Кумир

– Забрал он тело. Ток тело забрал, на свою телегу завалил и увёз. И ещё потом стрелял. Сбрендил петух!

Игорь Петрович стоял бледный и недвижный, и хотя казалось, что белее уже нельзя стать, но краска совсем сошла с его лица. Двигались только складки его одежды под тихим ветром. Но глаза не моргали, и всё тело застыло. Сейчас он скорее напоминал белый флаг, подвластный только себе и тихомольному ветру.

Лёха осел на землю и расхохотался. Негодованием и презрением прожгли Лёху взгляды собравшихся. Гришка нахмурился, а потом улыбнулся. Самый главный театрал вёл себя естественнее всех во время картинной немой сцены.

Грянул грохот. Такой оглушительный, что его можно было ощутить каждым дюймом тела. Будто свирепел гром, знаменуя бурю. Другие звуки вымерли, искоренённые святой мощью. Сносили церковь.

Ящер заходящий

Сядить Ящер Сяде Ящер под пирялущем

У золотым кресле, на ореховым кусте,

У оряховым кусте где ореховая лусна,

Орешачки луще. 

– Возьми собе девку,

– Жанитися хочу, 

– Котораю хочешь…

– Возьми собе панну,

Котораю хочешь,

Котораю любишь…

Из багреца. Яша представлял, что похоронные одежды на Василисе были платьем из дорогого багреца. Как у той княжны в его сне…

От завернутого тела пахло разложением (совсем чуть-чуть), какими-то бальзамическими средствами и то ли ладаном, то ли ещё каким маслом церковным. Ещё остался запах панны. У каждого свой запах, думал Яша. И панна пахла морошкой, хвоей, табаком.

В лесу, доехав до дуба, он осторожно снял тело с повозки. Всё уже было готово. Дуб располагающе перебирал листву на солнце. Соловей тешил слух радостной трелью. И никакие пресловутые работнички не елозили вокруг. Сооружение погребального костра гордо возвышалось на срубах деревянного настила.

Тотемишко стоял позади погребального сооружения, еле заметный. Яша удивлялся, как председателю могло показаться, будто тотем был огромным. В нём было не больше четырех локтей в высоту – он был ниже Яши, и, пожалуй, легче Яши тоже, поскольку тот запросто мог его поднять.

Василисе, он, конечно, наплёл вранья, сказав, что привёз в лес дымовой распылитель и создал видимость пожара. Не было такого. Но ему хотелось уверить себя в обратном, хотелось верить, что не было никакого колдовства, что лес не зашёлся смогом, и что трактор не мог поломаться от столкновения с какой-то декоративной игрушкой. Сейчас же он был готов ручаться даже за существование эльфов из английских сказок.

– Я буду ждать тобе, – он поцеловал холодный трупный лоб и уложил тело поверх настила. Пламя зашлось само, без какой-либо подмоги. Жрецы со своими чарами постарались, уверил себя Яша.

Огонь крады [26 - Крада – погребальный костер у древних славян. ]жрал воздух, ширил по погосту[27 - Погост (зд.) – название поля для погребения усопшего.] запах терпена, горького дерева. За багряницей огня не стало видно мёртвой.

Яша не сожалел. Его овеяли опустошение и усталость. Он сравнивал себя с грязным бельём, которому, собственно, плевать, что оно грязное. Ведь оно знает, что скоро его очистят. Яшу мог очистить только пепел.

Уже в следующее мгновение, хватаясь за последние кусочки былой жизни, он забеспокоился. Ему захотелось прыгнуть в костёр как Снегурочке и раствориться с дымом. Так обычно приговорённому хочется поскорее застрелиться, чем тащиться на плаху.

Костёр жадно глотал аршины похоронного сруба, обугливал плоть и дерево, сливая в единый мглистый дым. Яша подступил ближе, обдаваемый жаром и опасностью.

Полукружье снятого дерна вокруг погоста как бы предупреждало ? не иди дальше. Пламя всколыхнулось пунцовым вихром, словно простирая объятия. Яша не выдержал, парой быстрых прыжков заскочил на шаткий помост. Белый саван почти полностью стлел, в бесформенной массе сгоравших остатков едва можно было опознать человека.

Яша встал, распростер руки над огненными языками, но пламя его не коснулось. Будто он был бестелесным духом, призраком. Может, он уже умер?..

Нет, просто ещё не докончил начатого. Так бы сказали те жиденькие, почти ситцевые, волхвы. И как в их щуплых, дряхлых ручонках могло крыться такое могущество, способное укротить любую природную стихию? Нет, подумал Яша, всё дело было в силе духа, а не мышц. Ему о такой только мечтать…

Соловей вновь затренькал где-то за левадой. Яша склонился к тому месту, где думал, была голова. И поцеловал там, где думал, были губы, а на самом деле только обугленная чернота.

И пошёл в обратную сторону.

– На мосту свидимся, – кинул напоследок, больше себя уверяя.

Динь-Дон – вот и он.

Динь-Дон – прощается он.

Динь-Дон – скитается зря.

Динь-Дон – уходить ему пора.

Звон и шёпот сплелись в унисон и так вдарили по слуху, что Яша чуть не оглох. А как звуки вернулись, так оказалось, что вся лесная пуща и округа шумят. Смех, гусли, разговоры, хотя как по Яшке – всё одни пустозвоны. К чему говорить или шептать, или петь, если можно тишину ловить? А в ней поболе мелодий и голосов, чем в любом хоре.

Он оглянулся. Кумир-тотем действительно казался необъятным, в вышину равняясь с кроной дуба. Такого колосса вправду никакой бы трактор не повалил… Глаза у тотема горели, истинно как в полубезумном рассказе председателя. Яша сильно зажмурился. Вот бы проснуться и развеять сновидение. Он вздохнул и постарался успокоиться.

Погребальный костер превратился в ритуальный: вокруг него водили хороводы ребята и девушки, напевая что-то старинно-былинное. И над всем этим возвышался тотем, словно царь, взиравший на поданных. Или как какой-нибудь председатель…

Яша вспомнил, что когда они с матерью бежали из Украины, где-то на пути к Полтаве наткнулись на «Змиевы валы» – невысокий холмистый бугор, тянущийся длиннющим полукругом по плоской равнине. Мать рассказала, что когда-то давно на жителей Днепра нападал огромный змей. Он требовал, чтобы ему приносили дары, княжьих дочерей, золото. Как-то раз храбрые кузнецы-кудесники Кузьма и Демьян спрятали у себя одного из тех, кому выпал жребий принести себя в жертву змию. У кудесников была огромная кузница, и, когда змий явился, он приблизился к воротам. Кузнецы сказали ему: «Вылижи дыру в двери, и коль сможешь, отдадим мы тебе твою жертву». Змей вылизывал дыру двадцать дней, а за это время кузнецы выковали огромный плуг. Когда голова змия просунулась в дыру, они запрягли змия в плуг, и, открыв ворота, оседлали. Они пропахали гигантскую борозду до самого Днепра. У реки змей пил долго, напился и взорвался, выпустив всяких гадов и ящеров из чрева. А вал, пропаханный кузнецами, остался, чтобы защищать их народ от всяческих врагов и других змеев. По какой-то причине в тот момент, когда ненька рассказывала об этом, Яша воображал себя не одним из кузнецов, а тем бедным змеем, которого, мало того, что приручили и унизили, так ещё заставили работать, до смерти пахать землю. Участь похуже лошадиной. Ладно, хоть напиться дали напоследок.

Вот и сейчас Яша представил, что он далеко не главный герой истории, как ему казалось. Он был пусковым, вспомогательным механизмом. Маленьким винтиком. Таким же равнозначным, как другие. Как те язычники, что обрядовали рядом, воссоединяясь с природой.

В полной мере он ощутил себя частью чего-то целого, что объединяло не просто верующих, но всех и везде, даже если они не знали об этом. Он думал, что только во время таких ритуалов, будучи овеянным веснянками[28 - Веснянка – обрядовая песня пробуждения природы или призыва весны. ], гаданиями и наговорами, можно приобщиться к чему-то всеединому.

Легкое опьянение охватило его. Разум и тело заволокло приятное томление. Как будто больше ничего не осталось внутри. Он носил одежду, носил кожу, кровяные сосуды, органы, но внутри оставался полым. Всё опостылело, и всё исчезло. Не осталось волнений. Надежд. Веры. Всё потеряло смысл. Он чувствовал, что если сейчас приляжет, то так и останется лежать все последующие квадриллионы лет…

На лес опускались неистовые потёмки, высвеченные кострами, перевитые свистом и гуляньем. Яша заплутал. Он уже успел погадать на жабе, хлебнул ягодного вина и теперь собрался к реке, чтобы пустить по воде венок. Гайтана[29 - Гайтан – шнурок для ношения крестика.] с роду не носил, то-то мило и потешно было забавиться с бесовским людом.

Река расцвела майским ночным цветком – столько костровищ по берегу развели, что водяная гладь будто была усеяна красным самоцветом, сердоликом аль янтарём каким.

Яшу пьянил один этот вид реки, осоловелых людей. Его переполняло счастье и сознание своей мизерной значимости, которая всё-таки составляла какую-никакую значимость. Пьянило от мысли, что всё здесь было по-настоящему, без обмана и прикидки. Никто не притворялся друг перед другом. Панна тоже не притворялась с ним в разговорах…

Стоило об этом вспомнить, как река вздыбилась, положенные на воду венки вздернулись, приподнялись на тонкогубых волнах. По Тупихе плыла ладья. Маленькая, несмышленая ладьюшка.

Никогда такого чуда он не видывал. Судёнышко точно не плыло, а летело, волны от него расходились мягкие и едва заметные. До этого Яша едва мог представить, что по такому мелководью можно пустить хотя бы бревенчатый плотик.

На ладье в кумачовой рубахе, красивая, до святости бледная, восседала панна. Истинно царица посреди подружек-хохотушек. Такая же вернулась, какой в прошлый раз являлась. Только хвост сменили ноги.

– Панна! – заголосил Яша, махая руками.

Неуж он втюхался? От одного взгляда на Василису у него даже глаза помокрели. Хотя это уж, от костров, должно.