Небо молчаливое

Константину подали круглую белую булку с толстым слоем ванильного крема и стаканчик чего-то густо-чёрного и очень горького, как тот воздух, по которому ехал утренний поезд. Напиток Луи пах лучше – ликером и шоколадом.

– Вот зараза! – фыркнул Луи. – Это невозможно пить. Сладкое как…

– А у меня горькое!

– Мм… – протянул Луи. – Нам бы третий стакан. – Мм… Отпей чуть-чуть.

– Зачем мне пить это?

– Ты за него заплатил! – усмехнулся Луи, отпивая из своего стаканчика. – Не расстраивай Фета.

– Вот ещё! – возмутился Константин. Смысл делать себе плохо из-за какого-то Фета?

– Один глоток, – протянул Луи. – Я перемешать хочу. У тебя чистый кофе, у меня ерунда какая-то орехово-шоколадная.

– У тебя ликёр, – заметил Константин мечтательно, он ведь с Тирхи не пил, даже пива по прилёту не дали.

– Правда? – удивился Луи сунул нос в стакан. – Не-е, один ароматизатор. Та-ак, – протянул, – пей давай. Вместе это съедобно будет!

– Можно было просто стакан попросить и не давиться.

– Поздно, – Луи забрал стакан Константина, снял крышку, снял и со своего, перелил немного горечи к несчастному ликёру, перемешал, перелил обратно, потом ещё раз и ещё. – На!

Константин попробовал: и правда съедобно! И этого парня Фет дураком считает?

– О, глянь! На тебя девушка смотрит!

– Какая? – заинтересовался Константин.

– Там вон с рыжими волосами у выхода.

– Мм… – Константин посмотрел куда, указывал Луи. Девчонка действительно пялилась на него, хорошенькая, низенькая с милым личиком, бедра только широковаты, но это её не портило. Девочка на вид была где-то как Луи. Константин отвернулся Девочка как девочка. – Она тебе больше подойдёт.

– Не думаю, – точно извиняясь, ответил Луи. – Мне мальчики нравятся.

– О… эм… – Константин обомлел. Он шутит?

– Не ты. В смысле, не бойся, если что. Знаю, вы с, – он ткнул пальцем в полоток, – боитесь. Но ты не бойся, в общем. То есть ты классный, но я вижу… В общем, ну…

Луи не шутил.

– Я понял, – закончил за него Константин. Он не понял. На Тирхе такое было дикостью, такое не приветствовалось, особенно среди отцовского круга. Если бы… Проще промолчать. Проще замолчать. – Доел? Пойдём тогда?

– Сейчас. Нужно в ежедневнике отметить, – Луи вытащил из кармана жилета маленькую черную книжку с мудрёным замком по корешку. Сумки он принципиально не носил.

– То есть ты отмечаешь в ежедневнике, что съел булку?

– Да, а что?

II

Эмма разглядывала журнал электронной записи: её фамилия висела на третьей строке с номером К519 в колонке ожидания. Очередь двигалась медленно. Эмма ненавидела поликлиники, ненавидела очереди ворчливых и словоохотливых старух, запах белизны, спадающие синие бахилы. На Верне их ещё и стирали, дабы использовать повторно, пока не порвутся или сотрутся от многократного старушечьего шарканья. Иглы, она надеялась, всё же были одноразовыми.

Колдовская сумка мешалась, оттягивала плечо. Эмма перебрасывала её то в одну, то в другую руку, стойко маршируя от кабинета к кабинету. Голова немного кружилась. Она думала, как доберётся до центра, в котором ей подготовили кабинет и что-нибудь съест, что-то кроме кофе, хотя бы шоколад. Врачи не похожие на привычного Фета, похожие на фабричных фасовщиц смотрели куда-то сквозь Эмму, сквозь плотную змейку людей в коридоре. Всё походило фестивальный фильм, снятый к тому же на дешёвую камеру. У невролога ей предложили есть йогурт, потому что для иммунитета. Эмма связи не поняла, но несколько раз кивнула, и поспешила сбежать, пока ей не выписали вместо рецепта контакты какого-то мужика-молочника. На Верне молоко по больше части было растительное, для животноводства не хватало места.

Ей очень хотелось кому-то пожаловаться. Хотелось прийти домой, или на корабль, но там снова Луи и это ему нужно участие, а Фет может только наорать в профилактических целях. От таких мыслей Эмме сделалось стыдно. Она любила Луи и Фета любила. Но добрые боги… Как же они оба ей надоели!

