Записки художника-архитектора. Труды, встречи, впечатления. Книга 1

Рядом с залой была «гостиная». На фоне старинных обоев красовались литографии и фотографии родственников. Мебель провинциального стиля «Louis Philippe»[45 - «Louis Philippe» – «Луи Филипп» (фр.). Речь идет о французской мебели периода правления короля Луи-Филиппа I (1830–1848), отмеченного появлением эклектики в архитектуре. Стиль «Луи Филипп» – это первый французский декоративный стиль, источником которого стали вкусы крепнущей буржуазии – комфорт и удобство стали наибольшими приоритетами. Хотя сами формы мебели этого времени в основном сохранились от периода Бурбонской реставрации (1814–1830), когда господствовал неоклассицизм, предметы интерьера стали проще, тяжелее и менее украшенными. При их производстве чаще использовались сорта темной древесины. Формы стульев и кресел – округлые, с изогнутыми ножками и спинками. С 1840-х гг. стиль нашел распространение в дешевом массовом производстве мебели.], конечно, упрощенного рисунка, со штофной[46 - Штоф – тяжелая шерстяная или шелковая ткань, употреблявшаяся для обивки мебели, для изготовления гардин или портьер.] однотонной обивкой, на диване шитая шерстью подушка, овальный преддиванный стол с филейной[47 - Основой филейного вязания крючком является сетка, выполненная из столбиков и воздушных петель, одновременно вывязывается узор путем заполнения отдельных клеток сетки столбиками.] скатертью и маленькая фарфоровая лампа с женской фигурой, одетой в матросский костюм, а во всю комнату отличный текинский ковер[48 - Ковер ручной работы, изготовленный текинцами, одной из туркменских народностей. В туркменском ковровом орнаменте, как правило, присутствует гёль – «цветок», повторяющийся восьмиугольный медальон, покрывающий всю поверхность ковра. Каждая народность имеет характерные особенности в изображении гёля, по которым и классифицируются ковры.], служивший эшафотом: на нем нас пороли, хотя и редко, а впоследствии, приезжая в Уфу студентом, я на нем спал, так как на диване спать не разрешалось. У окон любимые матерью цветы, фикусы и филодендроны.

Рядом угловая комната, где жила моя кузина и где я гимназистом учил уроки.

