Проклятье дома на отшибе. Мистика

В углу снова скрипнуло, потом зашелестело, и вдруг вспорхнув, пролетело над головой и опустилось на балку. Стянув углы одеяла, Аннушка вжалась в гроб. Огромная чёрная клякса закрыла оконный просвет. Голова с заострённой макушкой втянута в чёткую линию сомкнутых крыльев. Аннушка не видела глаз существа, но чувствовала его тяжёлый, придавливающий взгляд. Горло перехватило, будто кто-то сжимал его железными тисками.

«Иди сюда…» – зашумело в ушах.

«Господи, спаси и сохрани», – помолилась про себя Аннушка, немея от ужаса. Чёрное пятно дёрнулось, вытянуло в её сторону шею и зашипело.

– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, спаси меня грешную, – выдавила из себя Аннушка и, откинув край одеяла, размашисто перекрестилась.

От взмаха руки сущность встрепенулась, издала протяжный клокочущий стон, затем, резко раскинув огромные крылья, вспорхнула и, сжавшись в комок, вылетела в чердачное окошко.

***

На миг маякнув, рассвет разлился по двору яркими летними красками. Чердачное утро опутано серебряной паутиной. Солнечный свет, просочившийся в прореху крыши, скользит по лицу узкой полоской. Откинув края одеяла, Аннушка потянулась, открыла глаза и тут же зажмурилась. Какой слепящий этот луч, не даёт глаз открыть! Села, потёрла веки, посмотрела в угол. Растрёпанный стог сухой полыни накренился косматой макушкой. Тонкие веточки, увешанные миниатюрными седыми соцветиями, торчат в разные стороны. Посмотрела на мутное чердачное окошко. Запыленное стекло едва пропускало свет. Окно было глухим, ни открыть, ни закрыть, и уж тем более вылететь…

– Тьфу ты, приснится же такое! – улыбнулась Аннушка.

И всё-таки отчего-то ей стало не по себе. Она смотрела на окно и не могла оторвать от него взгляд. На мутном стекле виднелось размытое очертание страшного, перекошенного гневом лица. Злющие глаза смотрели прямо на неё холодным пронизывающим взглядом, а поджатые губы будто цедили в её сторону проклятия.

– Ха-ха-ха! – громко и совсем невесело рассмеялась Аннушка и потянулась за блузкой.

Завязывая на груди бант, она старалась не смотреть на окно и, словно выговаривала кому-то, бубнила под нос:

– Глупости! Померещилось! Ха-ха! Это Лёнька пальцем по стеклу вывел. Он маленьким всегда на окнах пальцем рисовал. Надо вымыть…

Перебирая руками юбку, она обнаружила на полотне небольшое отверстие. Дырочка имела странные, будто обугленные края. Аннушка нахмурилась – почти новая юбка была испорчена.

– Откуда это? – чуть не плача, тёрла дырку пальцем Аннушка.

Когда кроила, этого точно не было, она бы заметила. Словно кто прожёг сигаретой. Но Борис не курит, а больше она ни с кем вчера не общалась. Она вообще не переносит сигаретный дым и всегда отходит от тех, кто курит.

– Да что же это такое? – всхлипнула Аннушка, разглядывая прореху. – Пропала юбка. Сглазили! Точно!

Она вспомнила, какими завистливыми глазами смотрела на неё Таисия. Пожалела, небось, что ткань эту ей подарила. Думала, сплавила ненужную вещь, а она вон какая красота получилась.

Аннушка нервно натянула юбку, всунула ноги в туфли и, пригнувшись, пошла к выходу.

Деревянная покосившаяся дверь недовольно скрипнула, пропуская Аннушку на метровый балкончик, с которого вниз шли ступеньки – старые, рассохшиеся и почерневшие от времени доски, сколоченные отцом тринадцать лет назад. Ступив на дощатый настил, она почувствовала что-то мягкое и выпуклое под ногой.

Солнце слепило, Аннушка присела и, выгнув ладонь козырьком, прикрыла от света глаза и тут же вскочила.

Мёртвый голубь! На окровавленном, вывалившемся из черепной ямки глазу птицы сидела жирная, переливающаяся всеми оттенками зелёного муха.

