Назад, в жизнь

– Не понимаю, как может имя повлиять на наши отношения. Какая, в сущности, разница, как тебя зовут – Одиль или Майя.

– Увы. Разница огромная. И она меняет всё. Мы больше не сможем быть вместе. Ты сам этого не захочешь.

– Но почему? Послушай, – он поежился, бросив тревожный взгляд по сторонам, – уйдем отсюда, а. Мне здесь как-то не очень уютно.

– Так уходи. Никто тебя сюда не звал, и я тебя не держу.

– Что значит уходи? А ты?

– А я остаюсь.

– Неужели собираешься просидеть тут до утра?

– Ты никак не можешь или не хочешь понять, Тигран! Мое место здесь. Я дома. Теперь ты у меня в гостях. Как видишь, я вовсе не бездомная. Даже прописка есть – резцом по камню.

Тряся головой, он сжал ладонями виски:

– Сумасшедшая. Ты сумасшедшая.

Осознать, а главное принять то, что она пыталась ему объяснить, было действительно выше его сил. А она, решившись, наконец, расставить все точки над i, опустилась на низенький каменный бордюр и холодно проговорила:

– Ты все допытывался, кто я и откуда. Ну что ж, раз уж так вышло, я расскажу тебе…

– Да-да, конечно расскажешь! А я с огромным вниманием выслушаю тебя. Но только дома. Я заварю горячий горький кофе. Хотя нет, ты больше любишь чай. Мы ляжем вместе в постель, укутаемся одеялом, включим ночник. Я прижму тебя к себе крепко-крепко, и ты все по порядку поведаешь мне.

– Нет, Тигран! – Голос ее звучал мрачно и твердо. – Ты выслушаешь меня здесь. Как бы тебе не было неприятно. И тогда уж решишь, сможешь ли ты снова пригласить меня в свою постель… Садись вот сюда, напротив.

Почувствовав, что ему никак не удается побороть в себе безотчетный, неконтролируемый страх, она положила руки ему на плечи, пристально посмотрела в глаза и, когда Тигран, глубоко вздохнув, наконец расслабился, заговорила:

– Находиться здесь ничуть не опаснее, чем в любом другом месте, поверь. Мертвые куда безобиднее живых, сочиняющих про них жуткие небылицы. Бояться кладбища так же глупо, как бояться гардероба с пустой одеждой… Если только в этом гардеробе не прячется живой грабитель… Потому что это всего лишь место, куда бессмертные души сбрасывают свои смертные тела.

Взгляд Тиграна упал на ее ноги, белевшие на черной земле.

– Да ты никак босая! – воскликнул он.

– Босая? – рассеянно повторила она. – А я и не заметила. Должно быть где-то посеяла босоножки. Не обращай внимания.

– Но ты же простудишься. Земля ведь холодная.

– Не волнуйся. Я не могу простудиться.

– Не можешь простудиться? Это почему же?

Майя лишь сочувственно покачала головой, печально вглядываясь в него сквозь тьму.

– Знаешь, что означает на санскрите мое имя? Мираж. Иллюзия. Обман зрения. Вот что я такое, Тигран. А теперь постарайся не перебивать меня больше. Уверена, ты будешь единственным в мире человеком, которому доведется выслушать подобную исповедь. Возможно чуть позже я пожалею об этом и заберу назад свою тайну. Но сейчас я испытываю непреодолимую потребность излить душу. – Она помолчала, мысленно листая страницы прошлого, и снова заговорила: – В тот день отец как обычно заехал за мной в институт. Ему почему-то казалось, что меня на каждом шагу караулит опасность, и он часто забирал меня после занятий. Мама с Ритой ждали нас с накрытым столом. Рита-Риточка-Маргаритка – славная моя сестренка… В тот день они нас так и не дождались.

Даже в темноте Тиграну было видно, как расширились глаза рассказчицы, заново переживавшей свою трагедию.

– Все произошло так внезапно… Я дико закричала. Сильный толчок выбил меня из машины с такой скоростью, что я опередила свой крик, все еще звучавший позади. Помнится, это потрясло меня больше всего. Разве можно обогнать собственный крик?.. Стремительный полет, вопреки моим ожиданиям, окончился не падением, а… парением! Я ощутила вдруг поразительную легкость и особую, дотоле неведомую свободу перемещения. А главное, после такого удара у меня ничего не болело! Моим первым побуждением было скорее бежать назад, чтобы посмотреть, что стало с отцом. Я мгновенно оказалась на месте аварии.

Майя умолкла ненадолго, нервно ломая пальцы, и снова продолжила свою исповедь:

– Разбитая вдребезги машина. Бегущие отовсюду люди. Они толкались, тесня друг друга, пытаясь разглядеть то, что находилось внутри. Потом долго возились с искареженными дверцами. Я проскользнула сквозь толпу в первый ряд. Из салона, как тряпичную куклу, вытащили и опустили на асфальт моего отца. А через несколько минут рядом с ним оказалось… тело несчастной… Оно… оно было так изуродовано, что я узнала его только по платью, на котором, прямо на моих глазах распускались огромные алые цветы.