К зале примыкала столовая, центр жизни дома, отец, сидя за обедом или чаем, озирал всех идущих через «галдарейку» в кухню. Передний угол столовой занят огромной божницей[49 - Божница – полка или шкафчик, киот для икон.], где из уральских камней составлен пейзаж с летящей фигурой воскресшего Христа. Над старинным кожаным диваном висела литография Ивана Сусанина[50 - Возможно, речь идет о литографии «Подвиг Ивана Сусанина» (1887), изданной в Москве в хромолитографии М.Т. Соловьева.], чей-то портрет и большой карандашный рисунок, подолгу останавливавший мое внимание: это была копия с рембрандтовского «Яна Собеского»[51 - Можно предположить, что автор имеет в виду портрет польского аристократа работы Рембрандта из коллекции Эрмитажа, который в начале 1930-х гг. был продан американскому мультимиллионеру Эндрю Меллону. Искусствоведы спорят о том, кто изображен на этом полотне – сам Рембрандт, его брат, Стефан Баторий, Ян Собеский, польский посол Анджей Рей, бывший проездом в Амстердаме, или вымышленное лицо.] работы уфимского художника академика Тимашевского. Рядом маленькая комната – «кабинет» с огромной кроватью. На простом письменном столе сломанные бронзовые часы под стеклянным колпаком и чучело канарейки, на углу стола лежали так называемые «святцы»[52 - Святцы – список святых православной церкви с указанием дня их чествования (в составе богослужебных книг); отдельное издание – месяцеслов.] – небольшой молитвенник, впрочем, никогда не употреблявшийся, с вклеенными листочками, где рукой отца вносились даты, например, когда окончил жизнь брат Ефим, от роду ему было столько-то лет, месяцев и дней, или: «1870 года июля 5-го, было 35 мин[ут] первого на 6-е [июля], воскресенье, родился сын Илья, крещен 11-го в воскресенье, восприемниками[53 - Восприемник – лицо, принимающее на руки ребенка, вынутого из купели при христианском обряде крещения; крестный отец.] были» такие-то, и тут же «рецепт от всех недугов и болезней»: «5 золотников[54 - Золотник – русская дометрическая мера массы (веса), равная 4,266 г.]астраханской нефти, 5 золотн[иков] бобковой мази[55 - Бобковая мазь – лавровое масло, получаемое выжиманием плодов (бобков) лавра благородного, имеющее консистенцию мягкой мази; применялось для втираний при ревматических болях и, возможно, как благовоние.], 5 золотников можжевельного масла, итого 70 коп[еек] серебром в аптеке стоит». Не знаю, пробовал ли эту смесь отец, равно как и героическое лекарство «от лихорадочной боли» – на полштофа водки[56 - Штоф – русская мера объема алкогольных напитков, равная 1, 23 л; применялась до введения метрической системы мер. Штофом также назывался сосуд для крепких спиртных напитков указанной емкости.] ползолотника хинной соли, 3 золотника нашатырю, 3 золотника сабуру[57 - Сабур – сок из листьев алоэ, выпаренный досуха, в медицине используется как слабительное средство.], 10 капель селитряной кислоты» (т. е. азотной). И тут же «Брюсова таблица дней, в которые не должно ничего предпринимать или совершать важного»[58 - Имеется в виду «Первобытный Брюсов календарь» (Харьков, 1875), содержащий предсказания по 1996 г. Первоначально «Брюсов календарь», составление которого приписывается графу Я.В. Брюсу, имевшему репутацию колдуна и астролога, издавался на отдельных листах с 1709 по 1715 г. и содержал предсказания с 1710 по 1821 г. Кроме того, в него были включены сведения астрономического характера, святцы, календарь, церковные справки, предсказания по годам и дням по состоянию Луны. Настоящим создателем календаря является библиотекарь и книгоиздатель Василий Киприянов.]. В углу сундук и над ним полка с картонками фуражек и двумя книгами, одна «Миллион средств» (собрание хозяйственных рецептов)[59 - См.: Митавин М. Миллион так называемых секретов, средств, наставлений, открытий, изобретений и рецептов по разным отраслям медицины, хозяйства, домоводства, промышленности и проч. М., 1864.], другая «Поучения Родиона Путятина»[60 - Речь идет о собрании проповедей и поучений протоиерея Рыбинского Спасо-Преображенского собора и благочинного всех церквей г. Рыбинска Р.Т. Путятина. С 1842 по 1917 г. вышло 25 изданий.]; книги лежали аккуратно и никогда не читались.

Здание Уфимского Дворянского собрания. Фото 1900-х гг.

Твердо держась обычая, отец в праздники поднимал нас к ранней обедне в 6 час[ов] утра в церковь, только в «свой» приход, к «Успенью»[61 - Деревянная церковь Успения Божией Матери, Успенская (Уфа, Успенская, ныне Коммунистическая, 73), освященная в 1798 г., находилась на кладбище, после закрытия которого стала приходской; каменный храм, позднее снесенный, существовал с 1849 по 1931 г.]. Богомольный отец молился истово и требовал молитвенного настроения от нас, мальчишек, в уме которых было одно стремление – скорей бы домой.

«Ниже кланяйся», – говорил отец сильным шепотом, пригибая за вихор рассеянную голову и твердо надавливая своей сильной железной рукой до плит чугунного пола церкви.

Только в гимназическом возрасте мною было отвоевано освобождение от ранних обеден, замененных поздними.

Для детей был отведен «верх», одна комната в мезонине: два маленьких окна с подъемными рамами и дверью на балкон, где я с ранних лет спал все лето до осени, причем балкон был защищен лишь с одной стороны парусиной от дождя. «Верх» был обособленный мир от «низа», где жили отец и мать. Отец почти никогда не поднимался в мезонин, предоставив наблюдение за детьми матери.

