Период первый. Детство

С новым председателем даже молоко не все отправляли немцам, а часть стали оставлять на питание и выдавали на трудодни больным. Хлеб, правда, понемногу вывозили, но основная его часть оставалась в селе, а по документам урожайность местных полей оказалась в этом году на удивление низкой. Овец постепенно вообще всех вырезали.

Члены правления вошли во вкус и на заседаниях, отстаивая интересы производства, некоторые договаривались до того, что выходило, будто бы не колхоз должен сдавать продукцию немцам, а сами оккупанты обязаны были помогать восстанавливать колхоз. Требовали лошадей, машин, железа, угля для кузни, сбруи и многое другое. Все это заносилось в протокол, утром протоколы редактировались Николаем Кондратьевичем, переписывались красивым почерком в прошнурованную книгу протоколов, подписывались всеми членами правления и присутствующими.

Проработал новый председатель почти два месяца, а потом за ним приехали жандармы из комендатуры и повезли в Михайловку. Перед выездом из села он упросил их разрешить забрать с собой книгу протоколов и отчеты. Колхозники мысленно уже попрощались со своим председателем. Но ему повезло, не расстреляли. В комендатуре его продержали больше двух месяцев. Ждали, что его бить сильно будут или пытать. Люди из газет и рассказов агитаторов знали, как оккупанты зверствуют с теми, кто им не подчинялся. Но его побили не слишком сильно, а через две недели стали даже жену с передачей к нему допускать, а потом и вовсе домой отпустили.

Но в колхозе, в день ареста Степана Парамоновича, сразу же поставили вопрос о новом председателе. Понятно, что никто не хотел в таких условиях вставать во главе колхоза. Собрание шло вяло. Все понимали, что если такого хитрого мужика немцы раскусили и арестовали, то тем, кто попроще, нечего и думать об этой должности. Предлагали даже женщин в председатели, но и среди них не нашлось ни одной охотницы. Собрание шло два дня.

Уже к вечеру второго дня сам вызвался в председатели дед Николашка. Сначала люди подумали, что он опять шутит. Всё село его знало, как балагура и насмешника. Он знал много поговорок и прибауток, а вдобавок любил говорить в рифму. За это его молодежь прозвала «Пушкиным». Потом поняли, что дед не шутит. Он говорил:

– А чего мне бояться, я старый и так скоро помру. К тому же за народ погибнуть даже почётней, чем от болезни загнуться. А так хоть перед смертью в начальниках похожу. Расписываться я навострился уже давно. От начальника же и не требуется ничего, кроме как подписи ставить.

– Рано тебе за погибель думать, – возражали ему.

– Помрешь, и мы сгинем, не от войны, так от скуки. Смешить народ некому будет.

– А что, дед, когда сеять и когда пахать, ты не забыл к старости, не напортишь колхозных дел?

– Старый конь борозды не портит, – отвечал крикунам дед. – Да мне и не зачем все помнить, на, то есть звенявые и счетоводы.

– Не звенявые, дедушка, а звеньевые, – поправил его чей-то звонкий женский голос.

– А ты, дед, сумеешь в протоколах и бумагах всяких разобраться, как Парамонович добивался? – с тревогой в голосе спросил кто-то из мужиков.

– И этого мне не надобно. В конторе полная хата счетоводов. Что ж они за зря небо коптят, пусть пишут то, что положено. А мое дело только на звенявых ругаться. Жаль вот, до старости дожил, а браниться не научился.

Люди засмеялись, а женщина не выдержала и опять поправила деда:

– Тоже мне председатель. Вам же говорили, что не звенявые, а звеньевые, а Вы опять за свое.

Дед Николашка кивнул головой и согласился:

– Ну ладно, пусть будет по-вашему ? звенявой так звенявой, я не возражаю.

Народ дружно расхохотался.

Так и выбрали деда председателем.

Но его невзлюбил полицай Платон. Дед частенько подтрунивал над ним и при советской власти, и при немцах. Злопамятный Платон грозил:

– Смотри, дед, не хитри. Только попробуешь власть обманывать, я тебя самолично, без немцев, сгребу за шиворот и в комендатуру отправлю.

Дед молча сокрушенно кивал головой. Выдержав паузу, громко отвечал Платону:

– Да я понимаю, оно конечно так, ты всё у нас можешь.

Потом добавлял тише, чтобы слышали только стоящие рядом:

– Видно кошку и по заднице, что жеребенка родит.

– Что ты там бубнишь? – подозрительно переспрашивал Платон.

– Я говорю, неисповедимы пути Господни, – смиренно отвечал дед

Шомины в оккупации не особенно пострадали. Павло и Минька работали и харчевались в колхозе. Для девок, им как живущим без хозяйки, чаще продукты на заработанные трудодни выписывали, а при Степане Парамоновиче даже молоко перепадало.

Минька росту не особого, так ему на два года позже рождение записали, чтобы немцы не угнали куда из дома. А девки малые были, сопливые, на них тогда никто не зарился. Да к тем, кто в землянках жил и на постой солдат не ставили, и во двор редко заходили.

Беда к ним пришла, когда наши село освобождали. В селе и боя большого не было. За два дня до этого немцы скомандовали полицаям согнать всех жителей села к школе. Если кто дома останется, то расстреляют прямо там, где застанут, поэтому пришли все. Одеты были тепло, еду кто брал с собой, а кто и не брал даже.

Женщин и детей загнали в пустующую колхозную овчарню, а мужчин и рослых мальчиков заперли в школе. Школа кирпичная, с высокими потолками и большими окнами за зиму настыла, и мужики сильно мерзли.

Женщинам было теплее. Из-за толстого слоя неубранного соломистого навоза, пространство до потолка было таким маленьким, что даже невысоким женщинам приходилось пригибаться. Окна с обеих сторон были заколочены досками, между досок плотно набита солома. От дыхания пленниц в овчарне потеплело, а если немного разгрести навоз, то доставали до горячего от само согрева, и можно было, постелив соломки, лежать в тепле, как на печке.

Женщины, и мужчины тоже, были сильно напуганы. Двери их тюрем заперты снаружи. Оба помещения охраняли полицаи, но руководили ими немецкие жандармы. Когда немцев близко не было, люди через щели в дверях спрашивали у полицаев, что с ними будет дальше. Полицаи сами ничего не знали, а пьяный Тихон куражился:

– Хана вам всем. Немцы в школе через отдушины в цоколе порох заложили и мужиков всех взорвут перед отходом, а овчарню с бабами просто подожгут, тут ведь крыша из очерета и соломы. Так вам и надо недотепам. А меня они с собой заберут, я стал ещё большим немцем, чем сами немцы, и заслужил жить в их холеной Германии. Даже если кто из вас выживет, то будете до гроба в грязи и навозе ковыряться, а я по мощеным улицам буду ходить и кофей пить со сливками!

Почти двое суток люди без воды провели в неведении и в заточении. Утром третьего дня Красная армия усилила наступление. Немцы оборону организовали на бугре, с того края села, где дорога в Пасеково шла. Наши наступали яром, со стороны Смолеевки и от Фисенково. Немцам сверху видно всё как на ладони, а нашим снизу вверх не особо разгонишься. Наверно поэтому они не слишком спешили, чтобы красноармейцев не потерять.

Перед наступлением главных сил в село по оврагам пробралась группа из двенадцати наших бойцов, одетых в белые халаты поверх морских бушлатов. Они постреляли обоих жандармов немецких, выпустили людей из заточения, а у полицаев отобрали оружие и велели сидеть в колхозной конторе ждать прихода армии. Тихона с Платоном и деда Николашку, который просидел все это время с мужиками в школе, забрали с собой. Потом нашли их в Раскидистой круче расстрелянными. О полицаях не жалели, а деда Николашку всем было жалко, начальство говорило, что его зря расстреляли, по ошибке.

Освобожденные из овчарни разошлись по домам, а те, чьи дома оказались за линией немецкой обороны, пошли к родственникам и знакомым. Основной части мужчин приказали через час с санками и мешками по Водяной круче пробираться в сторону Фесенково для подноса снарядов и патронов к фронту.

К средине дня красноармейцы заняли большую часть села. Перестрелки почти не было. То немцы стрелять начнут, а наши ответят, то наши бабахнут, а немцы в ответ по нашим строчат. Люди в погребах прятались. Павло тоже прятался со своими. Он опять сослался на свой туберкулез и исхитрился дома остаться, а Миньку за снарядами погнали.

Сидел бы с детьми не высовывался, жив бы был, так ему не сиделось на месте. Все выбегал посмотреть, выбили уже немцев из села или нет. Перебежит через дорогу, спрячется за срубом своей сгоревшей хаты и смотрит, а то и на угол сруба залезет, чтобы лучше видеть. Потом взял ещё Акульку, старшую из девок, послал к Гузевым, они за Крейдяной кручей жили, с совком жару принести – печку разжечь надумал.

Немцы, наверное, решили, что в его землянке наши корректировщики или начальники засели. Они и начали лупить из пулеметов и пушки по Шоминой землянке. Все разворотило, раскидало, а тех, кто в землянке был, в клочья разорвало. Когда хоронили, то все, что нашли, в один гроб сложили и закопали. Одно только их подворье и разбило тогда.

Миньку в тот же день в армию записали, но на похороны отпустили. На войну ушел, а дома ни семьи, ни землянки, и старое подворье все разбито. Только могилу с крестом железным в огороде оставил.

Этот крест и сейчас стоит. Домов теперь нет за Крейдяной кручей, а крест остался.

Акулька, когда их хату расстреливали, за кручей у Гузевых отсиделась и не погибла.

В начале зимы забрали в армию и дядю Васю – родного брата тети Тони. Для доставки в военкомат новобранцам выделили пару лучших, выездных коней, но запрягли их не в тачанку, а в повозку. Парни сложили свои мешки в повозку, а сами шли рядом. Одеты они были в старые ватники, в поношенные с крупными заплатками штаны, а на головах – старые, с облезлым мехом шапки-ушанки, хотя на улице было ещё не слишком холодно. С новобранцами двигалась толпа односельчан: несколько женщин, сопровождающий от колхоза учетчик, младшие товарищи уходящих в армию и отпущенные с работы девушки. Сельский гармонист играл на гармошке, а девушки и парни пели недружными голосами. Родителей в этой процессии не было. С ними будущие солдаты простились ещё дома.

Мама, дедушка и бабушка были дома, рассматривая приближающуюся процессию в окна кивнаты, я спросил:

– А почему на них одежды солдатской нет, они же теперь солдаты?

Мама пояснила:

– Сейчас их отправят в район, а затем поездом далеко-далеко в армию отвезут. Там им и наденут солдатскую одежду.

Но я продолжал любопытничать:

– Мам, а че они вырядились так? Быков пасти и то лучше одеваются. Что они, и в район такими пойдут?