Тигран сидел на холодном каменном бордюре, забыв где он находится, и не отрываясь смотрел на все отчетливее проступавшее лицо девушки, казавшееся в предутреннем сумраке почти бескровным.

– Где это произощло? – спросил он.

– Совсем близко от института, при въезде на скоростную трассу. Да какое это теперь имеет значение, где, – рассеянно отозвалась она и снова продолжила свой рассказ: – Отвратительно громко и нудно завыли сирены «Скорой» и ГАИ. Прибывший наконец врач, бездушный и самоуверенный, бесстрастно констатировал: «Мужчина в коме, девушка мертва.» Как же так, пронеслось в моей голове. Что он такое говорит?! Мне хотелось крикнуть этому надутому индюку, что он заблуждается, что девушка жива и не имеет ничего общего с тем, что лежит на асфальте. Да я и кричала. Но на меня почему-то не обращали внимания.

Санитары бесцеремонно прошли сквозь меня, даже не извинившись, что очень удивило и оскорбило меня. Уложив отца на носилки, они повернули назад, к реанимационной машине. На сей раз я успела отскочить. Два других санитара накрыли мое тело простыней и тоже уложили на носилки… Я все еще растерянно стояла посреди улицы, наблюдая за тем, как редеет толпа зевак, когда отец окликнул меня. Я радостно обернулась – он стоял рядом. Целый и невредимый. Такой, каким был до аварии. И мы, рука об руку, поспешили домой, чтобы успокоить маму и сестренку.

Мы наперебой нашептывали им, что с нами все в порядке, что все обошлось, и нет причин для волнения. Но они, не желая слушать нас, плакали не переставая. А в доме нашем толпилось множество знакомых и незнакомых людей. Здесь были мои однокурсники, школьные друзья и даже бывшие преподаватели, мамины и папины сотрудники. А у дома собралась целая толпа соседей нашего большого двора. Мы никак не могли понять, что им всем от нас надо, почему они утешают маму и зачем так много цветов. Где нам взять столько ваз, волновалась я, и куда их ставить?

Приблизившись к Степе, я спросила его, почему он такой потерянный и бледный. Но и он ничего мне не ответил. Когда же привезли два красивых, обитых голубым шелком гроба и установили их открытыми во дворе, я наконец все поняла. В одном гробу лежал мой отец, в другом – я сама. Мы утопали в цветах. И в слезах провожавших нас людей. Гробы подняли и понесли по улицам, по которым я сначала бегала в школу, потом в институт. Процессия растянулась на несколько кварталов… Самое неприятное, это когда заколачивают гроб. Звук забиваемых в дерево гвоздей ужасен, хоть я и слушала его снаружи, а не изнутри. Я следила за тем, как гробы на веревках опускают в ямы. Вот в эти самые. – Майя босой ногой ударила о землю.

Тигран слушал ее и не мог отделаться от ощущения, что ему снится страшный сон, который все никак не кончается. Он огляделся по сторонам. Надгробия, кресты, чугунные решетки, цветы на могилах, деревья и кусты все отчетливее и рельефнее вырисовывались из таявшей тьмы. Спал город там, за оградой – ни прохожего, ни машины. Тишина и безветрие царили вокруг, не тревожа навечно уснувших.

Навечно уснувших… Расхожее словосочетание, оставленное им в наследство советским атеизмом. Ну и кого же теперь ему следует считать вечно спящими? Тех, чьи тленные останки покоятся здесь, у него под ногами, или тех, кто, преисполненный чванливого самомнения, познает этот иллюзорный мир вслепую, огульно отрицая существование всего, что нельзя увидеть, услышать, пощупать или попробовать на зуб? Все перепуталось в голове Тиграна. Он пытался понять, кто сидит напротив него, на могильной ограде, из чего соткана ее плоть и как ей удалось вернуться. Его мозг будто оцепенел, превратился в глыбу льда, не способную ни думать, ни анализировать. Даже естественный человеческий страх и тот покинул его.

А девушка продолжала:

– Я не в силах передать тебе все, что видела и слышала. Человеческая речь слишком бедна и несовершенна. Когда-нибудь, когда настанет твой час вернуться домой, ты все поймешь сам. Такой миг приходит к каждому. Он столь же грустен, сколь и прекрасен… Отец отдался ему сразу, без тени сожаления. Я думаю, он был готов. Я пыталась во всем следовать ему, но у меня не получалось. Мне никак не удавалось отделаться от мысли, что надо мной совершено насилие, что это чудовищная несправедливость. Мне не дали прожить причитавшуюся мне по праву жизнь! Позже я поняла, что это не так, что все имеет свои причины и следствия, свои закономерности. Даже Там прозрения даются не сразу.

