Камень, или Terra Pacifica

СОБСТВЕННОЕ ВИДЕНИЕ ВЫСТУПЛЕНИЯ ИВАНА, ВОЗНИКШЕЕ У НЕСТОРА ГЕРАКЛОВИЧА ПОЛИТЕЛИПАРАКОЙМОМЕНАКИСА

Скука сродни давлению, – переиначивал он мысль Ивана. – Давление обитает в хоромах массы. Оно – её законный жилец. А скука таится во владениях эмоций. Она там вроде серого кардинала. Эмоции, как и тяготение – родственники, они из одного мира. Ну да, чувство, – наиважнейшее в мире, оно, представляет собой истинный вес в нашей жизни. Чем сильнее страсть, тем она тяжелее. Закон. А ещё она подвержена течениям, поэтому тяга вынуждена менять направление, порой в сторону противоположную. Тоже закон. Силовыми линиями массы пронизана вся наша вселенная. Их сети повсюду тянут, прижимают всё и гнетут. Давлением гнетут. Родная сестра давления – скука – тоже гнетёт. Скучный, скукоженный, сжатый. Такие дела. А есть ли в природе способ спастись от влияния всей этой семейки хоть на минуточку хоть в каком-нибудь одном местечке? Вопросик, скажу я вам, не из тех, что разрешаются походя. Скука окружает нас повсюду. Равномерно. Давление – тоже. Схожесть налицо. Если существует приёмчик выхода из тисков скуки, значит, есть выход из кокона давления. Мы не замечаем на себе, скажем, напора воздуха, хоть он чудовищен. Ровно так же не ведаем тугую осаду скуки со всех сторон, хоть она запредельна. Но если прорвать эту чёртову хандру в каком-нибудь одном лишь месте, вся остальная сила скучищи обязательно будет давить на твои иные, замечательные чувства, выталкивать их именно через то место прорыва – прочь из скорлупы окружения. Нестор вообразил тюбик, наполненный бальзамом, отвинтил крышку, надавил. Вот так. Она жмёт на твои хорошие эмоции со всех сторон, она же выдавливает их из собственных тисков при наличии там дыры. То же произойдёт и с её родственником, с давлением, если его удастся прорвать. И оно, всюду нами испытываемое, оно окажется лучшим в мире двигателем. Оно выдавит тебя из собственного окружения через прорванное в нём место. Нестор снова вообразил тюбик с вложенным в него неким телом. Нажал, и тело выскочило из него. Перемещение тела под действием давления означает свободу в одной выбранной стороне. Где обозначил её, туда и едешь. Весь остальной напор оказывается общим нажимом ладони на тюбик… Но чем снять давление-скуку в нужном направлении, чем их проколоть? Откуда взять такое средство? Что у нас является орудием её преодоления? Отвечаем. И отвечаем обоснованно. Эге, не зря мы тут сидим, в нашем замечательном исследовательском институте. Скука прокалывается вдохновенным творчеством. Вот чем. Творческий порыв как квинтэссенция чувств – он пробивает окружение вездесущей тоски. Тогда вся оставшаяся совокупность уныния станет служить двигателем течения творчества. Она безудержно будет выталкивать его поток из собственного окружения в ту сторону, где обнаружится прорыв, сама оставаясь на месте. В освободившемся потоке творчества для тисков скуки нет места. А затормозиться творчество может опять же исключительно при зарастании дыры. Так-то. Значит, и к давлению есть метод подобрать шило. Угу. Одно уже ясно. Напор чем-то смахивает на творчество, а значит, этот предмет должен выглядеть иррационально.

Далее, слушая образное высказывание Ивана о природе времени, сознание Нестора само образовало представление бытия в иных, новых проявлениях. Там всюду проистекают события. Но они совершенно не распознаваемы. Не реализованы. Они осаждены временем. Полностью ограждены. Да, время показалось Нестору чем-то, подобным давлению и скуке. Оно равномерно и плотно окружало всё и вся. Беспросветно. Глядите, – в одном боку, вернее, вообще в единственной точке всеобщей действительности содеялась еле заметная прорезь. Кем содеялась? Этого Нестор пока не собирался выяснять. Положим, там создалась вдруг свобода от осады времени. Окно. Прорезь стала дырой, расширилась во все стороны. Туда потекли всякие события, поддаваясь давлению остального плотного, неиссякаемого окружения времени. Оно выталкивало из себя несметное разнообразие скрытых ранее событий. А его же собственная природа тени проявляла эти происшествия. Местами контрастно, местами смазано, местами закрывала полностью. И мгновенно обращала все события в историю…

– Масса вместе с давлением, чувства вместе со скукой, время вместе с историей, хороша куча, – пробубнил Нестор вслух, по-видимому, больше переживая собственные суждения, чем слова Ивана, и оседая на стол с краю.