«Скучная работа прочищает голову», – напомнила себе Эмма, когда чистенький стеклянный лифт любезно объявил её этаж. Лифт говорил с акцентом. Вместе с ней вышла какая-то девушка, пара полицейских поехала дальше.

Сил гадать не было. Никаких. Эмма закрылась в туалетной кабинке, проверила и снова поверила. «Да какая к чёрту разница? Кому я тут нужна? Придут проверять чего не сру?», – она резко скинула куртку: гадалки куртку о тысячи карманов не носят, не носят высокие шнурованные ботинки и перочинный нож с отвёртками. Она повесила сумку на крючок, расстегнула, чтобы проще было, стянула штаны, отряхнула юбку. Сейчас нужно одеться и выйти, чем дольше она прокопается, тем меньше людей успеет принять, тем меньше будет денег. Деньги. Всё в них упирается. Ни жизнь – сплошное торгашество. Она оправила юбку и вышла ведьмой, повесила сумку на плечо, встала у зеркала и быстро, почти наощупь подвела глаза жирной чёрной подводкой, получилось скорее зловеще. На ходу нацепила перстни.

«Здравствуйте!» – огласила, входя. И милый мальчик тотчас подскочил, чтобы проводить ведьму к столу с чёрной скатертью.

– Мы вас очень ждали! Всё небо шепчется…

– Знаю-знаю, – согласилась Эмма, превращая стол в алтарь. Ей было лестно и совестно: люди приходили за магией, люди искали утешения, чего-то высшего и мудрого, больше Верны и обозримой вселенной, но главное больше их.

– Вы… вы похожи на земную богиню.

Эмма кивнула. Ей очень-очень хотелось возразить. Но платят ей здесь не за возражения. Для Вернских поселенцев «земное» виделось сакральным. Многие из них, да и Фет в том числе, не очень-то верили в солнечный мир, в мир, где небо голубое и доброе, где облака не из серы и прочей гадости, где видно звёзды. Они и в звёзды не верили. Трудно верить в то, чего вроде как нет. Гости сюда прилетали реже редкого. Проще считать, что это местные сумасшедшие с далёких станций. Мало ли тут станций? Кто их вообще регистрирует?

Вернские женщины не носили юбки и сетчатые чулки, не торговали телами в рекламе абрикосового джема. Как смеялась сама Эмма горько-горько: вот оно отсутствие гендерной социализации. Или всё-таки нет? В таком мире стать богиней оказалось проще простого, стоило только платками обмотаться да все цацки на себя навесить, достать таро и притвориться, что сама в это веришь.

– Правда? – Эмма вытащила благовония и подставку, спички и кварцевый кубик, он служил датчиком в одном полетевшем приборе, а теперь магии служит.

– Д-да. Можно приглашать?

– Минуточку. – Она чиркнула спичкой. Вот-вот снова провоняется можжевельником, этот запах накрепко к ней прирос. – Теперь зови.

Мальчик выскочил за дверь. Если так прищурится, Эмма прищурилась, можжевеловый дым заполнял комнату, хочешь не хочешь прикроешь глаза… Мальчик чем-то походил на её дипломника: треугольное личико, брови лохматые, целый мир готов перевернуть, а посчитать погрешности все времени не достаёт. Хороший был бакалавр, на красный защитился. Ей, правда, тогда казалось, что мальчик в неё влюбился, а ещё казалось, что это педофилия какая-то получается, хотя парню как прочим бакалаврам-четверокурсникам было не меньше двадцати одного, а ей аспирантке – двадцать четыре. Только в этом возрасте, в окрестности двадцати, каждый год виделся пропастью. Это сейчас время куда-то пропало, то ли замедлилось так сильно, точно течение равнинной реки. Эмма привыкла к рекам высокогорья, но Верна и здесь подсовывала свои правила.

Первой оказалась женщина, она спрашивала о здоровье дядюшки. Эмма разложила «крест» и «поляну в заповедном лесу». По ходу выяснилось, что кверентка (какие только слова не вспомнишь, когда деньги понадобятся) не может простить дядюшку и себя, и мучается от вины и тревоги, злиться на больного и ничего не может с тем поделать.

