только можно получить от Бога. Если ты страдаешь, ревнуешь, маешься от тоски, то это уже не любовь, а похоть и дьявольское искушение. Ты – глубоко несчастный человек, поскольку никого не любишь, даже собственных детей, даже собственных родителей… Да что там говорить, ты даже самого себя не любишь.

Он замолчал, а у меня всё похолодело внутри: неужели я такой урод, как расписал батюшка? Он читал меня как книгу, небрежно перелистывая страницы моей жизни. Он действительно видел меня насквозь. Такому человеку невозможно врать, и разговор с ним был для меня первым шагом к тому, чтобы перестать обманывать хотя бы самого себя.

Он смотрел мне прямо в глаза и вытягивал из меня правду, которую я уже давно в себе похоронил, – как говорится, забил в крышку гроба шестьдесят шесть гвоздей. Он казался мне очень резким, отчётливым, на фоне серых гранитных камней и пожелтевшей травы. В тот момент всё, что нас окружало, было не в фокусе, – я не помню детали и обстановку, я не помню, какой был пейзаж и какое было небо в тот вечер, но я никогда не забуду его выразительные глаза, чёткий изгиб бровей, размётанные по ветру седые волосы, его грубые мозолистые руки, сложенные на коленях; обтёрханные рукава подрясника и разбитые кирзовые сапоги.

– Ты помнишь, как тебя в детстве оскопили? Как кровью написали на спине крест? Как напугали на всю оставшуюся жизнь? Ты же боишься жить… И любить тоже боишься.

– Не хочу об этом вспоминать, но и забыть не могу, – ответил я.

– Ты мне расскажи, а я на себя приму этот груз. Скинь с души камень.

– Там их слишком много, батюшка.

– А ты не бойся – я выдюжу. Начни с того момента, когда тебе открылся иной мир. Сколько тебе было лет?

Я задумался на секунду – перед глазами побежали страшные картинки того дня, в августе 1975 года.

– Это был удивительный воскресный день…

Тагильский пруд сверкал мириадами солнечных улыбок. Небо было нежно-голубым, совершенно безоблачным. Я и мои родители отправились купаться и загорать на Палёную гору, любимое место отдыха многих тагильчан. Паром был забит пассажирами под завязку. Мы стояли на баке, и, свесив голову через поручень, я наблюдал за тем, как клёпаная морда этой старой посудины разгоняет зелёную волну.

Я помню, как дымила чёрная труба, заволакивая рваными клочьями маленькое раскалённое солнце, и грязные чайки кружили над поверхностью пруда, выхватывая из воды серебристых рыб. Я помню мамины голубые босоножки и коричневые папины сандалеты. Я помню, как его голова упиралась в небо и голос её звенел на высокой ноте. Мне было тогда восемь лет, и был я бесконечно счастлив. Я помню, словно это было вчера, как приближался берег, как надвигалась пристань, как матросик швырнул канат и кто-то поймал его на понтонах.

Это был удивительный воскресный день. Мы много купались, кушали бутерброды с докторской колбасой, играли в шахматы, баловались, смеялись, и мамины глаза сияли от радости. И вот мы вновь поднимаемся на паром. Примерно восемь часов вечера. Короткая труба над капитанским мостиком всё так же чадит чёрным дымком, но капитан казался слишком усталым, вымотанным, и лицо его лоснилось от пота.

– А паромщик-то пьяный, – сказал папа, пристально вглядываясь в его лицо.

– Наверно, просто устал, – предположила мама. – Жарища невыносимая, а он на этой посудине целый день жарится. Нельзя, Юрочка, так плохо думать о людях.

– Да ты посмотри на его рожу! – вспылил отец. – Расплылся как блин на сковородке!

Паром отошел от пристани и начал делать разворот; в этот момент какая-то смутная тревога сжала моё сердце.

Когда мы вышли из-за мыса в акваторию центральной части города, то все увидели жуткое зрелище: со стороны Гальянки на нас надвигалась непроглядная тьма, постепенно заволакивая небо над прудом; в лиловых прожилках тёмно-свинцовых облаков мерцали вспышки молний, и шлейфом висели косые дожди.