Тот противоположной стороной резко задрался, сваливая с себя книги, папки, стопки бумаг, настольную лампу, а с ними всякую канцелярскую мелочь с острыми концами – всё – на широкую спину многообъемлющего учёного. Последним упал подготовленный к исследованию образец ископаемого творчества. А в учёной голове тоже посыпались всякие мысленные фолианты, в тексте которых всемирное давление превращалось в глобальную скуку, а та в свою очередь становилась абсолютным временем и тут же оседала вселенской тяжестью. Мысленные мелочи тоже просыпались, предполагая своеобразные острые концы:

«Чем бы таким проколоть эту злосчастную сплочённость античеловеческих заговорщиков: время-давление-скуку»?

Рассказчик выждал, пока Нестор ласково, потихоньку восстановил горизонтальное положение стола, при этом не позволил упасть с него ни одному из предметов. Правда, никто не придал серьёзного значения неуместному, почти незаметному происшествию, потому-то внимание слушателей не прервалось. Иван только улыбкой завершил недолгую паузу, подтвердил основную мысль:

– Да, действительное пространство существует непременно в условиях жизненности, а потом – в собственных измерениях длины, ширины, толщины, глубины и ещё чего угодно.

Затем он снова взглянул на Леночку. Поправил мысль:

– А можно и не мерить его, а просто видеть

Та улыбнулась, и на краткое время внутри её взора возник нечужой образ Афанасия.

***

Грузь устал скакать.

Пирамиды по-прежнему восседали на линии, разделяющей небо и землю, размытой голубовато-сиреневой дымкой, а Грузь сел на бело-кремоватый камень. В расщелине меж иных таких же камней, что расположились подле него, он увидел крохотный родничок. Тот почти беззвучно пробивался откуда-то сбоку. Оттого научный сотрудник тотчас вспомнил, что ему давно хочется пить. Ведь, ещё будучи на пути с вокзала, он предвкушал получить удовлетворение собственной жажде, собирался поставить греть чайник немедленно, едва придёт в свой насиженный рабочий закуток, чем-то похожий на просторный гроб с окном. Но тут эта фотомодель, этот скотч, это белое пятно и это всё не очень обдуманное перемещение в пространстве. Чайник оказался недосягаемым.

Сунув голову в расщелину до упора, вытянув губы так, что видел их собственными глазами, Грузь всё-таки не достал до родничка. Непроизвольно ему вспомнилась вроде чистенькая консервная баночка из-под огурцов, отвергнутая его пяткой. Она ведь появилась у его ног для чего-то в будущем. «Вот так всегда, – подумал он, – когда судьба даром подставляет необходимую тебе вещь, ты пренебрегаешь ею, смеёшься над её явно грубой неуместностью и кажущейся совершенной бесполезностью. А вскоре тебе приходится горько сожалеть о том, что не разглядел случайного помощника, не удостоил этот поистине счастливый случай хотя бы скромным вниманием своего светлого ума. И в результате остался ни с чем». Патетика про себя выраженной мысли сама собой внезапно переросла в действительный, теперь поэтический звук.

– «Je mouris du soif pres fontaine…

(От жажды умираю над ручьём (фр.))

– Да… от жажды умираю над ручьём. Смеюсь сквозь слёзы и тружусь играя. Куда бы ни пошёл, везде мой дом, чужбина мне – страна моя родная», – вслух процитировал он бессмертного Франсуа и по-новому оглядел мир вокруг себя.