Кухня была клубом нашего дома.

Огромная русская печь, на ней спала кухарка («стряппа»[62 - Так у автора.]). На полатях спал кучер, за печью на нарах помещались дворник-татарин и мальчик, работавший в лавке, а два приказчика спали на полу в соседней, совершенно темной комнате. Кухня служила одно время столовой и для всех нас, только впоследствии была устроена отдельная столовая.

6 часов вечера, зимний день кончался.

Отец возвращается из лавки и, становясь перед шестком русской печки[63 - Шесток – каменная площадка перед устьем печи.], оттаивает свою бороду, превратившуюся в ледяную сосульку. Согревшись чаем, отец иногда приходил в кухню, садился на длинную лавку, молча слушая вздор, как кучер Яков рассказывал о чудесах, бывающих в бане, где в полночь всегда черти поднимаются из-под пола.

Когда была Русско-турецкая война[64 - Речь идет о Русско-турецкой войне 1877–1878 гг.], женщины и дети здесь же в кухне щипали корпию[65 - Корпия – перевязочный материал, состоящий из нитей расщипанной хлопковой или льняной ветоши.] для бинтов и отсылали в лазарет. <Календарь “Гатцука” изображал турецкие зверства.

– Что делают, мерзавцы, – говорил отец. – Вот смотри, – обращался он к дворнику-татарину, – вот, что […] делают.

– Это, бить, турка, наша татар башка салдат не рубит, – оправдывался дворник>[66 - РГАЛИ. Ф. 964. Оп. 3. Ед. хр. 27. Л. 18–18 об.].

На уголке стола приказчики засаленными картами играли в «свои козыри» или «в носы», когда при проигрыше били колодой карт по носу. Но карт отец не любил, и эту вольность игроки позволяли себе только в отсутствии отца, всегда наводившего на всех страх. Как только он въезжал во двор, раздавалось предупредительное: «Сам приехал!» – и все стихало.

Чтение телеграмм с войны происходило при тусклом свете сальной, оплывающей свечи, щипцами снимали нагар. Впоследствии свечу заменила висячая лампа с маленькой горелкой.

Пора ужинать. Отец проверяет, заперты ли ворота, замешан ли лошадям корм, и скоро дом погружался в тишину и мрак, слабо освещенный лишь лампадкой в зале. Редкий собачий лай, изредка проскрипят полозья саней и опять тишина, только ритмический стук колотушки сторожа прерывает дремоту улицы.

Губернская Земская управа в Уфе. Открытка начала XX в.

Во флигеле жил сначала грек, делавший халву, затем серебряник, паявший своей цевкой[67 - Вероятно, автор имел в виду инструмент в виде цилиндрического стержня, используемый для паяния.] всякие кольца и цепочки, затем немец-колбасник Отто Манн, которого в доме у нас звали сокращенно «атаман». <Этот немец-колбасник иногда приходил к отцу вечером посидеть и поговорить, причем разговор ограничивался критикой “констанцией” тяжелых времен:

– Да, господин атаман, дорого все стало, тяжело.

– Та, Грах Лвовиш (Евграф Львович), торого все, трутна.

И бульканье огромного графина с водкой, закусываемой солеными огурцами или приносимой “атаманом” горячей колбасой>[68 - РГАЛИ. Ф. 964. Оп. 3. Ед. хр. 27. Л. 19.].

В подвале под училищем жили крендельщики. Я подолгу смотрел на них, полуголых, как они месили тесто и пекли вкусные сушки и баранки.

Скучна была жизнь в доме. Родни было много, но гости бывали у нас редко, только в праздники. Появлялась стройная высокая фигура, одетая в черный сюртук с огромным галстуком, повязанным по моде пятидесятых годов. Это был любимый мною дедушка Иван Спиридонович Кузнецов, отец моей матери, вышедшей замуж, когда ей было всего шестнадцать лет, а отцу 42 года.

