Однажды в Москве. Часть I

– Печень просадите, – пожалела его Гюлечка.

Тот, сделав несколько глотков, ответил:

– Я не всегда пью. Только с хорошими людьми.

– Вы всегда определяете, кто хороший, кто плохой? – вновь забрюзжала Аталай.

– Нет… – коротко ответил рассказчик, шаря по карманам, видимо, за зажигалкой, поскольку сигарета уже торчала в его зубах. Он благодарно кивнул Бакинцу, угостившему его даром Прометея, и с удовольствием затянулся сладким дымом.

– Очень остроумно, – уже в очередной раз фыркнула Аталай. – Вот лично я до сих пор не могу определить – вы хороший или плохой.

– Я плохой… – равнодушно ответил Длинный, неприлично зевая. – Поверьте, все хорошие люди – лицемеры. Чтобы сохранить планку хорошиста, они постоянно вынуждены лгать. Лицемерие провоцирует, в конце концов, подлость. Получается сплошная бутафория.

А с плохого чего взять? Он и так плохой. Потому, какой есть. Парадокс…

– Странная у вас логика, – покачала головой Гюлечка. – Тоже парадоксальная. По-вашему, быть хорошим – это плохо? А Ганди? А Мать Тереза? Иоанн Павел II? Что в них плохого было, лицемерного?

– Все слишком идеализировано и политизировано, – после небольшой паузы ответил Длинный. – Я иногда Бога не могу понять, а вы – Ганди… Легче утверждать, что пути Господни неисповедимы и печально улыбаться после того, как на ровном месте на тебя падает дерево и ломает хребет. Я знаю одну такую несчастную, вот уже сколько лет прикованную к постели. Вот она так блаженно и улыбается, повторяя эту тухлую фразу, когда кто-то, жалея ее, ахает и охает… – он со злостью воткнул окурок в пепельницу.

– Может, она верующая? Не все же такие безбожники, как вы! – прошипела Аталай.

– Верующая? – с издевкой переспросил Длинный. – Помилуйте, дамочка, как можно быть верующей, прикованной к постели со сломанным хребтом и без малейшей надежды на выздоровление? Я думаю, дивиденды она у Хозяина пытается заработать, надеясь, если не на этом свете, то хоть на другом немного счастья для себя выторговать. Мол, смотри, Господь, какая я верная, правильная, ты мне хребет сломал, а я все равно тебя люблю. Я, как сознательный раб твой, понимаю, что мой сломанный хребет для тебя был необходим. Ты, безусловно, меня испытываешь или тебе скучно, не хрен делать…

Хотя я голову даю на отсечение, что этот страшный вопрос – “за что?” – молотком, в унисон с сердечным ритмом бьет по ее мозговым извилинам и ни на минуту не останавливается.

Землетрясения, цунами, войны… Попробуйте, вот так, человеку, на ровном месте потерявшему ребенка или другого родного, без которого он не мыслит свое существование, с умным видом сказать такое. Да он так пошлет тебя по назначению!..

А если не пошлет, значит, лицемер. Потому, что когда все его нутро до последней частицы тела, до последней капли крови вздымается тебя отослать, губы его искривляются в этой самой идиотской, блаженной улыбке и нашептывает эту злополучную, злободневную фразу – пути Господни неисповедимы. Фразу, с которой разные мошенники или дебилы в рясах насилуют сознание человечества чуть ли с самого начала его становления…

– Вы… вы понимаете, что говорите? – ужаснулась Аталай, прижимаясь вновь к спасительной скале – к Ганмурату. – Вы же богохульствуете! В вас, наверно, вселился дьявол…

Хотите верьте, хотите нет, но в тот момент ветер снаружи так взвизгнул и ударил в окна помещения, что все мы вздрогнули и заметались, чувствуя в пространстве леденящую наши души присутствие вышеназванного господина темных душ…

Лишь Длинный, сохраняя спокойствие, с горечью ответил:

– Легко быть боголюбцем, когда тебя не коснулось горе, ты сыт, и жизнь твоя вырисовывается в радужных красках. И Люцифер тут ни при чем. Его таким “плохим” сотворили, отстаньте вы от него. Он лишь отражатель ваших инстинктов и выполняет свое предназначение. Так что, все вопросы к Нему, – ткнул пальцем в потолок мятежник. – Он все натворил: и добро, и зло, и жизнь, и смерть. Или это не так?.. Тогда пусть людям мозги не пудрят – пути Господа неисповедимы! Типа, пусть Он хоть новый потоп устроит, топит людей как котят, но все равно будет прав. Ему, видите ли, виднее…

Последняя бутылка водки в руках Арзумана теряла содержимое, проходясь по рюмкам. Проследив конечный путь очередной стекляшки под стол, Прилизанный задумчиво произнес:

– Наверное, мы еще не скоро закруглимся.

