Пристанище пилигримов

Я помолчал, подбирая нужные слова, и продолжил:

– Главное – берегов не видеть. Пускай на земле останется всё, что меня мучает и на даёт покоя всю мою жизнь. Пускай на берегу останутся бабы, дети, старые надоевшие друзья, эта чёртова работа, эти повседневные траектории вокруг да около насущного. А там, за чертой горизонта, будет только море и безмятежный покой.

– Ага, а кто будет гальюны драить? – с ироничной ухмылкой спросил Калугин. – А уголёк в топку забрасывать кто будет? А в машинном отделении гореть в сорокоградусную жару? А ночью заходить на вахту, когда все спят? Ты смотришь на эту профессию с точки зрения романтика, а между тем это рабский труд и чудовищные нагрузки. Ты сейчас просто фантазируешь… под водочку, заметь… будто целыми днями будешь крапать стишки, глядя в розовую даль и макая перо в открытое море.

– Да ты… – Он даже задохнулся от возмущения. —… натуральный краснобай, мечтатель, баловень судьбы! Манилов отдыхает, блядь!

Он набрал в лёгкие воздуху и продолжил кидать в меня беспощадные слова:

– Да что ты знаешь про эту жизнь? Тебе всё даётся на халяву! Все тебя любят! Все с тобой носятся! Все тебе угождают! А кому-то приходиться перед Богом на коленях стоять, вымаливая жалкие крохи, и то не допросишься! На тебе, Ваня, комбинацию из трёх пальцев! И самое ужасное заключается в том, что ты ничем… ничем не дорожишь!

Калугин замолчал и с ненавистью смотрел куда-то вдаль через лобовое стекло. Я тоже молчал, глядя на него с улыбкой и с пониманием. У меня не было к нему вопросов, потому что он был совершенно прав и даже предсказуем в своей чёрной зависти.

– Я тебе так скажу, Эдуард, – продолжил он через несколько секунд, слегка успокоившись и опустив интонацию на октаву ниже. – В жизни лучше чувствовать твёрдую почву под ногами, чем болтаться по волнам. А твёрдая почва под ногами – это в первую очередь семья, это нормальные здоровые дети, это верная любящая жена, это работа, которая приносит тебе моральное и материальное удовлетворение, это друзья, которые всегда готовы подставить крепкое плечо. А ты рассуждаешь как малолетка, которого потянуло на приключения.

Калугин притих, и, опустив голову, тоскливым глазом заглянул в горлышко бутылки.

– А у меня вообще пусто-пусто, – произнёс он умирающим голосом. – Мне сорок два года, а я одинок как перст и гол как сокол.

Его глаза окончательно потухли, и он отвернулся от меня; ещё раз крепко приложился к бутылке и закурил.

– Хочешь, поменяемся местами? – спросил он и закашлялся.

– Дай бутылку, – буркнул я.

Он передал её мне, и я влил в свою ненасытную утробу ещё пару глотков этого дьявольского зелья. Картинка перестала быть яркой и отчётливой: она затуманилась с краёв и подёрнулась зыбкой пеленой. Меня качнуло вперёд, потому что голова стала невыносимо тяжёлой и потянула меня вниз, – так люди и разбивают себе лицо об асфальт.

– Григорич, поехали домой. Мне надо лечь, – жалобно произнёс я, падая рядом с ним на пассажирское кресло.

Мы медленно ехали по спящим улочкам Небуга. На улицах не было ни души, и только дворовые собаки барахтались в пыли и удивлённо таращили на нас сонные глазёнки. Одна маленькая кудлатая шавка подлетела к «девятке» и хотела разразиться риторическим лаем, но Калугин выкинул в окно свою жилистую волосатую руку и тихонько на неё цыкнул: «Ша, не буди народ», – она тут же осеклась, оборвав свой лай на вздохе, и убежала в палисадник.

