Период первый. Детство

– Стой, а то я тебе последний плохо попал. Последний не считается.

– Считается, считается. Ты сам считал и сказал пять.

– Поговори у меня ещё. Сейчас ещё по заднице лозиной добавлю, чтобы знал, как со старшими пререкаться.

С этими словами он с ещё большим замахом отпускал дополнительный щелбан, удовлетворенно поясняя:

– Вот теперь считается. Подходи следующий. А-а-а, Фе-е-е-дька, так тебя ещё и за уши подержать придется! – радостно объявил палач и, схватив левой рукой оттопыренное ухо малыша, старательно отсчитал ему пять положенных щелчков и напоследок больно прокрутил и без того красное ухо.

Федька завопил:

– С-с-с-с. О-о-й-е-й. Ты че? Белены объелся? Эта придурочная нагородила, кто её знает, что, а ты издеваешься. Не затягивался я. А вот расскажу дома, что ты дерешься, – хныкал Федька, придерживая рукой красное ухо, – тебе нагорит.

– Ах ты, молокосос. Грозить ещё вздумал. Да я сегодня же вечером, зайду к твоему татку[8 - татко – отец.] и расскажу, что ты уже курить пробуешь. Он тебе задницу ремнем исполосует до крови, а мне ещё и «спасибо» скажет.

При этих словах мы все притихли, а Федька, прекратив шмыгать носом, заканючил:

– Не, Гриша, я ничего. Больно ведь очень. А так все правильно, я ж не отказываюсь. Ты только домой к нам не ходи. Ладно, Гриш? – заглядывая в глаза обидчику, просил он.

– Там видно будет, – сурово отрезал воспитатель и добавил примирительно, – ладно, мне некогда. На первый раз прощаю, но смотрите, чтобы такого больше не было.

Строгий воспитатель удалился, Федька хотел немного побить Польку, но мы заступились за неё, объяснив Федьке, что она просто ещё не соображает, что можно делать, а чего нельзя. Польке тоже постарались втолковать, в чем её ошибка, и пояснили, что в следующий раз побьем её за такое. А сейчас не побили только потому, что раньше ей никто из нас не объяснял правила.

Обсуждая возникшую ситуацию, мы решили, что ещё легко отделались. Гришка мог заставить нас жевать самокрутки с конским навозом. И пришлось бы жевать. А куда денешься? Весной ребята из другой ватаги попались с куревом, так их большие парни заставили жевать самокрутки. Хорошо, что у тех был не навоз, а сухие листья из прошлогодней травы. Ну, всё равно, щелбаны лучше, чем курево жевать. Они ведь даже сплевывать не разрешают, и приходится глотать всю эту гадость.

Но ни у одного из нас не возникло даже и мысли наябедничать Гришкиным родителям, что он тоже курит. Мы понимали, что курит он потому, что уже большой. Конечно, при взрослых ему курить ещё нельзя, но скоро он пойдет работать на охровый завод, или женят его, и ему можно будет курить при всех. А так, он хоть и большой, но ещё не взрослый – ему тоже приходится остерегаться.

Большое разочарование пришлось пережить, испытав горечь потери «любимой женщины». Подругу мамы – её двоюродную сестру тётю Тоню – с чьей-то легкой руки все называли моей «невестой». Нас с серьезными лицами величали молодыми[9 - Молодые – жених и невеста, молодожены в течение медового месяца.], спрашивали о времени свадьбы, о планах на жизнь. Если я совершал какой-либо проступок, то маме или дедушке достаточно было сказать:

– Это не понравится твоей невесте.

Я тут же давал обещание больше не шалить, а при очередном Тонином появлении заглядывал ей в глаза, переживал, известно ли ей о моих проделках и не обижается ли она на меня за это.

Особенно очаровывала её привычка брать меня на руки, тискать, гладить по голове и щекотать носом за моим ухом, приговаривая, что я красивый, умный, сильный, смелый.