– Да хоть вообще отсюда не выйдем… Я пока концовку этой истории не узнаю, отсюда даже за пенсией не выйду, – пробурчал Бакинец.

– Что вы, как бомж, бутыли собираете? – вдруг психанула на Арзумана Гюлечка. – Сдавать будете? Оставьте на столе, официанты подберут…

От неожиданного выпада тот покраснел. Прилизанный посмотрел на Зопаева, который услужливо подскочил и вышел.

– Где вы его так надрессировали? – не сдержался Бакинец. – У меня такое ощущение, что, если вы бросите кость, он побежит и принесет ее уже в зубах и на задних лапках.

– Что вы говорите, молодой человек? У вас больное воображение, – невозмутимо ответил тот. – Между нами нормальные рабочие отношения – взаимоотношения начальника c подчиненным.

– Или хозяина со слугой, – вставил Арзуман. – Впрочем, вы тут ни при чем. Как ты всегда любил говорить, командир?

Я ухмыльнулся.

– Раболепство – это не шизофрения, а состояние души, – ответил за меня мой войсковой разведчик.

– Во-во… – довольно крякнул Бакинец.

Гордо вошел объект обсуждения вместе с официантом. На столе вновь появились различные напитки и некоторая холодная закуска. После небольшого произвольного антракта Прилизанный вновь всех пригласил за стол, и рассказчик продолжил:

Глава XXX

С Сейраном у меня разговор был непрост. Мы сели друг против друга.

Время поджимало, и я осознавал риск форс-мажорных обстоятельств.

– Убивать тебя нет смысла, Аветисов, наоборот, ты нас прикрываешь. Твои отпечатки на стволе, из которого был убит Багдасарян, а в комнате гильзы. Есть мотив. Самый банальный, но очень актуальный на сегодняшний день – корысть. Ты ограбил босса, присвоил его деньги, затем убил. Ограбление мы сымитируем… Можно предположить, что и Арсена ты убил. И ты имеешь отношение к убийству младшего Манучарова. Так что и с этой стороны тебе крышка. Чирикнем Спартаку, он тебя в любой точке земного шара достанет. Усек свое положение?

– Усек… – раздраженно ответил Сейран, ерзая на стуле. – Мне что, сразу упокой заказать после освобождения?

– Зачем? Это к тому, если разболтаешься. Ты и перед своими предатель. Ведь Ашота, по существу, ты сдал.

– Не сдал бы, если он не был подонком, – огрызнулся Аветисов. – Сам же убедился, он и меня собирался убить.

– Те двое, которые соскочили в Ереван, знали про существование этого дома?

– Нет. Только я и Арсен. Ашот с Арамом друг друга ненавидели.

– Тебе нельзя в Армению.

– Что?

– …

– Я же сказал, у меня там старые родители…

– Помню, и незамужние сестры, – я его перебил. – Но ты им нужен живым, а вернувшись, ты и себя подставишь, и нас. Ты нежелательный свидетель для всех, Аветисов, неужели не понимаешь? И как ты объяснишь своему руководству смерть Багдасаряна и Галустяна?

– Сам же подсказал: вернулся, босс мертв…

– А Арсена Ашот убил из-за бабы… Как, по-твоему, в Ереване этой бурде поверят?

– …

– Из тебя всю душу вытрясут, Аветисов. Сам знаешь, какие люди стояли за Багдасаряном, и они крайне будут раздражены из-за прекращения финансового потока. Рабочей версией будет то, что ты наводчик неких криминальных сил, и это ты организовал налет на вашу съемную квартиру, а позже ликвидировал своих товарищей. Мотив – корысть. Ты взял кассу…

Сейран дрожащими руками в наручниках неуклюже попытался стереть пот с лица, но безуспешно.