Она содрогнулась от омерзения и бросилась вниз с такой скоростью, словно и не было на ней туфелек на шпильке. Спрыгнув с последней ступеньки, налетела на Лёньку.

– Опочки! – Лёнька ковырнул ногтем в зубах. – Сеструха, ты откель это?

Потерявшая дар речи, Аннушка смотрела на брата ошарашенным взглядом.

– Чего молчишь-то? – Лёнька толкнул сестру в плечо. – Чего на чердаке делала, говори?

– И… и… иди ты! – Аннушка толкнула брата в ответ. – Те… те… тебе-то чего там надо?

– Чего мне надо я сам знаю, – Лёнька вынул из кармана рогатку и повертел у неё перед носом. – А ты чего заикаться стала?

– Т… т… там п… птица. Мёртвая.

– Ага, – ухмыльнулся Лёнька. – Моя работа. Я этого голубя с первого раза подбил, в башку камень засадил.

– В… в глаз.

– Ха! С первого раза! И прямо в глаз.

– Ду.. ду… ду-ше-губ! – выдавила нараспев.

– Подумаешь, не я, так кошки бы задрали. Я за ним давно охотился. Он, гад, мне на штаны серанул, я сразу не смыл, думал, высохнет – само отвалится, оно и отвалилось, только вместе с тканью, так с дыркой и хожу, а ты говоришь: живодёр. Это кто из нас ещё живодёр, вон глянь, – Лёнька приподнял согнутую ногу, демонстрируя дыру на коленке. Дырка была точно такая же, с обугленными краями.

– Так это голубь! – прошептала Аннушка и облегчённо вздохнула. – Не зря говорят, что у страха глаза велики.

– Жрать охота. – Лёнька погладил урчащий живот. – Пойдём, что ли? Мать вчера козлятины целый казан натушила. М-м-м, объеденье! Я две тарелки съел. Ещё хотел, но мать не дала, тебе оставила. Ну, ты же со мной завсегда поделишься?

– Какой ещё козлятины? – насторожилась Аннушка.

– Так отец вчера Бяшку забил, за то, что он твоё платье сожрал. – Лёнька подмигнул. – Поделишься, не?

Рой чёрных мошек воронкой закружил перед глазами, ноги стали ватными. Падая, Аннушка успела схватиться рукой за лестничные перила. Её потряхивало, рвотные спазмы выдавливали из желудка вязкую серую массу. Перегнувшись через деревянное ограждение, она зарыдала, исторгая рвущуюся из нутра горечь.

Глава четвёртая

Тёмная ночь. Кромешная. Глаза постепенно привыкают и через минут пять начинают различать кособокие надгробия, накренившиеся кресты и заросшие кустарником оградки. Старое кладбище позабыто, позаброшено.

Тая осторожно пробирается сквозь заросли сирени, придерживая одной рукой юбку, другой прижимая к груди свёрток. Далеко ходить незачем, всё равно никто не увидит. Здесь и днём-то никого, ну разве что какой алкаш забредёт, а ночью так даже собаки этот погост стороной обходят. Вот и хорошо. Собаки могут всё испортить; вечно что-то роют, а кроличью лапу точно учуют и раскопают, а ей надо, чтоб лежало в земле, чтоб намертво, чтоб навсегда.

Тая вспомнила подозрительный взгляд Варвары Громыхиной, у которой она выпрашивала чёрного кролика. Никак противная баба не хотела уступать, пришлось отвалить за него все накопленные с зарплаты сбережения.

– Та на шо он тебе сдался? – любопытничала Варвара, женщина ещё не старая, но уже с тяжёлой отдышкой. – Может, серого возьмёшь, их у меня три? Жалко чёрного, один лишь.

– Мне чёрного надо, – настаивала Тая.

– Да какая тебе разница, мясо у них одинаковое, или ты воротник решила из него сделать?

– А вам какая разница?

– Ух ты! Какая… Может, жалко мне чёрного, больно красивый.

– Так ведь и деньги я вам плачу за него немалые.

– Уж не приворожить ли кого решила? – прищурила хитрый глаз Варвара.

– Что вы ерунду говорите? – Тая вскинула возмущённую бровь. – Шапку хочу из кролика вашего сшить, под цвет пальто, понятно?