***

СОБСТВЕННОЕ ВИДЕНИЕ ВЫСТУПЛЕНИЯ ИВАНА, ОБНАРУЖЕННОЕ БОРИСОМ ВСЕВОЛОДОВИЧЕМ ПРИНЦЕВЫМ

Принцев тоже слушал и одновременно соображал. Правда, собственных мыслей у него маловато. Зато он озабочен темой скрытности, увлечён методами борьбы. То ли жизнь изрядно его покусала, то ли врождённое ощущение конфликтности исторического мира даёт о себе знать. Пласты исторического материала облепили весь его мозг. Так в сознании Бориса Всеволодовича накапливался многомерный временной осадок. Правда, не бывает временного потока, там лишь долгота. Так оно правильнее, потому что нехорошо, когда говорят: время бежит, ускоряется, замедляется. Не может оно двигаться, потому что движение всегда имеет скорость, а в скорости уже присутствует время. Получается тавтология. Поэтому – долгота. А уже она может продолжаться или скукоживаться. Мир, где присутствует долгота, совсем не похож на мир обитания всяких расстояний. Но долгота времени, подобно расстояниям пространства, может обогащаться различными направлениями: вперёд-назад, влево-вправо, вверх-вниз, образуя собственную многомерность. То есть, она способна принять временной образ линии, плоскости, объёма. И многомерный мир времени, возможно, имеет своих обитателей. Временников.

Тот и другой миры – антиподы. У них – вечная борьба за выживание. Идёт захват выживания, потому необходима им именно та самая жизненность. Отнять её, чтобы добавить себе. А может быть, хм, кто знает, мы-пространственники вместе с ними-временниками – есть просто мы, каждый из нас, этаких изгоев. Тут и там. А в момент смерти «я» пространственный и «я» временной – бросаем тень друг на друга, тень смерти, а потом сливаемся в единство, в целостность себя и высвобождаем искомую жизненность, одну – на двух бывших антиподов. Высвобождаем, одновременно обретаем. И борьба не имеет смысла. Образуется семимерный мир, где слиты оба трёхмерия, плюс жизненность. Или…

– Или что? – Нестор выявил нетерпение, ощутив неожиданный поворот в линии рассказа.

– Или наоборот, – Иван вскинул брови, – мы оба схлопываемся до нулевой геометрической точки, превращаемся в изначальность. Аннигиляция, абсолютная смерть. Бесшумная и незаметная.

Похоже, Иванова “байка” закончилась, как говорится, на самой неожиданной для оптимизма ноте.

– Почему? – поспешил вставиться Принцев. – Нестор и весь его отдел важности не позволит схлопывания. Он это сделает при помощи многомерной чувствительности, где тоже есть свои обитатели, то есть, опять же, мы сами. Возникнет некая «троица» этих многомерностей. Красивая ведь вещь. А пока – раскидала нас неведомая сила, а собрать-то некому. Да, Ваня?

– Шути, шути, – нехотя отозвался Иван, – но собрать себя дело нешуточное, а, значит, и ненаучное. Не для нашего института. Наша наука, её конструкции, не позволяют выстроить цельное здание. Даже фундамент не укладывается. У неё – вечное производство земляных работ, рытьё котлована. Или небольшого земляного зияния, похожего на котлован.

Принцев подобрал губы, свалил голову набок.

(Вскоре после того)

Потом в помещении, похожем на просторный гроб с окном, началась и продолжилась тишина. Каждый из учёных смотрел в неразгаданную удаляющуюся точку, пытаясь преодолеть собственную неопределённость и собрать там все составляющие личной природной «троицы». Или они пробовали увидеть в той точке опасность начала всеобщего схлопывания личных и чужих пространств, времён, притяжений, прочего и прочего?

И вот, будто бы разглядев, наконец, разборчивую ясность в сугубо личной точке, Борис Всеволодович спросил не без насмешки:

– Да, а где же тут всё-таки матрёшка?

– Не видно?

– Увы.

– Оно и не должно быть видно. Ибо всё мной рассказанное – по сути – Божье начало. Пространство, время, масса – его производные. Форма, её созревание, устремлённость вместе с ценностью, а возможно, и ещё много чего другого пронизывают друг друга. Многие «начала» вставлены в единое «начало». Понял?

– Ага. Понял. Ты с него бы и начал. Это же действительно красота неописуемая, в нём же находится истинное творчество, авангардист ты наш, – Принцев медленно обвёл взглядом панораму вокруг себя, машинально, разок-другой, останавливая этот взор на поверхностях столов, на витринах шкафов, где покоились бесподобные образцы ископаемого творчества для исследования.

По-видимому, разное поняли вдруг остальные сотрудники, забывая о собственных достижениях в области основного профиля института. Оттого вновь повисла тишина. Каждый, на миг почувствовал себя в роли некоторого начала.

