Прошлое в наказание

– Хожу. Нечасто… У нас около работы есть церковь.

– Та, которая рядом с «Детским миром»?

– Да.

Я не знал, что тут добавить – не язвить же на столь деликатную тему, – и занялся едой. Когда прощались у входа в ресторан, вспомнил разговор с Настей, спросил:

– Как отдохнули с Василием?

Эдуард оживился.

– Прекрасно. Купались, гуляли, катались на лодке, на катере. Жаль было уезжать. Но – работа.

Возвращаясь в Кремль, я размышлял о его словах про грядущие события. Брат предупреждал меня, что органы Госбезопасности ненадежны и власть снова может перемениться. Меня или президента? Скорее, первое. Вряд ли я мог передать Борису Николаевичу предупреждение, сделанное без какой-либо конкретики. Это несерьезно. Значит, он предупредил меня лично. Еще раз. Как тогда, в девяносто первом. И что я мог сделать после такого предупреждения? Срочно уволиться из Администрации президента? Уехать куда-то? Скрыться? Это было неприемлемо для меня. Но я чувствовал благодарность к Эдуарду – он заботится обо мне.

Я все-таки рассказал Филонову о разговоре с братом. Его не удивило прозвучавшее предупреждение. Невесело вздохнув, он произнес:

– Там тоже хватает наших противников. Может быть, их даже больше, чем тех, кто поддерживает президента. Или хотя бы относится нейтрально.

Через неделю я в очередной раз оказался в Институте государства и права. Разумеется, после разговора с Топорниным не преминул зайти к Насте. На этот раз она была более приветлива. Согласилась пойти со мной выпить кофе. Мы поговорили о детях, о погоде, о том, как быстро летит время – лето уже подошло к концу. Говорили и о тревожной обстановке в стране. Конечно же, Настю пугало возможное развитие событий, грозящее кровавыми столкновениями, гибелью многих людей. Стараясь успокоить ее, я говорил то, во что сам не верил: ситуация полностью под контролем, навряд ли противники президента решатся на вооруженные выступления, разве что на акции протеста.

Когда мы попрощались, я вдруг сообразил, что и Настя, и Эдуард перестали приглашать меня в гости. Я озадачился: что это может значить? «Похоже, их отношения разладились, – сделал вывод. – Вот почему она не поехала с ними на Волгу».

Аллегро анимато

В сентябре события стали заворачиваться в тугой узел. Ненависть рождает чудовищ. Затмевая разум, она превращает людей в тупых животных, жаждущих лишь одного – изничтожить противника. Эта ненависть пропитала обе стороны, в том числе и ту, к которой принадлежал я.

Аллегро анимато – значит быстро, взволнованно. Быстрее, чем аллегро мольто. Напряженнее. Драматичнее. В девяносто первом мы противостояли насквозь прогнившему режиму. А теперь защищали ту власть, которую утвердили вместо прежней. Власть, с которой связывали надежды на лучшее будущее. Вице-президент и председатель Верховного совета возглавляли тех, кто выступал против президента и правительства, кто имел иное видение будущего, не столь резко порывающее с прошлым. Большинство депутатов, обитавших в Белом доме, было вместе с ними. За пределами Белого дома сторонников тоже хватало. Добром это не могло кончиться. Милиции уже приходилось разгонять шумные акции, переходившие в потасовки.

Я знал про готовящийся указ № 1400. И не осуждал президента. Понимал – это вынужденная мера. Противостояние не могло продолжаться бесконечно. В той ситуации не существовало хороших решений. Оставалось искать не самое худшее.

Президент подписал указ 21 сентября, объявив о роспуске Съезда народных депутатов и Верховного совета. В ответ Съезд заявил об отрешении от должности Ельцина. Конституционный суд поддержал Съезд. Вице-президент Руцкой начал действовать как глава государства – издавать указы, распоряжения. Ельцин уступать не желал. Он не снял с себя полномочия президента. Государственные учреждения замерли в растерянности – кого слушать? чьи распоряжения выполнять? Двоевластие грозило развалом страны.

В Кремле царили тревога и уныние. Многие сотрудники из прежних срочно заболели, взяли больничный. Остальные пребывали в тихом оцепенении. Было с чего. Никто не знал, чем закончится до предела обострившееся противостояние.