Как-то мама не смогла прийти с работы на обед, и бабушка отправила меня в контору колхоза отнести ей узелок с едой. В комнате, отведенной под бухгалтерию, было тихо. Помявшись в нерешительности, я, встревоженный шумом на улице, толкнул дверь и переступил порог. Тихонько и чинно поздоровался и стал бочком продвигаться к маме. Почти от самого порога через комнату тянулся длинный стол, сколоченный из струганных досок. Под крышкой стола была полка, на которой, как мне казалось, всегда в беспорядке были навалены бумаги, подшитые в толстые книги, которые назывались «проводка». Полукруглые деревянные подушечки с промокашками, бутылочки с чернилами, коробка с перьями, лишние счеты и даже дырокол, которым мне иногда разрешали выбивать кружочки из ненужных бумажек. В торце этого стола поперёк стоял ещё один стол ? широкий, гладкий, с зеленым сукном посредине, с двумя массивными тумбами и выдвигающимися ящиками с замками.

За длинным узким столом рядышком сидели боком ко мне мама и тетя Дуся. Мама оторвалась от бумаг и улыбнулась мне. Я, стараясь не привлекать внимания страшного, одноногого бухгалтера Николая Кондратьевича, продвигался к ней.

Николая Кондратьевича я боялся. Страх перед начальством перенял от старших. Я замечал, чего люди боятся. Все мои домочадцы, наши родственники и просто соседи боялись неурожаев и болезней скота, боялись грома и начальства, боялись налоговых агентов и войны. А он был начальником моей мамы. Она его боялась, и я боялся тоже.

Кроме этих напастей на нашей улице многие боялись бодливого общественного бугая и боялись встречи с фронтовиком Минькой Шоминым, когда он возвращался домой пьяным.

Его все боялись, и мне, конечно, было страшно, но только когда слышал на улице его пьяные выкрики. Да и страх этот был каким-то общим, неконкретным, даже чужим. А вот страх перед Николаем Кондратьевичем был внутренним и конкретным – как боишься стоять на верхней перекладине лестнице, прислонённой к стене хаты. При одной мысли о возможной встрече с ним становилось холодно, живот подтягивался к спине, а внутри появлялась противная дрожь. Когда приходилось идти к маме на работу, я каждый раз мечтал о том, чтобы его не было в конторе. Всегда планировал, что не буду смотреть в его сторону, что проберусь потихонечку к маме, спрячусь за ней, и не будет видно его стриженой головы и взгляда поверх очков, от которого я сразу цепенел. Но, заходя в контору, обязательно надо поздороваться, и я тут же обращал на себя его внимание.

Обычно мое появление не отвлекало его от дела. Вдруг раздался его хриплый голос:

– Ну, что басурман патлатый, прохлопал свою невесту? Небось и на свадьбу не пригласила? Бабы они все такие!

Он добродушно и даже весело продолжал беседу со мной. Я должен был обомлеть от страха, но смысл его слов вызвал бурю других чувств и тревожных догадок.

Внешне вроде бы ничего не предвещало беды. Мама улыбалась. Весело сверкнула в мою сторону глазами тетя Дуся, которая всегда защищала меня, если я шалил в те мои посещения, когда в конторе не было бухгалтера – но я чуял недоброе.

Между тем тучное тело бухгалтера заколыхалось, и послышались булькающие звуки ехидного смеха:

– Хе-хе-хе-е! Выходит, что не слыхал ты про Тонькину свадьбу? Ну, теперь вот знаешь. Сходи, задай ей трепку, чтоб вперед думала, как хвостом вертеть при живом женихе!

– Неправду Вы сказали! – задыхаясь не от страха, а уже от гнева выпалил я.

Обхватив мамины колени, спрятав полные слез глаза в её подол, стараясь не всхлипнуть вслух, я шептал ей:

– Он шутит, он шутит. Мам, докажите Им, что у тети Тони нет другого жениха.

