Разбойник Кадрус

Глава XL

Кадрус и Фоконьяк в тюрьме

Кадруса и его помощника посадили в тюрьму. Мелочные предосторожности, принятые против них, показывали, какую важность власти приписывали их аресту. Если бы послушали Фуше, так следовало бы кончить одним ружейным выстрелом. Савари, ни в чем другом не соглашавшийся с Фуше, теперь разделял его мнение, но Наполеон возразил с досадой:

– Вы зачем суетесь? Вы не смогли захватить этих людей, предоставьте же действовать тем, кто был счастливее вас.

Савари и Фуше ушли, повесив голову. Ненависть их к Кадрусу и Фоконьяку увеличилась после суровых слов императора. Выходя из дворца, Фуше сказал своему сопернику с откровенным видом, который редко принимал:

– Генерал, одно слово…

– Говорите, ваша светлость.

– Не сделаться ли нам союзниками в этом деле Кадруса, вместо того чтобы быть врагами?

– Я сам об этом думал.

Договор был заключен. Они хотели быстрой смерти.

Между тем Жорж и Фоконьяк сидели в тюрьме Форс. Два жандарма караулили двери их комнат, находившихся на двух концах двора. Опасаясь, чтобы заключенные не сообщались знаками, пленников посадили в такие камеры, где столбы, окружавшие коридоры, закрывали окна. Всякое покушение к побегу, всякое сообщение было невозможно, тем более что тюремщики беспрестанно должны были осматривать и стены и кандалы заключенных.

Их привезли ночью. На другой день после ареста никто не мог их видеть. Однако через час все знали о прибытии Кадруса и его помощника, знали также имя человека, выдавшего их. Все почувствовали неумолимую ненависть к Жану Леблану. Они осудили его на смерть, не зная, что казнь уже свершилась над ним. Они узнали об этом только через день. Каким образом слухи могут доходить за стены тюрьмы? Этого никогда нельзя было узнать.

Все чрезвычайно желали увидать знаменитых разбойников, но их держали в таком строгом заключении, что это не удавалось никому. Все знали о печальной участи, ожидавшей начальников Кротов; те сами не могли этого не знать, но одни были веселы среди всеобщего сокрушения, так веселы, что по всему коридору раздавалось пение Фоконьяка.

Между тем следствие началось, но мало подвигалось. Конечно, судебный следователь знает, что держит в руках Кадруса и его помощника. Но кто же помощник? Кто Кадрус? До сих пор он велел приводить к себе отдельно обоих обвиненных. Когда допрашивали младшего – того, кого считали атаманом, – он действительно называл себя Кадрусом и прибавлял, что его друг – его помощник, его правая рука. Когда расспрашивали другого арестанта, тот в свою очередь говорил, что он настоящий Кадрус.

– Вы это знаете, – говорил он. – Я не могу опровергать очевидность. Я был в тюрьме раньше этого молодого человека. Шайка, наделавшая вам столько хлопот, составилась до его прибытия. Я не отрицаю, что Жорж также участвовал в ней, но как помощник, а не как начальник. Я настоящий Кадрус.

Судебный следователь не знал, как ему распутать эту путаницу. Но если бы он понимал пение обоих Кротов, то догадался бы. Оба пленника переговаривались этим пением каждый день.

Наконец судьи придумали последнее средство. Кадруса и Фоконьяка отвезли каждого в отдельной повозке в Консьержери и заставили пройти по двору тюрьмы Форс, выпустив на этот двор всех арестантов. Надеялись, что какой-нибудь пленник, какое-нибудь невольное движение откроет следы истины.

Громкие крики встретили Жоржа, словно короля, являющегося среди придворных.

– Да здравствует Кадрус! – кричали со всех сторон с неописуемым энтузиазмом арестанты и бросили Жоржу букет.

– Наконец! – с облегчением сказал судебный следователь, который из окна слышал восклицания во дворе. – Теперь сомневаться невозможно. Младший из арестантов – страшный атаман Кротов.

Но не менее восторженные крики встретили появление Фоконьяка.

– Да здравствует атаман! Да здравствует Кадрус!

И ему тоже был брошен букет. Дело в том, что никто из содержавшихся в Форсе не знал атамана Кротов.

Судебный следователь взбесился и наконец решился на другой день поставить на очную ставку обоих арестантов в своем кабинете; может быть, каким-нибудь образом они выдадут себя.

Между тем Жоржа и Фоконьяка опять посадили в их камеры. Первый, спокойный и равнодушный, будто находился еще в своих комнатах в Фонтенбло, осторожно поставил в кружку с водой подаренный ему букет. Он печально улыбнулся при виде этого букета, говорившего ему о полях, о свободе, потом вдруг облако пробежало по его лицу – эти цветы напомнили ему его бедную Жанну. Как она должна быть огорчена! Он сел на кровать и начал думать.

Фоконьяк же занимался совсем другим. Никто не вообразил бы, что он имеет к ботанике такую страсть. Со всем вниманием страстного естествоиспытателя он рассматривал каждый цветок в своем букете, считал лепестки, щупал листья. Потом перешел к стеблям, ощупал их, согнул, потом разорвал на мелкие куски. Вдруг крик радости вырвался из груди его. С инстинктом, приобретаемом в тюрьме каждым арестантом, он чувствовал, что в букете, подаренном ему арестантами, должно что-нибудь скрываться. Что? Он нашел в этом стебле микроскопическую пилу. Он тотчас затянул обычную песню. Жорж прислушался. Он скоро понял. Тогда, в свою очередь осмотрев букет, он вынул точно такую же пилу.

