Майские страсти

Звёзды, как отверстия в небе, смотрелись ущербно и неуместно. Что-то странное и роковое надвигалось на город, на весь мир, и лучше бы небо было бы покрыто простынью чёрных туч. Андрей и Дмитрий пошли по домам в разные стороны. Ночь уже закончилась, утро ещё не наступило.

Глава 5. Сын и муж-сирота

В три часа ночи Андрей зашёл в подъезд своего дома. Он жил в квартире на девятом этаже, но не захотел поехать на лифте. Андрей медленно, иногда на мгновение останавливаясь, поднимался по ступенькам.

Он думал о Дмитрии.

«Я хоть и далёк от настоящих мыслей об этом… Но всё же, как же грех может соблазнительно выглядеть… Или Дима этого и добивался? Ничего не понимаю… Ничего… Он бывает то весёлым, то грустным… Причём не угадаешь, когда его настроение изменится… Случайно меняется? Не думаю… Значит, грех то сильно его угнетает, то слабо… Но он всегда над ним летает. Странно… А ведь он выглядит, как подлец… который разочаровался в подлости… и в своей и в общей… И он… Да!.. Он растерял её. Он уже не уверен в своих силах…»

Андрей постучал в дверь. В квартире послышались шаги. Его отец, Кирилл Егорович Яськов, бывший в то время в отпуске, крепкий мужчина среднего роста, с заспанными глазами отворил дверь и притворно улыбнулся. Он был недоволен и опустошён. Его обычно смуглое лицо смотрелось болезненно-жёлтым.

При виде отца Андрей ощутил необходимость страдания, как будто на нём была вина, что ранее его мучения тревожили сердце гораздо меньше, чем сердце родителя. Сын как-то нехотя предавался терзаниям. Про себя он называл это насилием страдания.

Андрей прошёл в свою спальню, наверняка зная, что отец через какое-то время зайдёт к нему.

Чуть более года назад от сердечного приступа умерла его мать Смерть Ольги Николаевны навсегда переиначила душу сына.

В день трагедии, едва узнав о случившемся, Андрей в неизъяснимом даже для него самого порыве первым делом побежал домой к Дмитрию. Впоследствии он много думал о том, что произошло. Порой ему казалось, что он полетел к Дмитрию, как к самому страшному врагу, храня в душе пугающую надежду. Здесь было что-то библейское. «Возлюбить» врага Андрей не хотел. Он думал, что Дмитрий его полюбит, а, главное, поймёт в минуту тяжелейшего горя и в эйфории от только что приобретённой благодати пожалеет его. Он мечтал о широкости его души. А есть и такая вероятность, что Андрей в том числе решился её испытать и прозреть.

В первые минуты он не погружался в отчаяние, зная, что самая сильная боль ещё впереди. Андрей даже вдруг обрадовался этому. Он застал Дмитрия во дворе его дома.

Горячее дыхание Яськова обжигало воздух. Он не мог сначала говорить. Жестом попросил дать время, чтобы отдышаться. Дмитрий мистически улыбнулся. По небу летала таинственность. Андрей держался за сердце.

Отдышавшись, он сказал:

– Умерла.

– Матушка?

– Да.

– Ну я так и понял.

Андрей заглядывал ему в глаза, как в душу:

– И ты ничего мне не скажешь?

– А что ты хочешь услышать?

– Даже сейчас ничего не скажешь?

– Ничего.

Дмитрий глядел по сторонам, избегая взгляда Яськова. Прождав полминуты, Андрей схватил его за руку:

– Можно раскаяться через год, через полвечности, через вечность, а ты раскаешься через час.

Его голос звучал ласково-пушисто.

У Дмитрия затрясся подбородок:

– Ты меня не понял. Как ты мог меня не понять! Как ты мог мне такое сказать!

Андрей стоял посреди спальни, не находя на чём бы можно было остановить взгляд. Как ты мог мне такое сказать!.. Эти слова до сих пор звучали в его душе и ножом разрезали её пополам.