Она гладила меня рукой, тихонечко посмеивалась и успокаивала:

– Ну что ты расстраиваешься? Всё будет хорошо. Вот приду с работы, после вечери и поговорим обо всем. Может, даже к тете Тоне сходим. Успокойся.

Но я уже не мог остановиться. Слезы текли по щекам, горло сжимал комок. От обиды заревел в голос. Мама вытирала своим платком мои слезы и пыталась урезонить меня:

– Тише Женечка, тише. Люди работают, а ты мешаешь им.

– Выйди с ним на улицу, – буркнул бухгалтер. – А то мы чего доброго расчувствуемся и заплачем.

Прошло несколько дней, душевные раны от вероломства моей невесты быстро зарубцевались, и я с восторгом наблюдал за церемониями приготовлений к свадьбе. Рассказы взрослых о приходе сватов удивил и рассмешил. Сваты оказались явно «бестолковыми». Сначала они врали, что заблудились и им негде ночевать, затем хотели купить у бабушки Полтавки телку или ярку[10 - Ярка – молодая, не рожавшая овца.], а потом сознались, что ищут невесту для очень хорошего дяди.

Позже тётя Тоня со своим женихом – дядей Алешей приходили приглашать нас на свою свадьбу. Не спеша и торжественно, они зашли в дом, громко поздоровались, перекрестились на образа в святом углу и спросили маму:

– Стефан Исаевич и Прасковья Стефановна дома?

– Сейчас посмотрю, – ответила мама и пошла в кивнату[11 - Кивната – в традиционной трехкомнатной хате юга Воронежской области, задняя, небольшая и самая теплая комната, в которой размещались полати, соединенные с ложем русской речи и лежанка, обогреваемая горизонтальным дымоходом от печки с плитой.], хотя за минуту до этого через окно смотрела с дедушкой и бабушкой, как молодые шли под ручку через дорогу к нашему двору.

Вернувшись в хатыну[12 - Хатына – в традиционной трехкомнатной и в двухкомнатной хате юга Воронежской области, первая после сеней комната, в которой у порога было место для ведер с водой, располагались печка с плитой и топка русской печи, висели образа, стоял обеденный стол, лавка вдоль стены, место где стояли рогачи, чаплийка, кочерга и обязательно лохань для помоев.], мама встала возле печки и сообщила:

– Они дома, спрашивают, зачем Вы пожаловали?

– Пусть выйдут под образа, – попросил дядя Алеша.

Из кивнаты вышли чисто одетые, причесанные хозяева, поздоровались и сели за стол в красном углу. Пока они проходили и усаживались, тетя Тоня достала из торбы[13 - Торба – полотняная сумка на широкой полотняной ленте, одевается на плече.], висевшей на плече у жениха, льняной рушник[14 - Рушник – льняное, вышитое полотенце.], вышитый заполочью[15 - Заполочь – нитки черного и красного цвета, для вышивания традиционных украинских узоров.], с бахромой, и простелила его на свои ладони. Затем подняла руки до уровня груди, а жених положил на рушник две шишки[16 - Шишка – сдобная круглая булочка с 5, 7 или 9 конусными выпуклостями наверху. Использовалась только на свадебных церемониях для приглашения на свадьбу, а на свадьбе давала право для приветствия молодых и обязывала делать подарок молодоженам.], и, поклонившись, они произнесли в один голос:

– Дорогие наши дядя и тетя, этими шишками приглашаем Вас в субботу к нам на свадьбу.

Дедушка с бабушкой встали, взяли по шишке, и, прокашлявшись, дедушка ответил:

– Спасибо за приглашение, мы придем обязательно!

Мы стояли у печи, я прислонился к маме, затаив дыхание, наблюдал за происходящим и до спазма в горле ощущал торжественность момента.

Тем временем молодые положили на рушник ещё две шишки, поклонились в нашу сторону, и тетя Тоня сказала: