Майские страсти

– Пожалей себя.

– А хотя, они… Как Алине может быть соперницей девица с моста. Она же, можно сказать, оказалась внизу. Вниз полетела. Волосики беленькие в воде. Только ей не до этого. Теперь ей не до чего.

– Дим, посмотри на меня внимательно… И скажу одну правду…– Андрей пугался то ли за него, то ли за себя.– Ты видел её?

– Естественно.

– Нет, постой. Что ты делал ночью?.. Где ты был? Ты видел Настю?..

– Ну заговори же ты про Ленинскую, про этот мост.

– Стой, стой… Ты видел её ночью? Ну… после того… как мы ушли оттуда?..

– Я был в аду.

– И как тебе?

– Выиграл я.

– Ну-ка, ну-ка… Подожди… Я вижу… Точно… Я вижу по тебе, что тебя там не было. Ух, ну Слава Богу. Перепугал ты меня!

– А ей… серьёзно всё равно.

– Ты про Алину?

– Молчи. Теперь молчи… Дай собраться. У меня голова кружится! До меня только сейчас дошло. Вот только сейчас я догадался. Ты, что, про мост, про Ленинскую не понимаешь? И… даже сейчас не понимаешь?

– Что… не понимаю?

– Там на мосту… на Ленинской. Это же Настя была.

– Как Настя?– Андрей подскочил и схватился за грудь.

– Самая настоящая… Настя.

– Как Настя? Не понимаю.

– Да что хоть тут понимать!

– Честное слово… Я не знал… Я и не думал…

– Хороший ты малый, Андрюх.

Дмитрий отошёл от Яськова и открыл дверь.

С тяжёлым чувством недосказанности он спускался по ступенькам в подъезде, когда наткнулся на отца Андрея. Тот от неожиданности покачнулся.

– Здравствуйте,– сказал Дмитрий.

– Здравствуйте.

– Бегите к сыну, бегите. С ним беда может произойти,– звонко захохотал Клинкин и побежал вниз.

Сердце Кирилла Егоровича, словно, обледенело, когда он в страхе подкрадывался к комнате Андрея. Тот с неподвижным взглядом, направленным к окну, и с неподвижной душой стоял посереди не спальни.

– Андрей… всё хорошо?– неловко спросил отец.

– Да. Всё нормально,– Яськов обернулся на голос Кирилла Егоровича.

– Я видел…

– Он всегда такой. Не задумывайся ни о чём.

– Ладно. Если что – зови. Я буду в зале.

– Ага.

Отец вышел, и Андрей мигом бросился к столу, где лежал его сотовый телефон. Он поспешно стал искал номер Насти, но к своему удивлению ни страх, ни отчаяние не овладевали его сердцем. Его сердцем владела необъяснимое, убеждённое спокойствие. Яськов позвонил. Настя не ответила.

Его спокойствие стало ещё крепче. Андрей с воздушным сердцем лёг спать, соблазнительно представляя себе картину грядущего вечера. Он непременно должен был быть символом счастья.

Глава 5. Алина: миссия спасения

Яськов проснулся в час дня и мучился от издевавшегося над душой подвохом памяти. Он привстал с кровати и стал растирал пальцами виски, словно пробуждая то, что ещё недавно шевелило его сознание. Ему снилось что-то очень странное, но, как только Андрей очнулся, его память, точно навсегда, не желала более заполняться ароматом душистых тёмных волос и бархатом нежных, осторожных рук, чьи черты полупьяно проплывали перед глазами…

Вдруг на него напала усталость, появляющаяся после того, как мы нашли вещь, которую долго искали, и когда радуемся не тому, что нашли, а тому, что нашли. Андрею не надо было закрывать глаза, чтобы вновь увидеть перед собой ласковый женский облик, уплывающий вдаль и исчезающий в гуще туманного мрака.

Сознание Яськова плелось по сухому асфалтьу, чего-то боясь и оглядываясь назад, видя за собой лишь длинную, змеинообразную тропинку. Сердце Андрея трепетало. Он чувствовал, что ему надо было повернуть направо, где едва проглядывались очертания высоких, чёрных деревьев, но он пошёл налево, туда, где было посветлее. На пустынную дорогу оранжево-мутно смотрели фонари. Они казались Яськову выше, чем те чёрные деревья, и он пошёл быстрее и увереннее. В его душе что-то защекотало, и Андрей увидел, как из него выбежала тень. Сначала он не мог понять, что это значит, пока каким-то нутром сердца не догадался, что в этой тени содержалось нечто, ему принадлежавшее и его дразнившее. Он побежал за ней. Удивление росло по мере того, как он к ней приближался. Яськов не думал, что сможет догнать её так скоро. Он вторгся в тень и, замирая от страха, вскочил с кровати и пошёл к окну, отворил форточку и глотнул уже нагревшегося, весеннего воздуха.

Он почувствовал, что весь мир пронёсся над его головой, как неуловимое привидение зла, как призрак неуловимой боли.

Андрей, усмехнувшись, взглянул на ладонь. Ему стало мерещиться, как линия жизни делится пополам какой-то чёрточкой, всё сильнее захватывавшей рассудок Ясьтова. Ему казалось, что это чёрточка и есть вся его жизнь, а то, что от неё исходило по обе стороны – умирание жизни, но разное и по длине, и по грузу мучений, давивших Андрея. В этой

чёрточке сосредотачивалась переломная суть бытия, ему предназначенного. «Злодейство… людское… как же оно на меня давит!»– думалось ему.

Андрей рассмеялся и подмигнул, словно этой чёрточке.

Ему вдруг стало до боли свободно и равнодушно. Такое полузабвение душевного состояния посещало Андрея не впервые. В эти минуты он всегда проверял, насколько сильно было его прежнее страдание из-за смерти Ольги Николаевны. Теперь он начал вспоминать похороны, но душа не тяжелела. Яськов чувствовал, что он не страдал. Это было иное ощущение иного сердечного помешательства. Сейчас уже он, как будто летал над миром.

Но воспоминания о похоронах этот полёт чуть замедляли и нависали над Яськовым грузной тучей загадки. Он не знал, как расшифровать свои чувства. Похороны впечатались в его сердце странным образом. Он, словно и не помнил это события, а помнил лишь чувство от этого события.

Страдание стало самой охраняемой им самим детищем его души, так, как, когда он не страдал, то ощущал себя непозволительно далеко от матери. Чтобы чувствовать её близость, ему нужно было мучиться.

Облегчением терзаний могло быть общения с отцом, но Яськов неловко избегал говорить с ним подолгу, отчего-то ощущая вину и перед ним, и перед самим собой; и за него, и за себя самого. Тут явилась крайне наивное и слишком благородное «незнание дальнейшей жизни». Андрею хотелось разоткровенничиться с отцом, но он злился и мучился от того, что, как ему казалось, не имел на это право.

Временами Яськов не страдал о матери из врождённой страсти размышлять. Он много думал о вере и о вере в Бога, что приводило его к безжалостному самоистязанию. Но Ольга Николаевна от него почему-то вновь отдалялась… Он не страдал и мучился от того, что не страдал. Почему он не терзался: вследствие бескрайней веры в Бога или от нежелания страстей? Ответы мелькали перед ним разные… «Не устал ли я от Бога?.. Не надоел ли я Ему? Не устал ли Он от меня? Верит ли Бог в меня?»– ежеминутно думал Андрей.

Он начинал ковыряться в ране, опять упрекая себя в том, что мало страдал об Ольге Николаевне. Так он проводил несколько дней подряд и со свежим сердцем вновь легкодушно общался с друзьями.