У дороги

Горсть песка тяжело упала на гроб из дрожащих рук старого Линде.

Отче наш, иже еси на небеси.

Все было кончено. Гамаши пожимали руки и благодарили «за сердечное участие».

Госпояса Абель остановила их у ворот ограды. Она приготовила скромное угощение для Бая и его шуринов.

Без всяких церемоний, запросто – чтобы не сидеть вам дома одним…

Фру Абель промокнула слезы.

– Тот, кто сам познал, что такое утрата… – сказала она. Толпа разошлась.

Агнес осталась у могилы одна. Она смотрела в яму на гроб, на венки, присыпанные песком…

Потом взглянула на дорогу– по ней шли люди, возвращавшиеся домой, к своим повседневным делам.

Вот Бай между двумя дамами в вуалях– в длинных траурных вуалях… И два господина в гамашах… Катинкины братья… они благодарили присутствующих от имени семьи.

После всех своих трудов фрекен Иенсен приглашена отобедать к мельничихе. Фрекен Хелене ковыляет в маленьких, не по размеру сапожках…

Вот они все уходят…

Торопятся.

Агнес склонила голову. Ее охватила гневная досада против всей этой мелочной суеты, которая вновь потекла по привычному руслу.

Сзади послышались шаги. Это был Малыш-Бентсен с большой коробкой.

– Тут венок, фрекен, – сказал он. – Я решил лучше сам принести. Его доставили двенадцатичасовым.

Бентсен вынул венок из коробки.

– Это от Хуса, – сказал он.

– От Хуса, – повторила Агнес. Она вынула венок и посмотрела на уже начавшие вянуть розы. – Какой красивый он был.

– Да, очень, – сказал Бентсен.

Они постояли у могилы, Агнес преклонила колени и осторожно опустила венок на могилу. Розовые лепестки осыпались на лету.

Агнес обернулась– Малыш-Бентсен плакал.

К ним подошел сторож:

– Фрекен… может, вы… пора закрывать…

– Сейчас идем… Дьячок позволил мне побыть здесь, – сказала Агнес.

Агнес и Бентсен молча побрели по дорожке. Сторож уже ждал их у ворот.

Засунув руки в карманы пальто, Агнес смотрела, как сторож закрывает ворота и навешивает на них замок.

Малыш-Бентсен попрощался и ушел, все еще всхлипывая.

Агнес долго стояла у запертых ворот.

Бай зачастил к семейству Абель.

Вдове Абель была невыносима мысль, что он остался один-одинешенек в пустых комнатах… Да еще когда сама сидишь в уютном доме, у зажженного огонька, – говорила фру Абель.

Они с Луисой-Старшенькой заходили за Баем после отправления восьмичасового поезда.

– Просто посидим в уюте, у огонька, – говорила фру Абель.

Луиса-Старшенькая чувствовала себя на станции, как дома. Перед уходом ей во что бы то ни стало надо было хоть на скорую руку полить цветы.

Фру Абель помогала ей.

– Она их так любила, наша милочка, – с умилением говорила она.

«Милочка» была Катинка.

– А «бабьи сплетни», – говорила Луиса-Старшенькая. – Им ведь тоже хочется пить. – И она кивала «бабьим сплетням» в подвесном вазоне.

Луиса поила «бабьи сплетни», Баю приходилось держать стул. Она поднималась на цыпочки с кувшином в руке и показывала свое «украшение».

– Ничего-то она не забывает, – говорила фру Абель. «Бабьи сплетни» поили до тех пор, пока вода не выплескивалась на пол.

– Ничего, Мария подотрет, – ехидно заявляла Луиса-Старшенькая, косясь в сторону кухни. На пороге кладовой Луиса задерживалась для «осмотра». У Луисы были на редкость проворные руки, когда дело касалось лакомого кусочка, припрятанного на тарелке в кладовой.

И они шли домой «на огонек».

Луиса-Старшенькая в белом переднике разливала чай.

Малютка-Ида никогда не являлась по первому зову.

– Она пишет, – поясняла вдова из своего уголка. Малютка-Ида писала всегда почему-то в дезабилье.

– Пусяся забыла надеть манжеты, – говорила вдова.

– Ах да, правда, – отвечала Пусяся.

У Пусиси вообще был совершенно растерзанный вид.

– Ведь он в отъезде, – поясняла вдова.

После ужина Бай читал «Дагстелеграфен» и пил грог. Луиса-Старшенькая вышивала. Вдова сидела в уголке и «умилялась»: