Период первый. Детство

– То другое дело. Учредительное собрание линию вредную заняло. А в Революцию многим пришлось за ошибки жизнью своею заплатить.

– Родной ты мой, я не отговариваю тебя от дел твоих. Просто будь с нами побольше. Мы так рады, когда ты дома. А политические твои дела, они может и благородные, но не благодарные ничуть. У тебя тоже, когда дома бываешь, даже вид казенный постепенно с лица сходит. Особенно, если с Люсей возишься. На велосипеде учились кататься, так вспоминала, что и в женихах ты таким веселым не ходил.

Такие разговоры могли случаться только в те редкие часы, когда Иван неожиданно для них и для себя имел свободное время. Чаще и привычнее было на ходу обменяться несколькими фразами за завтраком, или пока Иван брился перед зеркалом в прихожей. Можно было разговаривать глубокой ночью, после дневных забот, утопая в огромной перине – приданом жены. Но ночами, пока Софья мыла посуду после его ужина, муж, уставший от дневных забот и ежедневных ночных совещаний и заседаний, мгновенно засыпал. Она тихонечко пристраивалась рядом, стараясь не потревожить его отдых.

Когда он не спал с приходом жены в постель любой, даже самый важный разговор Иван комкал, прерывал серьезные доводы несерьезными устремлениями своих губ и рук. На строгие вопросы или важные доводы он отвечал бессвязными нежными словами и восклицаниями или молча глубоко и громко дышал, лаская жену. Она сначала лениво отвечала на эти ласки, пытаясь продолжить разговор, затем замолкала, вслушиваясь в его бормотание и прижимаясь к сильному телу. Любви они отдавались полностью, без памяти, до изнеможения.

Весной сорок первого Люсе исполнилось шестнадцать. Она была уже на пол головы выше мамы. Если шли вдвоем, то мужчины оглядывались. Стройная, подтянутая Софья Ильинична выглядела очень молодо, а Люся в обществе мамы старалась казаться солиднее и степеннее. Издали они казались одногодками.

Училась Люся только на отлично по всем предметам. Вся в отца, была активисткой всех РКСМовских дел. Активно участвовала в самодеятельных кружках местного клуба имени Ворошилова. Уже появились настырные поклонники и тайные вздыхатели.

В выходные её отпускали с друзьями съездить на правый берег, потому что к этому времени от авиазавода уже проложили трамвайную линию и ходили автобусы. На Правом берегу можно было посмотреть кино в «Спартаке» или «Пролетарии», полакомиться сладостями или просто погулять в сквере, попеть под гитару.

Когда приехали забирать Ивана, уже стемнело. Люся ещё гуляла с друзьями в своем районе. Теперь Софья Ильинична позволяла ей возвращаться домой попозже. Иван, твердость взглядов и самоуверенность которого была уже заметно утрачена после участившихся арестов и суровых приговоров некоторым его сослуживцам в 1937 и 1939 годах, казался спокойным. Спросив у пришедших, что необходимо брать с собой, он во время беглого обыска успокаивал жену

– Не переживай, не волнуйся за меня. Здесь ошибка какая-то. Разберутся, и к утру буду дома. Всё наверно из-за спора сегодняшнего. Так я же не отрицаю важность договора с Германией. Я говорил просто, что самим фашистам верить нельзя. Ну, так фашисты – это не вся Германия, там и рабочие есть и просто честные люди. А линия на дружбу с Германией правильная.

Она тоже успокаивала его:

– Я знаю, да и все знают, что ты партиец честный, что у тебя заслуги. Ты молчи только, молчи и там не кипятись, думай, что говоришь. За нас не волнуйся, мы до утра подождем, – помолчав немного, она в упор посмотрела на мужа полными слез глазами и тихо, но очень твердо и настойчиво продолжила:

– Сколько надо, столько и ждать будем.

– Не плачь, – его голос тоже дрогнул, и он нежно погладил её по спине.

Обыск закончился и высокий прыщеватый НКВДешник тронул Ивана за плечо:

– Пойдем, что это ты за подол бабы вцепился? От такой конечно не просто оторваться. Ха-ха-ха-а-а! – он захохотал громко и весело, словно в цирке.