Наши противники множили вооруженные группы. «Союз офицеров», не скрываясь, раздавал оружие своим членам – отставным военным, настроенным прокоммунистически. Армия пребывала в разброде и шатаниях. Единственной надежной силой оставался Кремлевский полк. Слишком мало в масштабах страны. Будущее не сулило радостных дней.

Президент находился в Завидово. Его отсутствие в Кремле было плохим знаком. Ельцин понимал это. И решил исправить положение. Опасаясь нападения, он не поехал, а прилетел в Кремль. Два вертолета опустились на Ивановскую площадь. Ельцин вышел довольно бодрый и уверенным шагом направился к зданию бывшего Сената, в котором прежде располагалось руководство СССР, а теперь – он и ключевые сотрудники Администрации, помогающие ему. Я был среди встречающих. Видел: изо всех окон первого корпуса, как теперь называлось построенное великим Казаковым здание, и соседнего, четырнадцатого корпуса на президента смотрели сотни встревоженных, вопрошающих глаз. На ходу президент что-то энергично обсуждал с теми, кто был рядом. Казалось, его ничто не тревожит. Но я понимал, как тяжело у него на душе.

Он не стал уединяться в своем кабинете, прошел по всему зданию, навестил многие отделы – заходил, пожимал руку, говорил, что все будет нормально. Пытался всем поднять дух. И похоже, самому себе тоже. Он не просчитался – его появление в Кремле изменило настроение людей: президент на рабочем месте, не сбежал, не дрогнул. Значит, не так уж все плохо и есть шанс, что ситуация выправится.

Филонов продолжал прилежно участвовать в переговорах с противоположной стороной под эгидой патриарха Алексия Второго. Президент считал это слюнтяйством, но Сергей Александрович доказывал: надо делать все возможное для предотвращения кровопролития. Увы, его усилия не дали результата. Наши противники пустили в ход вооруженные группы. Третьего октября по призыву Руцкого и под руководством генерала Макашова они захватили здание мэрии, расположенное около Белого дома, после чего направились штурмовать телецентр в Останкино. Спешили сообщить стране и миру о своей победе.

Ближайшая ночь и сменившее ее утро могли изменить судьбу России. Министр внутренних дел и министр обороны спрятались, Москва выглядела пустынной – ни милиции, ни войск. Я убедился в этом, объехав на машине центр. Министерство безопасности, наследник КГБ, тоже никак не проявляло себя. Впору было вспомнить предостережение Эдуарда. Исчезло куда-то обычное многолюдье на улицах. Лишь несколько тысяч сторонников Ельцина собрались на Красной площади у Спасской башни и около Моссовета. Хотели продемонстрировать – у нынешней власти тоже есть поддержка. На пространстве от Спасской башни до Лобного места люди стояли в полной темноте, потому что для безопасности в Кремле и его округе выключили все освещение. Они оставались там до полудня, когда стало ясно, что угроза миновала.

Я все это время находился в Кремле. Как и президент. И руководство Администрации. Паники я не видел, хотя настроение у соратников президента было паршивое – хуже некуда.

Мы ждали штурма. Ждали, прекрасно понимая, чем он закончится для нас в случае успеха наших противников. Но оружие в руки никто из сотрудников Филонова брать не собирался. Я вспоминал августовскую ночь два с лишним года назад, когда мне довелось побывать в сходной ситуации. Тогда рядом со мной находились десятки тысяч единомышленников. Тогда нас объединяла решимость умереть, но не отступить. А теперь я не ощущал ни у себя, ни у моих коллег желания погибнуть за правое дело. Но и сбежать никто не порывался. Мы просто находились «при исполнении».

Я все время ощущал навязчивую, тревожащую мелодию из первой части седьмой симфонии Шостаковича, «Ленинградской», до мажор. Безобидная поначалу тема, развиваясь на фоне сухого, настырного стука малого барабана, постепенно рождает ощущение близящейся беды…

Казалось, падение нынешней власти предрешено и ничего уже не изменить. Но этого не произошло. Главную роль сыграла случайность. Так всегда бывает в ситуациях, определяющих будущее. Анатолий Волков, полковник, помощник генерала Волкогонова, советника президента по вопросам обороны, истомившись, не выдержав ощущения беспомощности, сел в машину и помчался в Таманскую дивизию, в которой служил долгие годы. Он привел-таки в Москву пятерку танков. Остановившись на мосту через Москва-реку, они обстреляли Белый дом. Не снарядами, болванками. Это подтверждали кадры прямой трансляции, которую вел американский телеканал CNN и которую мы как завороженные смотрели: когда снаряд попадал в стену, вздымалось белое облако, но после того, как оно рассеивалось, становилось видно – дыра в стене отсутствует. Потому что белое облако было не взрывом, а пылью от разрушенной мраморной облицовки. Психологическое воздействие стало главным. Нескольких выстрелов болванками оказалось достаточно, чтобы переломить ситуацию.

