Небо молчаливое

Она вернулась на корабль и снова распахнула шкаф. Красное платье на красных бретельках ждало её. Шелковое платье. Платье-комбинация без рукавов. Эмма почти с ужасом разглядывала свои голые худые руки. Нужно было спешить. Нужно было накрасить губы красной помадой и волосы расчесать. Волосы не закроют предплечий, не закроют дракона. Нужно было идти. Нужно встретиться с Константином и услышать:

– Ого! – Он, конечно, улыбался, он выглядел красивым и властным. Это всё костюм.

На комплимент его «ого» тянуло с большой натяжкой, возможно, он просто не знал, что бы придумать ещё. Про глаза и платье? Наверное, он привык получать, а не придумывать комплименты. Тем более это просто вежливость и не боле. Эмма нервничала, ей было холодно в красном платье, ей казалось, что сейчас из ниоткуда вылезут Эва с Дэвидом и скажут, что она дура и сволочь бесчувственная, татуировку решила сделать, вовремя.

– Что ты сделала с волосами? – вместо них спросил Константин.

– Помыла, – ответила Эмма растерянно и посмотрела на волосы, точно они были чужими. – И расчесала.

Будто раньше она этого не делала.

– Я думал, ты кудрявая, – он всё ещё улыбался. Эвы и Дэвида все ещё не было.

– Нет, – Эмма покачала головой. – Я просто их всё время заплетаю или собираю. Надо почаще расчёсываться, – она хмыкнула.

– Тебе идёт, – просто закончил Константин.

– Спасибо.

– Знаешь что, Эмм, – он остановился, и Эмме тоже пришлось встать. Двери мерцали электрическим синим, безумным, болезненно ярким, как небо октябрьским вечером, как платье на школьный выпускной. У Эммы было именно такое платье. И думать о платье ей было легче. Ей было страшно. Страшно просто быть с людьми. И если бы Эмма следовала своим «страшно», она бы просто убежала вот прямо сейчас. Но Константин стоит рядом, и она прошла, она проехала столько в этом чертовом платье на бретельках. И все видели её, и все видели дракона. Конечно, она шла, обняв себя руками, так чтобы одной левой закрыть правую, чтобы спрятать. А сейчас не спрячешь – Константин взял его под руку. Не так сложно обойти его. Наклониться и под рукой проскочить. Подумает, что странная, что рехнулась совсем? Пусть думает. Будто и так не знает!

– Я люблю тебя.

– Что? – просипела Эмма.

– Я люблю…

Зачем он это говорит?

– Не надо, – попросила она тихо-тихо, слабо-слабо.

«Любит, а через пару дней забудет», – хмуро подумалось Эмме. Любит. Его «любит» не больше «мне нравится донимать тебя, проводить с тобой время». Эмма хмыкнула. В лучше случае. Но вернее будет «хочу с тобой переспать».

– Эмм? – протянул он.

Ах, да она ещё должна ответить!

– Не надо, – только и смогла выдавить Эмма. Где твой непробиваемый цинизм? Пробили? Почему голос такой жалкий? – Не надо, хорошо? И заходить пора.

Он ничего не сказал, опустил руку, кивнул. Обиделся? Злится? Эмма б обиделась. Но что, что она должна отвечать?

– Та дверь? – спросил он очень тускло, равнодушно.

Боги, ну что теперь? Может, поговорить? Извиниться хотя бы? Или… или… Но на что ему такое «прости»?

– Левая, – сказала Эмма, вытряхивая из сумочки паспорт.

В галереи было очень холодно, градусов на семь меньше по сравнению общестанционной температурой. Эмма знала, так нужно для экспонатов, и между тем ужасно озябла, открытое платье оказалось слишком открытым. Она бывала здесь всего раз месяцев семь назад, или больше, тоже замёрзла, и конечно, забыла и не подумала. Можно было пиджак взять. Немного приличных вещей, чудом, глупым чудом прихваченных из дома у неё осталось. Эмма старалась их не надевать, не вынимать из шкафа, боялась даже посмотреть, но главное себя увидеть и понять на сколько она стала другой. Это плохой знак, Эмма знала, но не хотела не замечать. Потому что страшно. Боги! Разве можно столько всего бояться? Она откинула волосы назад.

Люди сновали по залу, разодетые, разукрашенные, надушенные – элита беглецов.

Эмма неуверенно протянула руку, экспонаты не трогают, с людьми шутят, игристое пьют, широко улыбаясь, главное, чтобы между зубов не вытекло. Ей было тоскливо и муторно, и почему-то обидно. Было б на кого обижаться! На себя разве что.. Эмма провела пальцем, только пальцем по мраморному носу трехлицей скульптуры, вбирая касанием всю её каменность, всю память о солнечном мире, о скалах, часть которых она была, о мастере, частью души которого она тоже была.