Эмма говорила долго и очень славно, почти как на лекции, и люди верили. Она вообще-то умела хорошо говорить, в университете кроме прочего был добровольно-принудительный факультатив риторики. Хоть как-то окупилось моё образование, смеялась ведьма, глядя на себя в пёстрых тряпках, в звонких позолоченных браслетах за столом, покрытым чёрной скатертью. Где твоя диссертация? Хотела ж первой с выпуска защитить.

Кверенты смотрели на неё точно на святую, и верили, и оставляли деньги, и Эмме хотелось спрятать лицо, а лучше спрятаться самой. На святую она походила мало. Неужто людям настолько не хватало опоры, что они готовы были уверовать в силу одной растрёпанной девчонки и её карт? Нет, она не хотела обманывать, она хотела денег и только. «И быть услышанной», – подумалось с болью. Как сильно, как долго она хотела, чтобы и её голос имел вес! Чтобы ни Эва, ни родители, ни Дэвид не имели власти над ней. И вот пожалуйста, все эти люди остались в пяти световых годах от тебя! Одно лишь чудо поддерживает связь между ядовитой Верной и твоим Новым миром. Сама ведь знаешь, что шанс снова увидеть их стремиться к нулю. От таких мыслей ей стало и очень тухло. «Ну вот зачем я так?» – спросила она, но даже хвалённые карты смолчали.

Следующими пришли девочки-подростки чуть младше Луи. Они улыбались смущенно, разглядывали карты, попросили потрогать кварц. Поинтересовались: «А правда ли, правда ли она, Эмма, не отсюда?». Эмма подтвердила, разжигая ещё большее любопытство. Они спрашивали о будущем, искали определённости. Хотели свалить куда-нибудь с Южной, от родителей, от фабрик, торговцев, вездесущих птиц вечнозелёных предосенних неменяющихся садов.

Эмма разложила по три карты для каждой, дважды простой расклад, а потом послала мальчика за кипятком и чашками, и принялась вытягивать из колоды старшие арканы. Таро, как многие древние практики, вмешало в себя мономиф – каркас всех человечьих историй, часть коллективного бессознательного, этим оно в когда-то и приманило аспирантку-Эмму.

Мальчик приволок чайник с таким видом, будто поймал дракона. Поставил чашки, белые с желтым налётом от заварки, совсем не волшебные. Эмма вытянула из сумки самодельные пакетики с душистым сбором. Оказалось, на Верне чайные пакетики изобретать не спешили – слишком много расходников, проще в чашку травы насыпать.

Все трое – кверентки и мальчик зачарованно глядели, как вода обращается в духмяное золото, почти что солнце пить.

На следующем мужичке Эмма совсем забылась: чужие тяготы, привычные запахи, весомость собственного голоса вычистили поликлиничные ужасы и белизной больше не пахло, и место укола под рубашкой не ныло. А главное о результатах пока можно не думать, а значит и не тревожиться. Люди приходили, складывали в деньги в шляпу, шляпу тоже выдумал Луи, он путал всё на свете: гадалок и фокусников, звёзды и луны, морковь и свёклу, а идеи его выстреливали одна за одной.

Южная напоминала Эмме нескончаемый старообрядческий, вероятно ещё языческий, праздник урожая. Здесь всегда было вдоволь еды, громадный овощной рынок был не меньше половины Портовой, сотни маленьких ресторанов, сети больших ресторанов, кофейни, питейные, винодельная и старый пивоваренный завод, несколько лет назад переделанный в художественную галерею. В галерее обычно давали балы раз в год. Бал колонистов. Рогач и пара ребят с экспедиции были там, ещё тогда, когда всё не закончилось, а только-только начиналось большим космическим приключением, до жути романтическим, невероятно высокооплачиваемым. Эмма не пошла, она любила приключения и космос, и деньги, но скопления людей не любила. Ей и без того было тесно среди двадцати человек в не запертом, но ограниченном корабельном мирке. Ей бы хватило Дэвида и Рогача и интересной работы, которой было тогда ровно столько, чтобы к вечеру приятно устать и смотреть с Дэвидом сериалы, которые дома смотреть не успевалось. Ни машинного, ни тревожных часов в рубке, только та работа, ради которой Эмма училась и летела сюда сквозь мириады звёздных километров. Не надо гайки крутить. Хотя она сейчас не так уж и часто крутила гайки. Гаек именно гаек, металлических шестиугольничков, почти звёздочек, почти; на корабле было немало, ну точно не мало, по-другому просто и быть не должно, но держались они плотно и крепко, в машинном стоило следить не за тем.