Софья Ильинична вся сжалась, съёжилась, а Иван легонько, ободряюще сжал плечи жены, не стесняясь посторонних, что было совсем на него не похоже, крепко поцеловал, и легонечко оттолкнув, повернулся к двери.

Старший неодобрительно посмотрел на весельчака и прикрикнул:

– Хватит ржать! На выход.

Направившуюся вслед за ними Софью он остановил:

– Вам не следует выходить. Из дому пока тоже далеко и надолго не уходите.

Когда конвоиры отошли от двери, она потихоньку выскользнула на площадку и перекрестила спину мужа, мелькнувшую на повороте лестницы.

Дело оказалось гораздо серьёзнее, чем разногласия на партсобрании. В Москве арестовали и обвинили в контрреволюционной деятельности беспартийного инженера Соколова, который помогал Ивану устроиться на завод. Пока Соколов работал в Воронеже, его часто после работы видели у Кузьминых. Дружбы своей они не скрывали. Иван даже гордился тем, что Соколов с ним на равных.

После ареста инженера Московские следователи раскручивали дело о вредительской группировке в Москве и её филиалах на оборонных заводах в других городах. Поэтому Ивана этапировали в столицу.

Не сомкнув глаз и не дождавшись мужа, Софья Ильинична всё взвесила, приняла важные решения и даже придумала несколько запасных вариантов. Поскольку во время ареста Люси дома не оказалось, предупреждение о запрете поездок её как бы не касалось.

Очень настойчиво и потому быстро, в течение четырех дней она забрала документы Люси из школы, со всеми отличными характеристиками и справками, необходимыми для поступления в другую школу. Снимаясь с учета в райкоме РКСМ, Люся должна была заявить, что они переезжают в Москву, и её документы пусть перешлют в столицу.

Обмануть свою ячейку и райком Люся считала не возможным. Такой проступок в её представлении был предательством Родины, Партии, доброго имени отца – надежного партийца. Матери стоило огромного напряжения сил и почти двух суток времени, чтобы убедить дочь в необходимости таких поступков.

Помогло то, что Люся была развита не по годам, имела склонность к математическому и логическому анализу, умела обобщать и делать самостоятельные выводы. Зато, поверив матери и согласившись всё сделать так, как та спланировала, за дело принялась решительно, с упорством и каким-то спортивным задором.

Внимательно выслушивала все советы и доводы, пыталась самостоятельно, пока ещё наивно, но все же в правильном направлении обыгрывать различные ситуации, в которых они могут оказаться.

В свою очередь Софья Ильинична поясняла, как следует жить девушке, оставшейся без родителей: за какой помощью можно обращаться к кому из родственников, а за какой нельзя; чем опасны для неё сведения о непролетарском мамином происхождении и об аресте отца; в чем опасность Люсиного обаяния и открытого характера.

Решили, что пока Люся заберет все необходимые вещи, переедет к дяде в Липецк. Станет там на все виды учета, а, чтобы сбить со следа, в школу оформляться не станет, а сразу же поедет с маминым письмом к её давней подруге и дальней родственнице в село на Тамбовщине.

Перед отъездом Люси в Тамбовскую область Софья Ильинична тайно приехала в Липецк повидаться с дочерью – может в последний раз, ещё и ещё раз попробовать обсудить выход из возможных и невозможных ситуаций. Привезла наиболее ценные вещи: столовое серебро, свои и дочерины драгоценности и украшения.

– Заберешь с собой, к тете Наде. Вещи все эти дорогие. Если трудно будет, продавайте по одной, только осторожно, чтобы в спекулянты не зачислили.

– Мам, ну что ты на самом деле. Неужели в наше время прокормиться трудно, руки ноги есть, работать я люблю, учиться бросать не собираюсь, а если придется ? и работать буду. – С трудом сдерживая слезы, добавила, – а этими ложками мы ещё кушать будем, когда папу выпустят.

Мать сняла со своей шеи маленький золотой крестик на прочной цепочке и торжественно-протяжным голосом, видимо подражая церковным ритуалам, прошептала:

– Благословляю тебя дочка этим крестом святым на жизнь долгую, счастливую и честную. Пусть сопутствует тебе удача. Благослови тебя Боже. Пусть хранит тебя твой ангел от злых и завистливых людей, – и попыталась надеть крестик дочке.

