Чарующий апрель

Они спускались осторожно, поддерживая юбки, как если бы они им еще пригодились. Вполне вероятно, что для них и юбок все предрешено.

Лестница заканчивалась дорожкой, круто спускавшейся и выложенной плитами. Они не раз поскальзывались на мокрых камнях, а человек с фонарем, что-то тараторя, их поддерживал. Вежливо.

– Может быть, – тихо сказала миссис Уилкинс, – все будет в порядке.

– Мы в рукех Божьих, – снова произнесла миссис Эрбутнот, и миссис Уилкинс снова испугалась.

Они достигли конца тропы, и свет фонаря выхватил открытое пространство, с трех сторон окруженное домами. С четвертой стороны было море, лениво касающееся гальки.

– Сан-Сальваторе, – сказал человек, указывая фонарем на темную массу, словно обнимавшую воду.

Они напрягли зрение, но разглядели только темное нечто и огонек где-то в высоте.

– Сан-Сальваторе? – сомневаясь, переспросили они, потому что не понимали, ни где их чемоданы, ни почему их заставили сойти с пролетки.

– Si, si, Сан-Сальваторе.

Они продолжили идти, кажется, по причалу, почти по кромке воды. Здесь не было даже оградки – ничего, что остановило бы человека с фонарем, если бы он захотел столкнуть их в воду. Однако он этого не сделал. Миссис Уилкинс снова предположила, что все в порядке, а миссис Эрбутнот на этот раз и сама подумала, что, может, так оно и есть, и о руках Божьих ничего не сказала.

Блики от фонаря прыгали на мокрых плитах. Где-то слева, ближе к концу причала, светился красный огонек. Они подошли к арке с тяжелыми чугунными воротами. Человек с фонарем подтолкнул их, и те отворились. В этот раз ступени вели не вниз, а наверх, и в конце лестницы начиналась дорожка, с обеих сторон выступали цветы. Их видно не было, но то, что их множество, было совершенно ясно.

И теперь-то миссис Уилкинс поняла, что их не доставили к дверям, потому что к ним не ведет дорога, только пешая тропа. Поэтому исчезли и чемоданы. Она была уверена, что, как только они доберутся до верха, чемоданы уже будут их ждать. Сан-Сальваторе, кажется, все-таки располагался на вершине, как и положено средневековому замку. Тропа свернула, и они увидели над собой тот самый свет, который заметили еще на пристани, только теперь он был гораздо ближе и ярче. Она сказала миссис Эрбутнот о своих чувствах, и миссис Эрбутнот их разделила: видимо, они и правда на месте.

Теперь голосом, полным надежды, миссис Уилкинс, указывая на темный контур чуть более светлого неба, произнесла:

– Сан-Сальваторе?

И на этот раз уже ставший привычным ответ ее успокоил и приободрил:

– Si, si, Сан-Сальваторе.

Они прошли по мостику над тем, что, конечно же, было рвом, и ступили на площадку, поросшую высокой травой и цветами. Мокрая трава хлестала по чулкам, невидимые цветы были повсюду. И снова они поднимались, дорожка петляла между деревьями, воздух пах цветами, которые под теплым дождем стали еще слаще. Все выше и выше поднимались они в этой приятной тьме, а красный огонек на пристани отдалялся.

Тропа повернула вдоль того, что показалось им мысом, пристань и пятнышко скрылись, где-то слева, вдалеке, за темнотой, мерцали другие огоньки.

– Медзаго, – показал на них человек с фонарем.

– Si, si, – ответили они, поскольку к этому моменту выучили «si, si». На что человек с фонарем разразился потоком вежливых поздравлений с прекрасным знанием итальянского, из которых они не поняли ни слова. Это был тот самый Доменико, недремлющий и преданный садовник Сан-Сальваторе, опора и поддержка всего дома, великий, талантливый, красноречивый, вежливый и умный. Вот только тогда они этого еще не знали, а он в темноте – и на свету тоже – со своим смуглым угловатым лицом, с мягкими движениями пантеры очень даже напоминал преступника.

Вновь стала прямой дорожка, пока они шли вдоль возвышавшегося над ними нечто темного, похожего на высокую стену, затем опять стала уходить кверху, между источавшими дивные ароматы цветочными шпалерами, ронявшими капли, и свет от фонарика прошелся по лилиям, и вновь старые ступени, и еще одни громоздкие ворота, и вот они уже внутри, хотя и все еще поднимаются по винтовой каменной лестнице, стиснутой стенами, похожими на башенные, а где-то выше виднеется купол.

А в конце была кованая дверь, через щели которой вырывался наружу электрический свет.

– Ecco, – проговорил Доменико, легко поднявшись сразу по нескольким последним ступеням, и открыл дверь.

Сан-Сальваторе, их чемоданы, и никаких убийств.

Бледные, они смотрели друг на друга, и в глазах светилось торжество.

Это был удивительный миг. Они здесь, в своем средневековом замке. А под ногами – древние камни.

Миссис Уилкинс обвила шею миссис Эрбутнот и поцеловала ее.

– Первое, что должен увидеть этот дом, – сказала она тихо и торжественно, – это поцелуй.