И теперь кто-нибудь со стороны мог бы вставить их друг в дружку без особых усилий в замечательную матрёшку да уйти в свою сторону. Что, собственно говоря, тут же произошло без чьей-либо на то заметной воли. Тишина и пустота стали господствовать во всём помещении, похожем на просторный гроб с окном. Ну, ни единой живой души. Всё? Крышка? Разве настал конец всему, не успевшему здесь как следует оформиться? Неужели возвелась-таки предполагаемая губительная грандиозность, а мы не заметили?

(А тем временем)

Нестору такое не нравилось. И остальные персонажи пригорюнились. Институт науки высот пока не создал основной стратегии проникновения в тайны творчества. Есть, есть намётки, есть даже направления, но с продвинутостью туговато. Образцы мало тому помогают. Прорыва скуки творчеством здесь не делалось. То ли силы не хватало, то ли остроты не отточилось. Дыра во власти всеобщего охвата временем тоже не прочитывалась. Тьма кругом, хоть глаза выколи. Событиям некуда влечься. А пора бы. Ой, пора. Полителипаракоймоменакис напряжённо сомкнул гладкие веки.

– Вот что, ребятки, – сказал крупный учёный, преисполнившись некоторой целеустремлённостью, – вы тут беседуйте на здоровье, умничайте, продвигайтесь талантами, а мы с Борькой двинем в дальний путь по необъятной нашей планете. Чувствую, чувствую выход событийности. Грядут приключения. Не нравится мне этот Пациевич. Не милы мне матрёшки его. Тем более – из фокусов. И вообще, кто он такой? Сотрудник или соперник? Конечно, соперник, ничтожный конкурентишко. Надо взять его с поличным.

– С поличным? – Борис Всеволодович вроде струхнул, он испугался неожиданно и определённо как бы за собственную судьбу; мы даже заметили бы выпавшую на его лицо бледность, да вот плотный загар того не позволяет изобличить. – Вероятно, ты имеешь неумолимые подозрения, или даже выявленные улики? – молвил он разреженным баритоном, а в голове пронеслось: «некстати, ой, некстати».

– Да, браток, теперь ты улавливаешь мысль на лету. Его это рук дело – баловаться перемещениями наших замечательных учёных. У него, кажется, даже машинка для того имеется: «проницателезатор». Мало ли куда он проницает. И Афанасия он этой машинкой засосал. Вот приедем к нему врасплох да найдём там нашего пленённого Афанасия, пока ещё куда он его не отправил. Конкуренция, тем более, нечистая, знаешь, на всё пойдёт.

Принцев потеребил очки, будто собирался их снять, но затем ещё плотнее насадил на уши.

– Конкуренция, она да, она неразборчива, – сказал он, с радостью оправляясь от первоначального испуга, даже хихикнул, – поехали.

***

Наденька развернулась так, чтобы видеть лицо Пациевича, вопросительно смотрела, переводя взгляд то на него, то на плакат, сиротливо лежащий на скамейке, то на удаляющуюся фигуру отца. Однако всё больше и больше вопросов поблёскивало в её глазах между взглядами на Пациевича и на его предвыборный плакат. Потом она взяла бумагу в руки, в замедленном темпе ощупала её, чтобы убедиться либо в подлинности портрета, либо в чём-то таком, чего она тут же забоялась, не распознав хорошенько природы страха, сложила этот лист и опустила на скамеечку. Хотя чего теперь она опасалась больше – подлинности или таинственности – трудно сказать. Она подумала, было, что плакат – просто деталь сна её отца, к настоящему Пациевичу он отношения не имеет. Это её без сомнения успокоило бы, если бы таковым он оказался. Но бумага осязалась действительно подлинным предметом. Боязнь чего-то другого нарастала.

– Вы… Вы здесь давно живёте? – спросила она спутника тоже в замедленном темпе, – я ничего теперь не понимаю, совсем ничего.

– Нет, Наденька, я тут не живу, это вы сами знаете. А моё участие в предвыборной кампании, более того, моя желательная победа в ней, тут часть всё того же и единственного опыта. Я предпочёл не равнодушное наблюдение со стороны, а деятельное внедрение. Мне важен взгляд изнутри. Поэтому я пошёл на риск окунуть себя в центр событий, в судейство. Тогда вся здешняя жизнь будет у меня перед глазами непосредственно.

– Не понимаю. Но ведь для того чтобы стать здесь участником выборов, нужно обязательно быть местным жителем. Регистрация, там, сбор подписей, прописка.