Небуг – это сказочное место у подножья гор, что-то типа Изумрудного города. Когда мы подъехали к дому Калугина, у подъезда нас встретил Железный Дровосек. Это был очень худой, высокий и костлявый мужчина, с грубыми чертами лица и невообразимо длинными конечностями. Он выгуливал во дворе старую облезлую собаку, отдалённо напоминающую немецкую овчарку.

– Андрюшенька, сигареткой не угостите? – спросил мужчина, когда мы проходили мимо.

– Доброе утро, Олег Валентинович! – бодро произнёс Андрей, протягивая соседу руку. – Вы что в такую рань поднялись?

– Чара старая уже, – ответил тот, делая скорбное лицо. – Мочевой пузырь не держит. По пять раз за сутки выгуливаем.

– Значит инфекция какая-то… К ветеринару надо ехать.

Удивительная атмосфера наполняла этот райский уголок. Не верилось, что здесь протекает такая же жизнь, как на Урале или в Сибири, что здесь так же вкалывают, борются за выживание, так же страдают, покрываясь морщинами, так же болеют и умирают в муках. Мне не верилось, что в этом маленьком уютном мирке может случиться пьяная потасовка или тебя могут ограбить на улице. Не верилось, что здесь кто-то может быть недоволен своей жизнью.

Я оглянулся по сторонам, прежде чем войти в подъезд трехэтажного дома, – очаровывали неправдоподобно яркие краски, как будто созданные кистью добродушного Шагала. Это был мир моего детства: небольшие уютные домики с длинными балконами, на которых развивалось белоснежное бельё; детские площадки с «радугами» и «ракетами», с каруселями и горками, с многоцветием клумб и палисадников; аккуратные резные лавочки и беседки… А на заднем плане, над крышами этих лилипутских домов, восходили к небу исполины Кавказских гор.

Калугин открыл дверь на первом этаже, и мы вошли внутрь квартиры.

– Миленько, – констатировал я, прогулявшись по комнатам.

– Это не моя, а моего товарища, – ответил Калугин. – Он сейчас живёт и работает в Краснодаре.

– Сколько платишь? – спросил я, постучав крендельком указательного пальца по дубовой крышке массивного стола в центре зала.

– Только коммуналку, – ответил Андрей.

Я огляделся по сторонам: мебель была сделана из настоящего дерева и слегка отдавала стариной, а ещё она была покрыта вековым слоем пыли. На широком кряжистом комоде стояла фарфоровая ваза с букетом засохших цветов. На стенах висели фотографии в рамочках и пастельные пейзажи, нарисованные маслом. За плотными шторами разгоралось яркое солнце, но в комнате царил загадочный полумрак, слегка рассеянный бледно-жёлтым лучом, пробившимся через пыльную портьеру.

– У меня такое чувство, – сказал я, втягивая ноздрями приторно-сладковатый запах помещения, – что здесь кто-то зажмурился недавно.

Андрей только плечами пожал.

– Пойдём на кухню, – сказал он. – Попьём чаю и завалимся спать. Я – до двенадцати, а ты можешь спать до упора, пока морда не треснет. Я вернусь через сутки.

– А ключи? – с тревогой спросил я.

– Ключи – в одном экземпляре. Я тебе их не отдам, но в твоей комнате есть балкон… Он довольно низко над землей… Если что-то понадобится, выйдешь и зайдешь через него. Тут не надо быть ниндзя – всё-таки первый этаж.

– Понял. Не дурак. Что ещё можно услышать от десантника?

– Балкон выходит на задворки. Там за пустырём начинается лес, поэтому никто не увидит, как ты ползаешь туда-сюда. Старайся не привлекать внимание окружающих, и уж тем более постарайся не разжигать любопытства. Помни, что ты находишься на нелегальном положении, как Ленин в Шушенском.

– Ну ты сравнил! – воскликнул я. – А в доме есть телефон?

– Есть… на тумбочке в прихожей. Если возникнут вопросы, звони в кабинет или на ресепшен. Девчонки по рации передадут. Ты всё понял? И не светись – сиди тихо как мышь под половицей.