Оба Крота с беспокойством ждали последнего обхода тюремщика, потом принялись подпиливать замки у своих цепей. Они были так опытны в этой работе, что долго она продолжаться не могла, и цепи они подпилили так искусно, что самый зоркий глаз не мог подметить этого. Оба довольные, они заснули спокойно.

На другой день их разбудил тюремщик, пришедший отвести их к судебному следователю. В повозке, с конвоем из четырех жандармов, обоих Кротов привезли в Консьержери.

Судебный следователь сидел за столом, заваленным бумагами. Напротив него помещался его секретарь, чинивший перо, чтобы записывать ответы арестантов. Обвиненные стояли у стола. Оставили только двух жандармов, двух других отпустили. Оставленные жандармы, с обнаженной саблей, сели с каждой стороны двери. Опираясь на рукоятку своего оружия, они имели небрежную, скучающую, равнодушную позу, свойственную всем жандармам в подобном месте.

Судебный следователь напрасно рассматривал лица арестантов, он не мог разобрать ничего. Ни малейшее движение, ни малейший знак не обнаружили ему ничего. В этих железных людях он приметил только удовольствие видеть друг друга, и больше ничего. С известным упорством следователей напрасно он предлагал самые вероломные вопросы, он не мог добиться ничего. Каждый из арестантов по-прежнему утверждал, что он Кадрус. Кроме этого ответа, оба хранили упорное молчание. Следователь начинал приходить в отчаяние, когда рассыльной в тюремной ливрее вошел в кабинет.

– Эти бумаги вам приказал отдать тюремный смотритель, – сказал он.

При звуке этого голоса Кадрус и Фоконьяк не могли не вздрогнуть.

Думая найти в этих бумагах истину, которую арестанты так упорно от него скрывали, следователь принялся внимательно их читать и не заметил взгляд, которым разменялись арестанты и мнимый рассыльной.

Вдруг засвистели в воздухе кандалы Кадруса и его помощника и, опустившись на головы несчастных жандармов, сразу убили их, а мнимый рассыльной, как обезьяна вскочив на плечи судебного следователя, связал его по рукам и по ногам и засунул ему в рот кляп. Секретарь счел за лучшее лишиться чувств, однако его также связали. Все это произошло гораздо скорее, чем можно было написать. Когда все было кончено, Кадрус и Фоконьяк с волнением пожали руку мнимому рассыльному.

– Благодарим, – сказали они, – мы знали, что Белка способен к такой преданности.

– Я давно выжидал случай, – отвечал молодой Крот. – А теперь скорее, скорее! – говорил он своим начальникам, которые торопливо надевали мундиры жандармов. – Я разузнал весь лабиринт здешних коридоров. Вы пройдете свободно, пока я вступлю в разговор с часовыми, стоящими у каждой двери.

Через минуту Кадрус и Фоконьяк благополучно вышли на улицу, где крик, раздавшийся из кареты, чуть не изменил их судьбу.

Глава XLI

Обманывают полицию

Крик этот вырвался у Жанны. Каждый день бедная женщина, побледнев от горести и похудев от бессонницы, приезжала к судьям. Она не могла ничего сделать для него, и она это знала. Не имея никакой надежды, она приезжала только умолять о позволении увидеться с ним.

Жанна никак не ожидала, чтобы судьба исполнит желание, в котором судьи постоянно отказывали ей. Не будучи в состоянии овладеть собой при виде Жоржа, она вскрикнула. Кадрус одним прыжком очутился у дверец. Фоконьяк поспешил за ним. Белка понял все. Прыгнув на козлы, он схватил вожжи и погнал лошадей во весь опор. Прежде всего надо было удалиться от тюрьмы и от толпы, которая начинала собираться около кареты. Видя, что два жандарма сели возле Жанны, видя человека в ливрее тюремного рассыльного, кучер вообразил, что полиция хочет арестовать его госпожу. Белка оправдал это мнение, сказав кучеру:

– Ни слова и ни одного движения – или я кликну городских сержантов и велю отвести тебя в тюрьму!

Кучер послушался и смирно сидел возле Крота. Карета быстро катилась по переулкам, как вдруг изнутри кучеру велели остановиться. Белка поспешно слез с козел и, получив приказания, данные ему на ухо, сел опять на козлы и поехал к дому Жанны.

Вот что Кадрус и его помощник узнали дорогой. Жанна вместе с кузиной оставила дом дяди. Убежденные, что всему причиной Гильбоа, они не хотели больше у него жить. Их положение как замужних женщин давало им на это право, а поведение дяди даже ставило им это в обязанность. Они выбрали уединенный дом в немноголюдном предместье. Там им удобнее было скрывать свой стыд и свою горесть. К этому-то дому Белка направил лошадей. Но в ту минуту, как он подъезжал к этому дому, он обернулся, наклонился и сказал в окно кареты только одно слово:

– Мышеловка!

Жанна не поняла, но инстинктивно задрожала как лист.

– Посмотри, что там! – приказал Кадрус своему помощнику.

Фоконьяк сунул голову в дверцу и чрезвычайно равнодушно принялся рассматривать окрестности дома. Он увидал множество людей, окружавших дом.

– Белка прав, – сказал гасконец, – дом окружен полицейскими. Надо провести этих шпионов, тем более что они увидали нашу карету и не потеряют ее из виду. Рыдайте! – сказал он Жанне. – Закройте лицо платком. А ты, Кадрус, утешай ее. Повернись к ней, чтобы виднелся только твой жандармский мундир. А я выйду. Если меня узнают… я умру. У меня есть сабля, я их задержу… Пока они будут управляться со мной, скачите. Хоть один спасется из их когтей.

Жизнь каждого Крота принадлежала всем, так что Кадрус не нашел ничего необыкновенного в этой высокой преданности. Гасконец выскочил из кареты и побежал к воротам.