Защитники Белого дома в отместку подожгли двенадцатый этаж. Вовсе не случайно – там располагался архив. Сотни тысяч документов. Сильное пламя вырывалось изо всей цепочки окон, и вскоре копоть покрыла чистенький белый мрамор на расположенных выше этажах. Здание стало символом случившегося несчастья – маленькой гражданской войны.

Потом я вместе с другими сотрудниками Администрации смотрел всё по тому же телеканалу CNN, и не один раз, как из Белого дома исходит под охраной солдат и милиции унылая, скорбная вереница давно небритых и не мывшихся мужчин. Будто и не было женщин в числе находившихся там. Среди них я увидел немало моих знакомых, с которыми мы защищали это здание немногим более двух лет назад. Жизнь успела развести нас. Я жадно вглядывался в их лица, озлобленные, изможденные, безмерно усталые. Лица поверженного врага. Меня подобное зрелище вовсе не радовало. Не тот повод, чтобы весело праздновать победу. Президент и мы, его сторонники, взяли верх. Но я уже знал, что есть немало погибших, застреленных в окрестностях Белого дома. И еще я понимал: не было единственно правой стороны в нашем жестоком споре. Следовало по-иному разрешить конфликт, через достижение компромиссов. Увы, ни мы, ни наши оппоненты этого не умели. Для всех нас правилом были давние слова Максима Горького: «Если противник сопротивляется, его уничтожают». И противником считался тот, у кого иное мнение, иные взгляды.

Эти мысли я не высказывал вслух. Понимал – мои коллеги не поймут меня. Когда многие из них поехали поглазеть на обезображенный пожаром Белый дом, я уклонился от столь сомнительного развлечения. Вместо этого я отправился к Марине. Мне хотелось видеть ее и сына.

Моя бывшая жена очень удивилась, обнаружив меня на пороге.

– Ты?! В рабочий день?

– Да. Я, в рабочий день. Разве ты не знаешь, какие события случились у нас в России?

– Слышала, – ее улыбка источала иронию.

– Я все эти дни безвылазно торчал в Кремле. Имею право теперь немного отдохнуть?

– Имеешь, – все с той же иронией отвечала она. – Слава богу, все кончилось.

– Ты про неудавшийся переворот?

– Да.

Я тяжко вздохнул. Захотелось хотя бы ей объяснить мое отношение к происшедшему.

– Понимаешь, то, как это получилось… не оставляет ощущения… победы… Не оставляет.

– Это Ельцин так думает?

– Это я так думаю.

– Перестань. Если бы они дорвались до власти, ничего хорошего не было бы.

Ее слова не успокоили меня.

– Всё так. Но погибли люди. Несколько десятков человек. И потом, обстрел Белого дома, хоть и вынужденный… это расстрел парламента. Как ни крути.

– Это был именно обстрел, – уверенно подвела она итог. – Оставь свои интеллигентские рефлексии. Вопрос стоял так: либо вы, либо они. Вы взяли верх, и теперь надо дело делать. Налаживать экономику. Идем, я тебя покормлю.

Потом я сидел за столом, с добродушной задумчивостью смотрел на Кирилла, на Марину. «Если бы все повернулось по-другому, – неспешно текла моя мысль, – я никогда уже не увидел бы их. Любопытная штука – судьба. Никогда не знаешь, что тебя ждет. Наверно, это неплохо… Если бы мы всё знали наперед, скучно было бы жить…»

На следующий день я рассчитывал заскочить к Насте в институт, проведать ее. Но утром на совещании у Филонова мне вдруг явилась идея срочно провести второй этап Конституционного совещания. Она была безоговорочно поддержана. И мне следовало немедленно начать подготовительную работу, чем я тотчас занялся вместе со своими сотрудниками и приданным мне орготделом. Сработало старое правило: инициатива наказуема.

Признаться, я удивился, увидев через два дня Эдуарда на пороге моего кабинета. Указал ему на стул по другую сторону стола, отметив, какая у него аккуратная, вкрадчивая походка.

– Опять не звонишь, – снисходительно констатировал он, усевшись.