Какая-то особенная чернота обреталась над куполами старого разрушенного храма на противоположном берегу. Это был храм Александра Невского – постройка восемнадцатого века. Рванные купола без позолоты и крестов. Тёмные глазницы пустых окон. Выщербленные стены. Обвалившаяся ограда. Вид у него был довольно зловещий. Храм стоял на возвышенности, и его было видно со всех сторон. Большевики сделали из него склад, а потом – отхожее место. Это был позор нашего города. Будучи ребёнком, даже я понимал это.

И вот грянула буря. На нас обрушилась такая запредельная мощь ветра и воды, какую я отродясь не видел. Отец держал меня за руку, второй я накрепко вцепился в ограждение борта. Перед глазами стояла сплошная стена воды. Берега исчезли, как будто их и не было. Паром вздымался на волнах, и его кидало во все стороны как скорлупку. Это был настоящий шторм.

И вдруг я увидел, как расплескалась эта водяная стена и нам навстречу выдвинулась огромная тень, а через три секунды последовал удар и страшный скрежет. Нас развернуло – в воду посыпались люди. Придя в себя, я понял, что это был другой паром. Он ходил между Гальянкой и центром города.

– В таких делах всегда бывает кровь, – сказал я отцу Александру, – и она была в тот день. В воду упала женщина, и её затянуло между двумя бортами.

После того как столкнулись два парома, ливень прекратился, как будто небесный сантехник перекрыл кран. Я отчётливо помню эту картину: пар над водой и кровавые круги на её поверхности. С бортиков прыгнули мужчины и долго ныряли в тёмной кипящей воде; искали эту женщину. Когда её доставали, отец ладонью прикрыл мои глаза, но я помню, что она была похожа на сломанную куклу в розовом платье.

А потом мы шли домой с пристани и отец нёс меня на руках, потому что город буквально тонул в бурлящей реке. Родителям было выше колена, а мне – по пояс. «Москвичи» и «жигули» медленно плыли по проезжей части, словно гондолы в Венеции. Разгоняя огромные волны, мимо проносились трамваи и автобусы. Зрелище было необычное, но самое страшное меня ждало впереди.

Постепенно вода ушла и «река» обмелела. Сквозь серые войлочные облака прорвались солнечные лучи и веером обрушились на город. Мир стал невыносимо ярким: листья на деревьях сверкали изумрудными россыпями, мокрый асфальт отливал глянцем, с крыш сыпалась алмазная крошка, и окна светились, словно облитые ртутью.

Отец устал меня нести на руках и опустил на землю. Уставший и потрясённый я плёлся за родителями, а они уходили всё дальше и дальше. Папа держал маму за талию, что-то ей увлечённо рассказывал, а она смеялась и постоянно кивала головой. Мне казалось, что им нет до меня никакого дела и что крушение парома их тоже не особо волнует. А ещё мне казалось, что они не идут по асфальту, а парят над ним в каком-то золотистом тумане.

Мы шли через весь город на Красный камень, и я старался не отставать от своих родителей, – и мама иногда оглядывалась, и папа иногда поглядывал в мою сторону, а я чувствовал такую неимоверную усталость, что готов был уснуть прямо на обочине. И вдруг на меня упала тень – солнце спряталось за домами, – и подул прохладный ветер. Я зябко поёжился и хотел припустить бегом, но в этот момент я встретился с её взглядом…

Простая бабулька сидела на железном отбойнике, отделяющем тротуар от дороги. Она сидела, как курица на насесте. Она была в чёрном платье и в чёрном платке, и глаза у неё были тёмные как омут.

Теперь я понимаю, что она ждала именно меня и оказалась там неслучайно. После того как мы встретились, я провалился в какое-то странное состояние. Это было как сон во сне: я не мог даже шелохнуться, а она смотрела мне прямо в глаза и словно тянула из меня что-то. Я видел, как родители уходят всё дальше и дальше. Я никогда не забуду тот сверхъестественный страх, разорвавший моё детское сердце, – это было осознание моего космического одиночества… И я закричал, – дети обычно зовут маму, – но я во всю глотку заорал: «О-т-е-е-е-е-ц!!!»

Он резко обернулся, каким-то чудом услышав мой тихий, сдавленный от ужаса крик.

– Ты чё там застрял?! Чё орёшь-то?! – строго спросил он.

Я бросился к нему с рёвом:

– Проклятая старуха! Она хотела меня забрать!

– Где? Какая старуха?