– Как скажешь, гражданин начальник. Как скажешь.

На кухне мы допили бутылку водки, забыв про чай и не вспоминая про закуску. Мы совершенно одеревенели и впали в состояние, приближенное к анабиозу. Я хотел что-то сказать или спросить, но язык совершенно не ворочался. Мы курили в распахнутое окно, и прохладный ветерок тихонько трогал ажурную занавеску. Где-то в доме хлопнула дверь и раздался стук женских каблуков. На кухню влетела муха и начала кружить на фоне белой стены. Андрей молча поднялся и пошёл спать. Я затушил окурок в пепельнице и тоже отправился к себе.

Я распахнул дверь в свою комнату и остановился на пороге. Окна были плотно зашторены, в комнате царил полумрак, и только большой аквариум отбрасывал на стены холодный люминесцентный свет. В толще голубой воды медленно двигались экзотические разноцветные рыбки. Большой пятнистый сом плавно извивался на стенке аквариума. Монотонно шумел компрессор. Комната была небольшой, но кровать в ней стояла огромная. На стенах висели странные картины сюрреалистической направленности. На этих картинах всё было перемешано: и рыбы, и обнажённые женщины, и даже какая-то лошадь на трёх ногах, а так же – птички в клетках и кошки на кирпичах. А ещё в комнате пахло какими-то благовониями.

Я присел на краешек кровати и начал следить внимательно за пёстрой шарообразной рыбиной. Она плавно скользила в толще воды, кокетливо поглядывая на меня выпученным глазом. Она словно пыталась понять: кто это появился по ту сторону водного континуума, что за незнакомая рожа плавает в сумраке внешнего аквариума? Эта рыбка меня загипнотизировала, и я долгое время не мог от неё оторваться, пока тяжёлый сон ни опрокинул меня навзничь.

Я сплю и слышу сквозь сон неприятный металлический звук, словно где-то в соседней комнате работает электродрель или блендер, а ещё мои ноздри щекочет какой-то жизнеутверждающий аппетитный запах мясного варева.

Я открываю глаза и в первые секунды не могу понять, где я нахожусь, – это не мой гостиничный номер, это напоминает мрачную кунсткамеру, в которой всё перевёрнуто с ног на голову, – но когда я вижу зашторенные окна с тонкой, как ниточка, световой щелью, мигающую ртутную лампу, висящих в толще голубой воды экзотических рыбок (они медленно шевелят ажурными плавниками) и эти странные картины, глядящие на меня со всех сторон, то начинаю постепенно (фрагментами) вспоминать события прошлой ночи, а ещё – небесный купол, сияющий в лучах восходящего солнца, и тот неудержимый полёт над кромкой горизонта после глотка палёной «московской» водки.

Дверь в комнату начинает медленно открываться и в проём заглядывает моя жена.

– Харэ спать! – заявляет она, как всегда звонким и бодрым голосом. – Жрать подано! Мансуров, подъем!!! – кричит она, словно пионерский горн.

С неимоверным усилием отрываю голову от подушки и пытаюсь крикнуть: «Леночка, помоги!» – протягиваю к ней дрожащую руку, но меня опять парализовало (это повторяется вновь и вновь), а из моего нутра, как из бочки, доносится лишь невнятное мычание.

– Харэ балдеть! Что за комедию ты ломаешь?! – восклицает она и начинает хмурится; лицо её постепенно темнеет и покрывается морщинами – она натуральным образом стареет на глазах.

Меня охватывает ужас, и я начинаю дёргаться как паралитик, пытаясь скинуть с себя это наваждение. Изнанка реальности оказывается ужасной и непредсказуемой: Лена меняется до неузнаваемости, и я вижу совершенно явственно, как стройные гладкие ноги её начинают покрываться густой шерстью, а лакированные туфельки превращаются в копыта.

– Что, милый? Что ты кричишь? Тебе не нравится мой новый тюнинг? – ласково спрашивает она, и ехидная улыбка делает её ещё страшнее.