Разбойник Кадрус

Мария с трудом скрывала свою тайную страсть к кавалеру. Жанна, погрузившись в свое счастье, мало принимала участия в разговоре, который шел очень вяло. Один маркиз де Фоконьяк казался весел и несколькими удачными словами оживил разговор, который без него прекратился бы совсем.

Таков был общий вид стола, когда вдруг в дверях показался Шардон. Гильбоа первым заметил управляющего и сделал ему знак подойти. Тот повиновался и шепнул несколько слов на ухо своему хозяину. Барон тотчас встал и, извинившись перед гостями, просил позволения отлучиться на минуту. Все поклонились в знак согласия, подумав, что он забыл отдать какие-нибудь необходимые приказания. Разговор пошел оживленнее после ухода Гильбоа, присутствие которого тяготело над всем столом.

Шардон и его хозяин, не говоря друг другу ни слова, как будто заранее условились обо всем, прямо пошли к кабинету барона, находившемуся в конце коридора, в месте, отдаленном от нескромных ушей.

Они нашли в этом кабинете человека, бесцеремонно сидевшего в собственном кресле барона. Человеку этому могло быть лет пятьдесят. Голова у него была довольно красивая, но показывала очевидные следы бурных страстей, подтачивавших его жизнь. Великолепные черные волосы и бакенбарды, такие же черные, обрамляли лицо этого человека атлетического роста.

– Жан Леблан, – просто сказал Шардон, показывая на этого человека, который поклонился с величайшей непринужденностью. – Вы можете говорить, он знает, чего вы ждете от него.

– Я думал… – начал Гильбоа.

– Что Леблан белокур, – окончил управляющий.

Барон кивнул.

– У Леблана волосы и борода всех цветов каких угодно, – продолжал Шардон. – Сегодня необходимы черные…

– Понимаю… Я намерен представить его гостям под именем Готье, одного из моих друзей, приехавшего нарочно из Тулона, чтобы присутствовать на этом семейном обеде.

– Надеюсь, барон де Гильбоа, – сказал бывший каторжник, кланяясь с величественным видом, – что вы простите вашему другу Готье, если он заставил себя ждать. Но вы легко поймете… После такого продолжительного переезда… усталость… потом надо было переодеться для такого важного случая.

Каторжник сделал ударение на этих словах.

– Словом, все послужит мне извинением перед вашими благородными гостями в том, что я опоздал.

– Очень хорошо, – ответил барон. – Все ли готово? – спросил он Шардона.

– Дано знать властям, – ответил тот. – Войдя в залу, ваш мнимый тулонский друг сделает вам знак, узнал ли он в маркизе своего бывшего товарища по тюрьме. Я увижу этот знак. Полиция тотчас явится. Все произойдет без большой огласки.

– А я именно этого и не хочу! – с живостью возразил Гильбоа. – Я хочу нанести сильный удар. Если этот человек узнает кавалера или маркиза, он должен сказать это вслух. Все должны быть свидетелями этого оскорбления. Ты меня понял?

– Понял, – ответил управитель. – Я буду стоять наготове в передней.

Через минуту барон вернулся в столовую, представил Готье своим гостям и попросил их извинить его друга, приехавшего из Прованса со всеми непредвиденными замедлениями, которые влечет за собой такое продолжительное путешествие. Потом общий разговор продолжался, но все украдкой наблюдали за приезжим. Тот, как человек сделавший продолжительный путь и желающий наверстать потерянное время, с большим аппетитом ел вкусные кушанья, поставленные перед ним. Как настоящий южный житель, со своим музыкальным акцентом, он очаровал всех своих соседей своими остротами и аппетитом. С маркизом де Фоконьяком он обменялся несколькими словами на провансальском языке. Дело в том, что гасконец заметил с первого взгляда накладные волосы и бакенбарды мнимого Готье; ему любопытно было узнать, не мнимый ли это также провансалец, и он заговорил с ним на тамошнем наречии. Словом, все, кроме Фоконьяка, ни на минуту не терявшего его из вида, были очарованы этим собеседником, который откровенно выказывал себя не только обжорой, но и человеком любезным.

Кадрус изменил своей обыкновенной осторожности и чутью. Любуясь молодой женщиной, с которой он соединился, он забыл и приезжего, и всех остальных. Один Гильбоа был как на иголках. Неужели все, чем он пожертвовал, для того чтобы отыскать этого Жана Леблана, было выброшено в окно? Неужели Шардон только хотел обобрать его? В таком случае горе ему! Или кавалер и маркиз действительно были теми, за кого выдавали себя? Когда так, все эти поиски, все эти истраченные деньги, все это продолжительное беспокойство и ожидание пропали понапрасну!.. Дурак Шардон очень дорого поплатится за свою ошибку.

Пока все предавались размышлениям на его счет, мнимый Готье не пропускал случая выпить за здоровье всякого, кто предлагал ему.

