Галевин. Роман в тринадцати любовных признаниях

Мне стыдно. За шесть лет, отправившихся в мусорное ведро. Одни изучали строение генома человека. Разбирали функциональные особенности нейромедиаторов. Узнавали, как спасти жизнь. Мы же заучивали списки редакторов и издателей, возглавлявших отечественные журналы полуторавековой давности. И слушали, как полезно и необходимо ходить в церковь по воскресеньям.

На четвёртом курсе мы сдавали предмет с длинным и труднопроизносимым названием. Оно было связано с актуальными проблемами мира. Деталей – не помню.

Зачёт никто не воспринимал серьёзно. Все болтали, спорили, флиртовали. Нас одёрнули:

– Хватит шуметь! – сказала преподавательница. Высокая женщина, избегавшая пользоваться косметикой. Едва заметная хромота. На краю улыбки – отсутствующий зуб. Она продолжила: – Взрослые люди уже. Вы же не животные!

– Животные, – ответил я, – кто же ещё?

– Люди!

– Не вижу противоречия. Люди – это животные.

– Приберегите свои философские рассуждения для маленьких девочек, – она начинала злиться. – Им ваш нигилизм может понравиться.

– О чём вы? Биологически мы все – животные. Мои философские воззрения здесь ни при чём.

– Юноша из тех, кто верит в эволюцию?

– Конечно нет! Верить можно лишь в то, что не имеет доказательной базы. В мифы, в бога, в здравомыслие и порядочность депутатов Госдумы… Эволюция же – научный факт.

– Это не факт. Это оскорбление и богохульство.

– Помнится, так же определяли и гелиоцентризм.

Она замолчала. Задумалась. Нервно прошлась по аудитории. Затем спросила:

– И не беспокоит, что вы происходите от обезьяны?

– Беспокоит или нет – к делу не относится. Кроме того, происходить от обезьяны – это некорректное высказывание. Мы и есть обезьяны.

– Ещё лучше! Я уже не просто животное! Я теперь обезьяна! – она затряслась и перешла на крики. – Я доктор наук! Профессор! Не смейте называть меня шимпанзе.

– Я не говорил, что вы шимпанзе. Не каждая обезьяна – шимпанзе. Горилла не шимпанзе, но обезьяна…

– Замолчите! Не смейте равнять нас с мартышками. С этими вонючими зверюгами. Людей сотворил Господь – по образу и подобию!.. Мы венец творения! И я этим горжусь! Вы можете сказать, что гордитесь? Когда в зеркале наблюдаете обезьяну?

– Могу. Я и горжусь этим воззрением. Потому что в нём есть особое величие. Мы были клетками, плавающими в бульоне. Теперь мы запускаем космические ракеты и пишем стихи. Неужели может быть что-то величественнее этого?

– Это мода. Отвратительная мода. Сейчас модно быть атеистом. Бога нет! Бог умер! Знаете, когда прижмёт, уверуете. И в церковь сходите! У нас есть рядом с факультетом. Покайтесь! Любой умный человек в бога верит.

К счастью, зачёт был проставлен.

Можно было исчезнуть, не поясняя, что особенности строения теменных долей и ум – разные вещи.

* * *

Метро встречало запахом горелой резины и потных тел. Женщины с растрепанными, как после бурной ночи, волосами. Мужчины в откутюренных рубашках с измокшими подмышками. Боевые пенсионеры с сумками-тележками наперевес и авоськами в карманном загашнике. Мы неприкаянные гаметы, разбуженные внезапным порывом страсти. Рвёмся в пугающую неизвестность. Мечтаем избавиться от гаплоидной неполноценности. Одинокие, уставшие, несчастные, вечно ждущие подходящую станцию…

В эти минуты главное – не раздражаться, относиться с юмором. Час пик, обычное явление. Тут самое важное – найти источник положительных эмоций. И следить, как бы в толчее его не выбили из рук: «Айфон» – штука дорогая…

Затем – улица, машины, люди. Их приятная волнующая безучастность. Здание абрикосового цвета напротив Кремля. Вестибюль, широкая мраморная лестница, ковровые дорожки, потёртые на сгибах… Табличка – «Отдел пропаганды». Вернее – «Деканат».

Рядом облокотился на подоконник Сергей. Это был высокий парень лет двадцати трёх с нездоровым оттенком кожи.

Последний человек, кого я мог надеяться встретить. Сергея исключили три года назад. Тёмная, странная история. Никто не знал подробностей. Её стеснялись обсуждать.

Вроде у него были отношения с Асей. Стройная девушка, любившая броские импортные туфли. Я слышал, что у них всё закончилось печально. Кажется, обвинением в изнасиловании. После этой истории Ася куда-то уехала и не вернулась. Однокурсницы пробовали с ней связаться. Но она испарилась. Будто никогда не существовала.

Прежде мы с Серёгой дружили. (Насколько это было возможно.) Его перевели к нам на втором курсе. А познакомились мы с ним ещё раньше. Летом. В одном московском баре. Встретились, поговорили. Он выпивал за стойкой. Сдвинув бейсболку на затылок, опрокидывал порции двойного виски. Нас сплотила драка в заведении. Пришлось вместе отбиваться от группы алкашей. Мне сильно досталось по голове. Серёга привел меня в чувство и отвёз домой на такси.

В университете его все считали неудачником. Даже фамилия у него была какая-то легкомысленная – Галевин. Такая фамилия полагается невзрачному близорукому человеку, склонному к рефлексии. Галевин был именно таким человеком. Молчаливым, замкнутым, предпочитающим одиночество и тишину. Борющимся насмерть с внутренними демонами. Он производил впечатление человека с нечистой совестью. У которого на сердце не меньше трёх злодейств.

Я радостно окликнул его:

– Скажи мне, Герман?..

Он прервал меня. Я посмотрел в его глаза. Взгляд мертвеца. Стеклянный и безыдейный.

– Умоляю тебя: молчи, – сказал он. – Тебе нельзя петь. Поверь, даже Атлантов лишился бы голоса, услышав столь кошмарного Томского.

– Так плохо?

– Как бы объяснить? Помнишь тех недоделанных джонатанов миллеров из Большого и остальных александровых? С их авторским видением классических опер? С их эклектикой, бесформенностью, грубостью и пошлостью? Поёшь ты, как они ставят.

– Чем богат, – я давно свыкся с его непреодолимой тягой к прямоте. – Петь меня, знаешь ли, не научили.

– Франко Корелли такая мелочь не помешала.

– Не могу быть Корелли. Я ведь баритон.

– Чернов и Марков – баритоны. А ты – фантазёр! – он улыбнулся.

– Рад видеть тебя. И всё же. Ты бледен, Водемон…

– Наверное, – Сергей казался отрешённым. – В последнее время я разлюбил зеркала.

– Что-то случилось? – поинтересовался я. Серёга молчал. Я спросил, понизив голос: – Ася?

Он встрепенулся. Начал осматриваться по сторонам. Правый глаз дёрнулся. По руке проплыла судорога. Он походил на измученного травлей медведя.

– Да ладно, – я тронул его за плечо, – можешь рассказать. Ты знаешь меня.

– Лучше, чем ты можешь себе представить.

Он приблизился. Едва ли не прижался ко мне. (Думаю, со стороны нас можно было принять за влюблённых.) И прошептал на ухо:

– Я всё тебе расскажу. Всё. Я для этого и пришёл. Но это длинная история. Будь вечером у меня. После диплома. Я всё объясню. Это важно…