Дед был крепостной уфимских помещиков Дашковых (сыновей министра юстиции Дашкова[69 - Сыновья Д.В. Дашкова Д.Д. и А.Д. Дашковы были богатыми помещиками и владели Благовещенским медно-плавильным заводом, по ревизии 1850 г. им принадлежало 2 606 душ крепостных крестьян и 45 тысяч десятин земли.]). Обучался дед строительному искусству в низшем строительном училище в Петербурге[70 - Старейшее в России высшее учебное заведение архитектурно-строительного профиля, основанное в 1832 г. как Училище гражданских инженеров, с 1842 г. – Строительное училище, с 1882 г. – Институт гражданских инженеров, в настоящее время – Санкт-Петербургский государственный архитектурно-строительный университет (СПб ГАСУ).], куда его определили Дашковы. Всю жизнь дед оставался крестьянином.

Он выстроил Дашковым заводские и жилые постройки в их Благовещенском заводе на р[еке] Белой, в Уфе строил Сергиевскую церковь[71 - Деревянная на каменном основании церковь Сергия Радонежского, Сергиевская (Уфа, Малая Сергиевская, ныне Бехтерева, 2) скромна по архитектуре и напоминает сельский храм. Была построена в 1868 г. на месте двух деревянных церквей, существовавших здесь ранее: с XVI в. по 1774 г. и в 1777–1860-е гг. С 1933 г. – Свято-Сергиевский кафедральный собор. Официально не закрывался, действует поныне.] и кое-кому жилые дома. Отец обращался за советами к деду и очень его уважал, особенно за то, что тот остался крестьянином, а не стал чиновником. Женат дед был на дворовой тех же Дашковых крестьянке Марии Ивановне Ростовцевой, служившей экономкой при «господском» доме и почерпнувшей там свое мизерное образование и большую опытность в кулинарном деле, что служило деду источником насмешек: «Тебе бы всякие фрикасе[72 - Фрикасе – рагу из мяса в белом соусе.] к обеду, да салатцу, петрушечки, сельдерея да спаржи, а нам попросту – щей да каши».

Жил дед на Б[ольшой] Успенской[73 - С 1961 г. – Коммунистическая улица.] улице в доме, где он был не только архитектором, но и плотником, и столяром, и печником, так как он знал всякое ремесло. Я так любил посещать этот небольшой домик, чистенький, где все было прибрано и удобно устроено. Прекрасный сад, сплошь из кустов различных роз, до которых бабушка была большая охотница. Она готовила отличное варенье на розовых лепестках и сладкие ликеры.

Вместе с дедом жил его старший сын, старый вдовец, наш общий любимец, дядя. Служил он в банке чиновником, аккуратный, высокий с открытым лицом, тонкими чертами лица и мягкими манерами. <В нашем сером купеческом мире он импонировал и своей представительностью, и образованием, еще бы: ведь он>[74 - РГАЛИ. Ф. 964. Оп. 3. Ед. хр. 27. Л. 19 об.] выписывал журналы «Ниву»[75 - «Нива» (СПб., 1870–1918) – популярный еженедельный иллюстрированный литературно-художественный журнал, рассчитанный на массового читателя. В 1894–1916 гг. выходили «Ежемесячные литературные приложения», включавшие собрания сочинений видных писателей.] и «Живописное обозрение»[76 - «Живописное обозрение» (СПб., 1872–1905) – еженедельный иллюстрированный журнал; с 1882 г. выходило ежемесячное литературное приложение к журналу, каждая книжка которого содержала одно большое произведение.] и играл на гитаре <чувствительные романсы. А на стенах его комнаты красовались премии журналов, олеографии с картин К. Маковского и Клевера, столь распространенные в глухой провинции. Окна были украшены тюлевыми занавесками, подобранными бронзовыми подхватами, в клетках взапуски трещали две канарейки, на старинном диване, с ковриком ручной работы под ним (“Все это работала покойница жена, царство ей небесное”) – шитые подушки и огромная гитара. Дядя был серьезный, но добрый человек. У него, как и у деда, было тепло, светло и уютно>[77 - РГАЛИ. Ф. 964. Оп. 3. Ед. хр. 27. Л. 19 об.].