– Дорогая Лотти, – произнесла миссис Эрбутнот.

– Дорогая Роуз, – ответила миссис Уилкинс, чьи глаза сияли.

Доменико был в восторге. Ему нравилось смотреть на поцелуи прекрасных дам. Он произнес чудесную сентиментальную речь, а они стояли, взявшись за руки и поддерживая друг друга, потому что до смерти устали, смотрели на него и улыбались, ведь ни слова не понимали.

Глава 6

С утра перед тем как встать и отдернуть шторы, миссис Уилкинс нежилась в кровати. Что она увидит из окна? Блестящий мир или дождливый? Он точно великолепен. Каким бы он ни был.

Она лежала в маленькой спальне с белыми стенами и каменным полом, со старинной мебелью. Кованые кровати с гофрированной черной эмалью подводили завершающий акцент в оформлении комнаты, наполненной живыми красками и цветочными орнаментами.

Миссис Уилкинс лежала, наслаждаясь каждой секундой, не торопясь, оттягивая тот прекрасный момент, когда она подойдет к окну, так, как ожидают открытия долгожданного конверта. Точного времени она не знала – часы были для нее чужды еще со времен далекого Хэмпстеда. Но она чувствовала, что еще рано, ведь в доме было тихо и спокойно, хотя казалось, она будто проспала очень долго, настолько отдохнувшей и полной энергии она была. Размышляя, миссис Уилкинс заложила руки за голову, и улыбка радости не сходила с ее губ. Быть одной в постели – что может быть приятнее? С самого дня своей свадьбы, а прошло уже пять лет, она не знала, что такое лежать одной в постели, без Меллерша. Она наслаждалась прохладой и простором, свободой движений и ощущением безрассудного всемогущества. Одеяла можно было тянуть на себя сколько душе угодно, а подушек пристроить сколько удобно. Перед ней открылся целый новый мир радостей.

Миссис Уилкинс чувствовала желание подойти к окну и открыть ставни, но «сейчас» было таким сладким! Она удовлетворенно вздохнула и продолжала лежать, поглощая эту комнату в себя. Небольшая комната, которую она может настраивать по своему вкусу. Ведь весь этот блаженный месяц она могла считать ее собственной, комната, купленная на ее личные сбережения, результат умелых отказов. И она могла запирать дверь, чтобы никто не вошел без разрешения. Комната казалась необычной и приятной, почти как монастырская келья. В ней было что-то из духа монахинь. «Название комнаты было “Мир”», вспомнила она и улыбнулась.

Да, это было чудесно, просто лежать и думать о своем счастье, но за ставнями, конечно, было еще прекраснее. Она вскочила с кровати, надела комнатные туфли, ибо каменный пол прикрывал только небольшой коврик. Но мгновение спустя она уже была у окна и с нетерпением открыла ставни.

– О! – воскликнула миссис Уилкинс.

Перед ней во всей своей красе предстал итальянский апрель. Сверху на нее смотрело солнце. В лучах дремало едва колышущееся море. На другом берегу залива нежились на свету очаровательные цветные горы, а под окном, на краю усыпанного цветами склона, из которого поднималась стена, рос гигантский кипарис. Он, будто огромная черная сабля, рассекал аккуратные голубые, лиловые и розовые мазки, которыми были созданы море и горы.

Она смотрела и смотрела. Какая красота – и она ей доступна! Какая красота – и она ее чувствует. Ее лица касался свет.

Божественные ароматы проникали в окно и ласкали ее. Легкий ветерок нежно взъерошивал волосы. На дальнем конце залива, на безмятежной поверхности моря, словно стая белых птиц, скопились рыбацкие лодки. Как красиво, как красиво! Увидеть это прежде, чем попасть в рай… Смотреть, обонять, чувствовать… Счастье? Какое невыразительное, банальное, затасканное слово. Но как описать это? Ей показалось, что она будто отделяется от своего тела, будто она стала слишком маленькой для такой большой радости, так, что свет полностью ее омыл. Как поражает чувство полного блаженства – блаженства быть здесь, когда никто ничего от тебя не требует и не ждет, когда не надо ничего делать.

Все, кого она до сей поры знала, наверняка посчитали бы, что ей предстоит мучиться угрызениями совести. Но она не чувствовала даже капельки угрызения. Что-то было не так. Странно, ведь дома, где она была такой прилежной, такой чудовищно правильной, она мучилась постоянно.

Угрызения всех мастей: сердечные переживания, обиды, разочарования, полный отказ от любви к себе. А сейчас, сбросив с себя всю благочестивость и оставив ее лежать, как кучу промокшей одежды, она чувствовала только радость. Перестать быть прилежной, она наслаждалась своей наготой. Нагая и торжествующая. Пока в сыром смоге Хэмпстеда сердился Меллерш.

Она попыталась представить Меллерша, попыталась представить, как он завтракает и думает о ней что-то неприятное; и вот сам Меллерш начал мерцать, порозовел, стал бледно-фиолетовым, стал очаровательно голубым, стал бесформенным, стал переливчатым. Наконец Меллерш, поколебавшись с минуту, исчез в лучах света.