– Некоторые люди говорят, что дела прежде всего, – вдруг сказал Готье, – а я предпочитаю прежде всего хорошенько пообедать. Хороший обед придает силы, проясняет мысли, очищает зрение. Да, – повторил он так громко, что привлек на себя всеобщее внимание, – прочищает зрение! Яснее видишь. Вот, например, – прибавил он, обращаясь к хозяину дома и указывая пальцем на Жоржа и Фоконьяка, – вы, барон де Гильбоа, за этих людей выдали своих племянниц?

Глаза всех обратились на кавалера и маркиза.

– Ну, вот что значит видеть ясно, – продолжал мнимый Готье, – я теперь узнаю в них двух бывших каторжников. В первом Кадруса, знаменитого атамана Кротов, а в другом его помощника.

Неописуемый шум поднялся при этих странных словах. Все вскочили. Кадрус помертвел. Инстинктивным движением он искал за поясом свой страшный нож, которого там не было. Мария лишилась чувств. Жанна, бледнее полотна, приблизилась к Жоржу. Она, очевидно, готова была защищать его против всякого, кто осмелится наложить на него руку.

Барон бормотал сквозь зубы:

– О, мщение наконец настало!

Он смотрел на дверь.

Глава XXXIX

Арест

Управитель понял с первых слов Жана Леблана, что минута настала. Он исчез. Один Фоконьяк старался бороться.

– Разве вы не видите, что человек этот сумасшедший? – вскричал он, стараясь заглушить шум. – Надо его выгнать!

– Нет, я не сумасшедший! – с живостью возразил тот. – Хочешь доказательств? – Сорвав фальшивые бакенбарды и парик, он прибавил: – Узнаешь ли ты меня теперь?

– Жан Леблан! – невольно вскрикнул Фоконьяк.

– Жан Леблан! Твой бывший товарищ по камере. Ты был причиной, что я не мог убежать вместе с тобой! Я тебя предупреждал, я говорил тебе, что ты дорого заплатишь мне. Ну, теперь я доволен! Я отмщен!…

Изумление изобразилось на всех лицах. Кадрус ревел как дикий зверь. Потом так же, как зверь, хотел скачком выпрыгнуть в какой-нибудь выход. Но везде стоял караул.

– Если вы сделаете один шаг, – сказал начальник стражи, приметивший движение Кадруса и его помощника, – вы будете убиты, предупреждаю вас.

Кадрусу захотелось было умереть. Он готов был решиться на все. Но Жанна, повиснув на его шее, защищала его своим телом. С энергией, к которой делала способной ее неизмеримая любовь, она уцепилась за молодого человека.

– Он мой! – говорила она. – Он мой муж! Вы вырвете его из моих рук вместе с моей жизнью. Убейте меня!.. Убейте его!.. Я по крайней мере буду иметь утешение умереть вместе с ним.

Если Жорж не боялся за себя, то опасался за невинное существо, которое в своей великой любви не хотело от него отречься.

– Велите опустить ружья, – сказал он начальнику стражи, – если не ради меня, то по крайней мере ради этой бедной женщины. Я сдаюсь. Да! – вскричал он с гордостью. – Человек этот прав. Да, я атаман свирепых Кротов, да, я Кадрус!… И вы отдадите справедливость Кадрусу, что только измена этого негодяя могла выдать его. Я, так давно повелевавший другими, теперь должен повиноваться. Я готов, господа.

Он пошел к двери. Но обезумевшая Жанна, крича, судорожно цеплялась за Жоржа.

– Нет, нет!.. Вы не возьмете его!.. Он мой!.. Только он один храбрец!.. Вы все трусы!.. Попробуйте-ка его отнять у меня!..

Ее вынуждены были схватить и отнести в ее комнату, куда уже перенесли и Марию. Через несколько минут увели Кадруса и Фоконьяка. Первый, все еще гордый, надменный и, скорее, похожий на начальника среди своей свиты, чем на пленника, прошел, подняв голову, мимо гостей. Гасконец, все насмешливый, кланялся направо и налево, как маркиз, выходящий из версальских галерей.

У ворот среди толпы, окружавшей отель Гильбоа, Фоконьяк заметил каторжника, который выдал его, и сказал, сделав неприметный знак людям, находившимся в толпе любопытных.

– Жан Леблан, – он сделал ударение на этих словах, – уверяю вас в нашей полной признательности за услугу, которую вы оказали нам.

Тотчас же люди, внимательно наблюдавшие за движениями и словами помощника Кадруса, отделились от толпы.

Увидев карету, увозившую Жоржа и Фоконьяка, Гильбоа говорил:

– Наконец я отмщен… Но это еще не все… надо уничтожить эти браки. Кто захочет жениться теперь на Жанне?.. Только я!..

При этой мысли им овладел адский хохот удовлетворенной жадности. Он вернулся в отель, откуда все гости уже разъехались.

На другой день на рассвете Жана Леблана нашли убитым в постели. В горле у него была рана – печать Кротов. Только заметили, что удар ножом был сделан рукой не такой опытной, как обыкновенно.