Меня уговаривали смириться, примкнуть к себе подобным, продолжить свой путь. Я отвергала все доводы. На то у меня были свои, особые, как мне казалось, причины. Но об этом в другой раз… Если, конечно, у нас с тобой будет другой раз. – Делясь своим сокровенным, Майя отключенно смотрела в одну точку, будто разговаривала сама с собой. – Я блуждала, как потерянная, среди живых. В этом была своеобразная горькая услада и нестерпимая мука: находиться рядом со своими близкими, ощущать их присутствие, их мысли и чувства, оставаясь невидимой. Более того – не существующей для них. Невозможность контакта, осознаваемая мною все острее, удручала меня. Я окликала мать, сестренку, друзей – они оплакивали меня, а зова не слышали. Я стояла у мамы за спиной, когда она, украдкой роняя слезы, готовила мои любимые блюда. Суетясь на кухне, она то и дело проходила сквозь меня, как сквозь пустоту, не ощущая моего присутствия. Не удивительно. Ведь мы находились в разных мирах. Впрочем нет, иногда все-таки ощущала. Особенно по ночам, когда я тихонько ложилась рядом и нашептывала ей ласковые слова, чтобы утешить. Она затихала, успокаивалась, но была уверена, что все это ей только кажется…

Иногда, желая убежать от себя, от своей нестерпимой порой боли, я уносилась в безлюдные дали. Распластавшись во влажном облаке, проплыва-ла над океанами, живущими своей особой, могучей жизнью. Над гордыми своим величием и неприступностью скалами, над манящей зеленью лесов. Только все это было отныне для меня недосягаемым. Как, скажем, тебе – мир кино или телевизора: ты смотришь на экран, но не можешь в него войти. Ваше Солнце отныне светило не для меня.

Я уносилась туда, где потоки человеческих эмоций и мыслей сплетаются в разноцветную блистающую канву, туда, где людские судьбы зарождаются и лопаются, как пузырьки в горячих гейзерах, где нет и не может быть неразрешимых проблем – в царство ясности, гармонии и порядка.

Там, в этих восхитительных потоках я ощущала себя сразу всем – вылупившимся из икринки головастиком и производящей на свет потомство крольчихой. Трепещущим в объятиях времени цветком и ликующей, спешащей на встречу с берегом волной. В своей всеобъемлющей разобщенности я ощущала себя Солнцем, жонглирующим летящими вкруг него планетами, напряженно пульсирующей мудрой Вселенной и сгорающим метеоритом. Все это одновременно присутствовало во мне, а я во всем, поскольку мы были едины. Я была духом, разлитым во Вселенной. И в то же время безумно тосковала по оранжево-желтому уюту тесной электрической квартирки, затерянной где-то там, на бешено несущемся сквозь бездну шаре. Я тосковала по тебе, Тигран!

– Ты тосковала по мне??? – поразился он. – Но ведь мы с тобой даже не были знакомы!

Она приложила палец к губам, призывая его к молчанию.

– И вот тогда я снова устремлялась на Землю, дни и ночи проводя подле тебя. Смотрела, как ты работаешь, как одиноко и безрадостно бредешь в свой опустевший дом. Я знала все, что ты думал и чувствовал. Я измерила такие глубины твоей души, о которых ты и сам не подозреваешь. О, как мне хотелось порой утешить, приласкать тебя, разделить с тобой твое одиночество. Я протягивала руку, чтобы украдкой, когда ты спишь, коснуться тебя. Но моя рука проваливалась в пустоту. И это мучило меня больше всего. Как я хотела, чтобы ты увидел меня, дотронулся до меня, как до реального живого существа, которое ходит по одной с тобой земле. Но ты даже не подозревал о моем существовании. И я взбунтовалась. Я возжелала невозможного – возвращения в Жизнь. Сегодня. Сейчас. И не младенцем, которому пришлось бы снова годами расти, а в своем собственном, насильно отнятом у меня облике.

ГЛАВА 13

Майя не просто умолкла, она умчалась в недосягаемые для Тиграна сферы. Перед ее внутренним взором, гораздо более отчетливым и реальным, чем у обычного человека, возникла последняя встреча с отцом. Он явился на ее настойчивый зов таким, каким она сохраняла его в своей памяти. Вновь переживая бессловесный обмен мыслями, состоявшийся тогда между ними, она почувствовала болезненный укол где-то внутри, под ребрами и постаралась отогнать от себя жгучее чувство вины.

Она требовала от отца ответа, почему ее продолжают одолевать земные чувства, если все уже позади. Почему ей никак не удается от них избавиться.

Ты слишком рано рассталась с жизнью, по роковому стечению обстоятельств разделив со мной мою участь, – попытался объяснить он. – И все же это не повод для того, чтобы смущать живущих на Земле. У них свой путь, у тебя свой. Тебе надо перестроиться, смириться… Мир, в который мы вернулись, гораздо интереснее и богаче того, из которого мы ушли.

Ты говоришь со мной как отец? – перебила она его.