«Что ж, – подумала миссис Уилкинс, глядя ему вслед. Странно, что она не могла представить себе Меллерша, но она знала каждую его черту наизусть, каждое выражение его лица. Она просто не могла представить его таким, какой он есть. Она могла только видеть, как он растворяется в красоте, в гармонии со всем миром. Привычная молитва возникла у нее в голове, и она поймала себя на том, что вслух, в порыве благодарности, благословляет Бога за то, что он создал ее, сохранил и дал ей все блага этой жизни, но прежде всего за Его бесценную Любовь. А Меллерш, в этот момент сердито натягивавший ботинки перед выходом, и правда с горечью о ней думал.

Она начала одеваться, выбрав чистый белый наряд в честь летнего дня, распаковывала чемоданы, прибиралась в своей очаровательной комнатке. Она двигалась быстро, целеустремленно, ее высокая тонкая фигура держалось прямо, ее маленькое личико, которое дома так сильно морщилось от усилий и страха, разгладилось. Все, чем она была и что делала до сегодняшнего утра, все, что она чувствовала и о чем беспокоилась, исчезло. Каждая из ее тревог исчезла подобно образу Меллерша, растворясь в цвете и свете. И она заметила то, чего не замечала годами, – когда она причесывалась перед зеркалом, она подумала: «Мои красивые локоны». Долгие годы она не вспоминала, что у нее есть такая вещь, как волосы, заплетала их вечером и расплетала утром с такой же поспешностью и безразличием, с каким зашнуровывала и расшнуровывала ботинки. Теперь она вдруг увидела их, накручивала на пальцы и радовалась, что они красивые. Меллерш тоже забыл о них, ведь ни слова не говорил. Когда она возвращалась домой, то обязательно привлекала внимание. «Меллерш, – говорила она, – посмотри на мои волосы. Разве ты не рад, что у твоей жены вьющиеся волосы и цветом как мед?»

Она рассмеялась. Она еще никогда не говорила Меллершу ничего подобного, и сама мысль позабавила ее. Но почему она этого не делала? Что ж, раньше она его боялась. Смешно бояться кого бы то ни было, а особенно своего мужа, которого видишь в самые обыкновенные моменты его жизни, например когда спит и храпит.

Когда она собралась, то открыла дверь и пошла посмотреть, проснулась ли Роуз, которую сонная служанка определила прошлой ночью в комнату напротив. Она пожелает ей доброго утра, а потом сбежит по склону и постоит под кипарисом – вплоть до часа завтрака, а после его еще полюбуется в окно, пока не настанет время помогать Роуз готовить все к приезду леди Кэролайн и миссис Фишер. В этот день предстояло многое сделать: обустроить дом, навести порядок в комнатах; она не могла бросить Роуз заниматься этим в одиночку. Они бы устроили все так чудесно, приготовили бы для них такое чарующее зрелище – маленькие уютные комнатки, украшенные цветами. Она вспомнила, как хотела не брать с собой леди Кэролайн. Подумать только, она хотела закрыть кому-то доступ на небеса, потому что думала, что та будет ее стеснять. Что за причина? Ей не стоит думать о себе так хорошо. Еще она вспомнила, что не хотела приглашать и миссис Фишер, потому что та показалась ей высокомерной. Чепуха. Так забавно беспокоиться о таких мелочах.

Спальни и две гостиные находились на верхнем этаже и выходили в просторный коридор с широким окном в северной части. В Сан-Сальваторе было много небольших садов на самых разных уровнях и местах. Сад, на который выходило это окно, располагался на самой высокой части стены, и попасть в него можно было только через соответствующий просторный зал этажом ниже. Когда миссис Уилкинс выходила из своей комнаты, окно было распахнуто, а за ним на солнце цвело иудино дерево. Никого не было видно, не было слышно ни голосов, ни шагов. На каменном полу стояли кадки с лилиями, а на столе пылал огромный букет настурций. Просторная, цветущая, тихая, с широким окном в конце, выходящим в сад, и иудиным деревом, нелепо прекрасным в солнечном свете, зала показалась миссис Уилкинс, задержавшейся здесь по пути к миссис Эрбутнот, слишком хорошей, чтобы быть правдой. Неужели она действительно собиралась жить тут целый месяц? До сих пор ей приходилось узнавать красоту по частям, когда та случайно попадалась ей на глаза – росток маргаритки в прекрасный день на хэмпстедском поле, вспышка заката между двумя каминными трубами на крыше. Она никогда не бывала в идеальных по своей красоте местах. Она не бывала даже в старинных домах, и такая роскошь, как обилие цветов в комнатах, была для нее далека. Иногда весной она покупала шесть тюльпанов «Шулбредс», не в силах устоять, осознавая, что Меллерш, если бы узнал, сколько они стоят, счел бы это непростительным; но они вскоре погибали, и больше их не было. Что касается иудиного дерева, то она понятия не имела, что это такое, и смотрела сквозь его крону на райское видение.

Миссис Эрбутнот, выйдя из своей комнаты, застала ее посреди коридора.