Слишком много людей, слишком пошло и ярко, и лучше бы Фет пошёл.

– Почему здесь так холодно? – спросил Константин.

Эмма отшатнулась от головы, точно пойманный вор.

– Это для картин.

Разве он не ушёл пить и улыбаться?

– А для людей? – улыбнулся ей капитан.

– Искусство и красота, – пожала плечами Эмма. «Ещё два часа, – подумала она с тоской, – и можно уйти. Всего два часа». Эмме захотелось спрятаться куда-нибудь, чтобы людей рядом не было, чтобы тихо, наконец. Это было настолько неловко! Боги, два часа, а потом сбежать.

– Я тоже искусство и красота… – заявил Константин. – Там!

К ним подошла девушка с подносом.

– А? – Эмма не успела сориентироваться, как Константин куда-то пропал. И оказалось, так ещё хуже. Она тщетно пыталась закрыть руки волосами.

Люди, натекающие тугими волнами в маленький зал, пугали ещё больше. Почему, почему эти чёртовы люди не могут заткнуться и деться куда-нибудь? Почему не могут перестать гоготать?

Парочка сладко хихикала. Эмма была готова проклясть их. Выцарапать ядом их имена на крысиной шкуре и бросить в огонь. И чтобы ветер растянул дымок по всей Верне, и чтобы солнце шлепнулось в пустоту космоса. Но Эмма просто отвела глаза. Нет, она не такая ведьма. И ведьма ли вообще? А это ведь просто люди. Людям свойственно хихикать без повода, быть шумными и вездесущими, ходить в обнимочку. Нет. Надо выпить и срочно.

«Чего ж они меня так бесят? – подумала Эмма, высматривая официанта с подносом или стол, вокруг которого людей поменьше будет. – Ну хихикают и чёрт с ними. Шумно. Я устала? – спросила себя, до конца не понимая, не чувствуя ни черта. – Нет, вроде бы. Не больше обычного».

Перед её носом остановилась девочка-официантка в черном фраке. Эмма из вежливости цапнула какую-то розовую конфету с её подноса, и девочка тут же убралась. Эмма смяла конфету пальцами, на настоящий рахат-лукум эта штука походила мало: крахмал и сахар, и душная розовая эссенция. Теперь ещё и бесформенная, и на вкус не лучше, нет, это неплохо, почти не плохо, но розовый запах такой сильный, что кажется, будто мыло жуёшь. Ничего, чем можно было запить это счастье, Эмма взять не додумалась, и девчонка с подносом куда-то запропастилась. Эмма растерянно оглядела зал. Внутри прорастало чувство подозрительно похожее на панику и не розовых конфетах дело, и даже не в капитане этом несчастном. У него свои дела и мысли. У него своя жизнь. А ты, Эмма, многого хочешь! В голове было темно и лучше бы пусто. Она растерянно обняла себя за плечи, вспоминая, что замёрзла, вспоминая, что… Нет, тут его не найти. Людей в зале было не меньше сотни, в довольно маленьком зале. Люди хихикали у неё над ухом. Люди пили, звенели бокалами, уплетали тарталетки и на крахмальные конфеты не жаловались. Кто-то подхватил Эмму за локоть. Она вывернулась. Подумаешь, перепутали толпе! Подумаешь. Человек не ушёл, от него очень крепко пахло горьковатым парфюмом и табаком.

– Здравствуй, госпожа Эмма, – сказал Людвиг.

«Проклятье», – подумала Эмма. Чего не доставало этому дню как ни встречи с пиратом!

– Добрый вечер, – она кивнула ему холодно, но вежливо.

– Ты одна?

– Я с Константином.

– Хуже, – хмыкнул пират. – Пойдем присядем. На той стороне столов неплохое вино.

Он сел через кресло, откинул волосы со лба. Его костюм из шерсти и шёлка дивным образом отсвечивал в этом золотистом полумраке. Глаза Людвига хитро поблёскивали, щербатая улыбка походила на оскал, и сам в общем напоминал лощенную овчарку, если бы овчарки пускались в пиратство. Он выглядел роскошно и опасно. Золотые перстни на крупных пальцах напоминали кастет. Эмма тревожно прокручивала собственное кольцо, несуразно большое и кажется даже не серебряное, если ударить таким, можно рассечь скулу, если она решится ударить.

– Будешь, госпожа? – Людвиг подвинул бокал. Из этого он пил или из второго?

– Спасибо, – выдавила она, цепляясь пальцами за тонкую ножку.