В комнату осторожно вошёл отец. Яськов отвлёкся от воспоминаний о том разговоре, о том, что именно после беседы с Дмитрий и до самых похорон на него навалились самые чёрные дни в его жизни. Андрей старался угадать настроение родителя. Яськов быстро понял отца. Тот был в каком-то равнодушном отчаянии. Андрей даже мог бы обругать отца, и ничего бы жёсткого от него не услышал. Бывало, что Кирилл Егорович, когда бывал в «равнодушном отчаянии» не обижался на самые несправедливые упрёки сына,– до того у него всё зависело от настроения.

– Андрей, ты любишь какую-нибудь девушку?– спросил он сына.

– А при чём тут это сейчас?

– Нужно, чтобы ты… любил… обязательно…

Кирилл Егорович всегда говорил сыну эти слова на ночь. Он невольно всё делал по расписанию. Например, вечерний распорядок: в семь часов – ужин, в восемь – кофе, телевизор, газеты; в девять – предсонный плач, ещё через полчаса – «ты любишь?»

Посреди ночи мог тоже поплакать. Андрей слышал эти монотонные всхлипывания, и каждый раз беспощадно говорил себе, что отец рыдал не из-за смерти жены, а из-за того, что у него больше нет супруги.

В сознании парня образ матери высветился как образ и мученицы, и мучительницы. Она его терзала каким-то наивным, почти непонятным упрёком.

– Я люблю,– выдавил он.

– Хорошо,– сказал отец и поспешил выйти из комнаты.

Андрей шёл к окну, вдруг покачнувшись от рыдания. Он поборол себя и вскоре перестал плакать. Яськов громко ударил кулаком по подоконнику, и Кирилл Егорович вновь открыл дверь.

– Что это?– сгорбившись, спросил он.

– Ничего,– резко ответил сын.

Он слышал звук горя в голосе отца и изо всех сил пытался не соревноваться, чьё несчастье тяжелее. Андрей стоял спиной к Кириллу Егоровичу.

– Ох, сынок. После всего-то.. ты всегда такой со мной…

– Злой, что ли?– Андрей, повернувшись, слабо улыбнулся.– Или не так?

– Так, наверное. Женился бы то, что ли… И мне полегче бы было.

– Ах, папа, у тебя что сердце нет?.. Какая сейчас свадьба?..

– Зря. Но я не сержусь, я… прощаю. За такие слова… прощаю…

– Сказал я, ну и ладно. Я твоего прощения не принимаю, потому что оно незаслуженное. Я сторонюсь его. Запомни, я жалею, что сказал тебе так, но прощения не прошу.

Отец пожелал спокойной ночи и покинул комнату.

Почти всегда, когда Андрей оставался один, он думал о матери. Свинцовым грузом лежало на его сердце впечатление первых дней после её смерти. Но была страшная для него странность: и подготовку похорон, и отпевание, сами похороны, и поминки он помнил в самых незначительных деталях, он помнил, что какие-то сильные, огненные чувства владели его сердцем, но Андрей не помнил, какие именно. Яськов звал их из глубин памяти, возвращал себя в то чёрное время, и всё равно не мог ощутить, какого свойства было то, что его тогда обуревало.

Спустя месяц после похорон Яськов, как при похмелье, ждал, когда придёт облегчение. Оно наступило одновременно с сознанием духовной близости с Ольгой Николаевной. Она превратилась для него в божество, а это божество привело к «истинному Богу», не тому Богу, в которого он верил до смерти матери. Тот Всевышний был ему важен, но он им не дорожил, а держал его, как будто про запас, «невзначай про запас». Любовь к матери и её святость виделись Яськову таким железным фактом, что он и не предполагал «Божьей несправедливости, Божьего неприсутствия, Божьей ненаграды, Божьего неисхода.»