Торговые ряды на Верхнеторговой площади в Уфе. Фото 1900-х гг.

Поехать к дедушке было великим праздником. Всегда дед был особенно приветлив; поощряя меня учиться и рисовать, он стал показывать мне, как нужно чертить. С любопытством глядел я, как он развертывал из бумаги кусочек китайской туши и на чайном блюдечке растирал ее, как тонкими линиями вычерчивал на аккуратно наклеенной бумаге план какого-то здания или детали каких-то примитивных заводских приспособлений, как затем доставал из аптечной коробки плиточку краски, натирал ее на тарелке и так аккуратно красил. Терпеливо он учил меня основам черчения, приговаривая: «Учись, вырастешь, будешь строителем, дело хорошее».

И в доме у деда было необычно. Умывальник устроил он из бака от печи с теплой и холодной водой; теплая уборная была для Уфы редкостью, особенно для нашего дома: отец не признавал таких «выдумок», и обходились холодными отхожими местами;

рамы оконные у деда отворялись каким-то особенным шарниром, а не были подъемными. Дед был начитанный человек и всегда воевал с отцом, доказывая, что не одной торговлей живет человек. Отец терпеливо слушал атаки деда и дипломатично приглашал к столу откушать очищенной или «лиссабонского»[78 - Речь идет о водке и одном из сортов высококачественного португальского крепкого вина.], до которого дед был охотник.

Мягкой улыбкой озарялось лицо бабушки, когда мать привозила меня к ней в гости.

В старинном сервизе кофе со сливками, чего у нас в доме никогда не бывало, и такими булочками, превосходство которых не могли повторить дочери бабушки, мои тетки-хлебосолки. Прелестным уголком был садик полный роз, с чистыми дорожками, подстриженными кустами и беседкой, выстроенной дедом собственноручно. <Туда бабушка приносила свои ликерчики. “А вот покушай, Илюша, это на розовых листочках, особенная”. Дед любил сад, но ликерчики отвергал, говорил: “Баловство. Нужно, так хватил стаканчик отечественной (водки) и к делу”. И он всегда был за каким-нибудь делом>[79 - РГАЛИ. Ф. 964. Оп. 3. Ед. хр. 27. Л. 20.].

Деда моей матери, т. е. моего прадеда, я еще помню. В маленьком домике <где-то в конце Мало-Успенской улицы>[80 - Там же.] доживал свои последние дни аккуратный старичок Иван Михайлович Ростовцев (бывший дворецкий у помещиков Дашковых) со своей старушкой Агафьей Павловной; прадед постоянно сидел в глубоком кресле, прочитывал книжки журнала «Русский архив»[81 - «Русский архив» (М., 1863–1917) – ежемесячный исторический журнал, основанный П.И. Бартеневым для публикации документов и мемуаров по отечественной истории XVIII–XIX вв.] или Библию и покуривал сигары, им самим приготовлявшиеся. Вижу я небольшую комнату, на потолке подвешены «папуши» сохнущего табаку, полки с «Русским архивом», запах сигар и каких-то трав, которые постоянно сушила прабабушка. На окне большая клетка с ученым скворцом, <подтягивающим к себе маленькую коробочку из игральной карты с конопляным семенем и вытягивающим маленькую бадейку (ведерко), сделанную из помадной банки с водой>[82 - РГАЛИ. Ф. 964. Оп. 3. Ед. хр. 27. Л. 20 об.].

Большая Казанская улица в Уфе. Открытка начала XX в.

Как-то незаметно ушли из жизни эти милые, тихие старички – остатки крепостных дворовых людей.

Дни моего детства протекали в доме, где был задний двор – целый неведомый край таинственного, где под навесом сарая стояла старая развалившаяся карета, доставшаяся вместе с домом. Сад был еще большим очарованием. Там устраивались силки для ловли снегирей и зябликов осенью, там летом [были] такие заманчивые кусты ягод и вкусные яблоки, тогда сад запирался, и яблоки сохранялись для варенья и сушки, зря их не давали. Вот тут-то и был соблазн: пробраться через щель забора, наевшись вдоволь яблок, натрясти их в запас. Мать только слегка заметит: «Ты опять лазил в сад». Но когда отец своим грозным приказом: «Поди-ка сюда» – заставит предстать пред ним, тут страху было немало, но наказывал он только в случаях резкого нарушения дисциплины, а за большие провинности ставил в угол на колени. Подержит немного и скажет: «Ну, иди, проси прощения». Наш скучный дом оживлялся лишь в именины отца, в рождественские и пасхальные праздники.