Люся, протестуя, подняла руки:

– Ну что ты мама, не надо!

– Прими, дочка. Не обижай на прощанье. Вдруг не даст Бог свидеться, мы обе жалеть будем, если ослушаешься.

Люся прижалась к маминой груди и впервые за последние дни горько расплакалась. Последнее время она была сурово сосредоточенной, и заплакала впервые:

– Мамочка, родная, пойми я не потому, что безбожница. Ты ведь в Воронеж вернешься, а там ещё неизвестно что будет. Крестик же епископом освященный, ты сама рассказывала, что от беды он тебя в жизни отводил. Пусть он у тебя останется.

– Прими, дочка, – настойчиво и как-то отрешенно повторила мать.

– Хорошо, хорошо, мамочка. Все обойдется, все будет нормально, вот увидишь, – продолжая плакать, убеждала Люся не столько мать, а сколько себя.

На следующий день, перед самым отъездом Софьи Ильиничны, объявили, что началась война. Она отложила свой отъезд, хоть и рисковала очень. Ещё раз, с учетом новых сложностей пыталась наставлять дочку.

Вечером с Люсей случилась истерика. Она кричала, что страна в опасности, что необходимо быть честными перед страной и партией, что подло бежать при первой же неприятности, как крысам с тонущего корабля. Её успокоили, напоили чаем, а мать всю ночь до утра рассказывала о том, что честной и к стране, и к другим людям можно быть не только в тюрьме НКВД, но и в Тамбовском селе. И что при этом пользы Родине можно принести несравненно больше.

Зиму я не любил. Холодно. На улицу выходить разрешают, только если дома кто из родителей остается. А если дома никого нет, приходится день-деньской сидеть одному в хате. Во двор и то разрешалось выходить только по нужде. А просто так выйти погулять в своем дворе, когда остаешься один дома, не полагалось.

В ту зиму мне повезло. Дедушка и бабушка были дома. Наш двор определили для заготовки колёс. Ещё до морозов в наш двор завезли кривые стволы дуба. Зимой в колхозном лесу выпиливали те дубы, которые выросли до нужных размеров. Прямые дубовые бревна возили на санях-роспусках к колхозной конторе. А те места, в которых стволы были неровными, отрезали пилами и привозили к нам во двор. Из этих чурбанов вытесывали заготовки для обода колеса и тесали спицы.

Работали у нас пятеро: мой дедушка, дедушка Антон – родной брат моего дедушки, два дедушкиных двоюродных брата – дедушка Федор и дедушка Иван. И одноногий дедушка Андрей – муж родной дедушкиной сестры бабушки Явдохи. Бабушку нашу тоже на работу не стали гонять. Она считалась кухаркой у этих плотников.

Приварка из колхоза давали мало, и работники приносили харчи из дому, а бабушка готовила из принесенного обед. Пока не навалило снега, работали во дворе. Во время дождя тесали обода в дедушкином столярном сарае. А в морозы плотничать стали в хате. В сенях, вдоль чулана, стояли обметенные от снега чурбаны. А в хатыни, расположившись кругом, тесали из них заготовки. Мерили к ободу. Отпиливали ножовками лишние концы. Из отпиленного, если позволяла длина, кололи чурки и тесали спицы. Если куски были короткие, то их откидывали бабушке на дрова. А самые коротенькие я забирал себе на игрушки. Из не слишком гнутых чурбанов тесали заготовки для больших задних колес. Из сильно согнутых получались заготовки для передних. Втулки к нам привозили уже готовые, плотникам оставалось только продолбить в них дырки для крепления спиц, и колесо можно было собирать.

Я каждый день видел их работу. Понимал, зачем они тешут, строгают, пилят и долбят. Изготовление колес вообще оказалось очень простым делом. Дедушки никогда не работали молча. Все время подшучивали друг над другом, рассказывали разные интересные истории или обсуждали колхозные дела. Мне нравилось, что у нас во дворе и в хате стало веселее. Очень любил слушать их разговоры. Иногда даже кто-нибудь из них говорил:

– Женька, не надоели мы тут тебе? Все слушаешь, все выслушиваешь. Имей в виду, много будешь знать – скоро состаришься.