Девятого декабря, в канун именин, на дому служилась всенощная. В зале, в переднем углу, ставили стол, покрытый белой скатертью, на нем восковые свечи, [а перед ним] – небольшой коврик для священников. Учитель приходского училища являлся с небольшим хором мальчиков-певчих. Отец выстраивал в порядке нас, детей, впереди, чтобы не шалили, сзади приказчики, дворник, кучер и кухарка.

А на другой день по пригласительным билетам съезжались родные и знакомые, чинно сидели до ужина на стульях у стен, в гостиной на диване располагалась моя крестная мать в своем пышном шелковом платье, тетки, свахи, кумушки и угощались церемонно вареньем с блюдечек, чай разносила мать в маленьких чашках. На преддиванном столе – поднос с орехами и пряниками, конфет не водилось.

В зале гостей просили к столу с винами и закусками, а под столом помещалась корзинка пива в двадцать бутылок для дяди Александра Васильевича, он водки не пил.

Затем ужин с бланманже[83 - Бланманже – десерт, желе из миндального или коровьего молока, рисовой муки или крахмала, сахара и специй.] с миндальным молоком по случаю рождественского поста. Появлялся старший брат мой от первого брака отца, его любимец, тогда уже молодой человек, помогавший отцу по торговле, но совершенно спившийся среди приказчичьего мира и, в конце концов, погибший от пьянства. Он был красив, с приятным голосом, франтовато одевался, недурно рисовал и отлично играл на гармонике.

Тетки, подкрепившись «лиссабонским», приготовлялись петь. («Лиссабонское» – это неизвестно из чего выделывавшийся в Казани наспиртованный напиток, вроде сладкого красного.) Брат Михаил, уже выпив с приказчиками, которым также выставлялось угощенье (при отце он не смел пить), начинал на своей «итальянке трехрядной»[84 - Имеется в виду «Тальянка» – один из типов русских гармоний, у которого высота звука меняется в зависимости от направления движения мехов.] репертуар народных песен. Мои тетки хорошо пели «Выйду ль я на реченьку», «Во лузях», «Не одна во поле дороженька»[85 - Автор перечислил три русские народные песни.] и обязательную мерзляковскую песнь «Среди долины ровныя»[86 - В 1810 г. профессор Московского университета А.Ф. Мерзляков написал стихотворение «Среди долины ровныя», ставшее широко известной песней. По разным источникам авторами музыки назывались Д.Н. Кашин, О.А. Козловский, С.И. Давыдов, одна из музыкальных вариаций песни была создана М.И. Глинкой в 1826 г.]. Отец же неравнодушен был к мелодии песни «В одной знакомой улице я помню старый дом…»[87 - Имеется в виду песня «Затворница», стихи Я.П. Полонского (1846), музыка Н.И. Казанли.], он подпевал от чувствительности и от возлияний вакховых, проливая слезу умиленья на свой шелковый клетчатый жилет.

Улица старой Уфы. Фото 1900-х гг.

После ужина мужская компания играла «в стуколку» (род упрощенного «банка») на медяки, отец в карты не играл, ходил и потчевал, прося «к столу».

Приходило Рождество.

Ранним утром, еще до света, раздавалось пение разноголосых мальчишек-славильщиков[88 - Славильщики своим пением прославляли Рождество Христово.], нарушалась тишина дома, но это было лишь увертюрой праздника. Отец соблюдал пост и целый день «до звезды» в сочельник ничего не ел, чтобы вечером съедать большой кочан кислой капусты, запивая квасом.

Славильщики поощрялись.

– Поди спроси, сколько их?