Кумир

Я ему поклонюсь,

К ветхим знакам вернусь,

Дворового [36 - Дворовой – (зд.) домовой. ] почту, друга деда мово любимого.

Поднесу ему дар лестный

На алтарь его поднебесный,

Святой Троицею стаще?нный,

Пращурами освяще?нный.

На одном дыхании, невесть откуда перенятым речитативом набрасывал Лёха свои нескладные вирши. Закончив, тихо заплакал, не поднимая головы от груди. Гришка сперва почувствовал себя неуютно, как если бы какой запрет священный нарушил. Он ведь сознательно позвал Лёху, понимая, что это будет полезно им обоим: скинуть насевший на плечи тяжёлый груз переживаний да объединить друзей единым моментом. Но единения не вышло. Гришка смотрел, как Алексея прорвало на надрывный жгучий плач, а самого его нисколько не проняло.

Он только глядел на лесные кущи, и было ему хорошо и вольготно. Слушая многомерный напев леса и рубленые, редкие всхлипы друга, Гришка погрузился в отрешенное небытие. Исчезло всё из поля зрения. Остался он сам с собой. Один на один.

Столько затаённой обиды и насупленной злобы он в себе вдруг увидел, что его передёрнуло. Будто посмотрел в зеркало и сам себя не узнал. Может, потому, что в зеркале том тень дедова виднелась?..

Гришка надсадно выдохнул и вернулся в быль. Понял он, что Лёху неспроста прорвало. Видать, совсем скверно у него на душе было. Все симптомы на то имелись: начиная от его памятной речи на похоронах…

Горевать Алексей перестал так же резко, как начал.

– Отпоминовали, – выдохнул Гришка.

– Какое это всё ребячество, – без улыбки сказал Алексей.

– Может, это и ребячество, – так же бесцветно отвечал Гришка, – а только легче стало-таки.

– Терапия лесом и воплями, вот это что такое.

– Я и не ведал, что ты столько слов знаешь всяких разных, – искренне восхитился Гришка. – Может, нерифмованно где-то было, но знаешь, меня-таки зацепило. Даже не знаю, что сделалось со мной такое… Как будто провалился куда-то. В общем, не знал я, что ты так можешь, друже.

– Ты обо мне много не знаешь, Гриш.

– Как и ты обо мне, Лёш.

Гришка не выдержал, дружелюбно и открыто улыбнулся. Лёшка ответил тем же и поднялся с земли.

– Спасибо тебе, друже. – Гришка протянул руку. Алексей словно засомневался, нахмурился, но потом охотно протянул ладонь и пожал руку.

– Как же теперь?.. – по наитию от внезапного чувства опустошённости спросил Гришка.

– Я, пожалуй, на лядину[37 - Лядина – используемый пахотный участок посреди леса на месте вырубки. ] схожу. Прямо отсюда и пойду. Хорошо мне там делается. Благолепное это место – где природа связь с человеком держит в мире и согласии, как в полюбовном браке.

– Что ты там найти собрался?

– Шишко[38 - Шишко – нечистый лесной дух, леший. ] того, с которым мы седмицу назад столкнулись.

– Ты веришь, что это леший был? Да то полесовщик[39 - Полесовщик – лесник.] обычный.

– И что же? Разве лесничий не может быть лешим? – Лёха светло улыбнулся, словно незаметную истину пояснял. Или же полоумную околесицу, в которую верил только он.

Но Гришка решил, что в околесице, пожалуй, не меньше истины, чем в голом факте.

– А я думаю… – задумавшись, сказал он. – Я думаю… может, пустынником[40 - Пустынник – отшельник. ] стать?

– Тоже дельно, – похвалил Лёха и, завернувшись плотнее в куртёху, засобирался уходить.

Гришка не знал, что за никчемная идея сорвалась у него с языка – пустынником стать. Но что первое с языка соскочит – то самое верное, на поверхности души лежащее.

– Ну, Гриш, не хворай, бабушку призрей и лелей, и деда больше не поминай. – Алексей прощался так, словно им больше не суждено было увидеться.

Впервые за долгое время Алексей говорил, не раскидываясь напыщенными оборотами и мудрёными стихами. А говорил по-своему, всё также высокопарно, зато без театральщины и наигранности. Гришка всегда уважал друга, но теперь понял, что зауважал по-настоящему, полноценно. И подумал, что не такой уж Алексей неофил, каким сам себя обозвал. И не никакой Гришка не биофил, каким себя считал. Ему вообще показалось, что он только себя убеждал, будто лес – неотъемлемая часть его сущности. Но сейчас равнодушно оглядывал лес и думал, что без кого по-настоящему опустела бы жизнь, так это без Лёхи. Не без матушки-природы и даже не без Гвидона.

Он смотрел уходящему Лёхе в спину и пытался запомнить каждую чёрточку фигуры. Его песочные кудри были по-прежнему неряшливо разбросаны по плечам и подпрыгивали на ходу. Разве что походка изменилась. Посмирнее стала что ли…

По дороге домой тяжко было раздумывать. Но Гришка упорно изматывал себя мыслями, вил из себя печаль нитками, чтобы та вся вышла и уступила умиротворению. С умиротворения, пожалуй, начинается путь пустынничества.

О дедушке вовсе позабыл будто. Будущее мерцало неясной глубиной, и нельзя было его обмерять, как озеро или пруд.

Уже девятый класс отучивался Гришка. Совсем взрослый, пора думать, как дальше судьбу строить. Впервые тревога за непроглядное будущее просочилась в сердце. Всё ощутимее становился тот схожий с жумпелом страх, который турсучил бедного Лёху. Тот прикрывал своё тревожное состояние напыщенным красноречием, как комель прячется за толстым слоем мха, полностью укрывая корни дерева. Так и с Лёхой – настолько он оброс внешними прикидками и напускной уверенностью, что не различить было его сокровенного. Теперь они словно поменялись местами, и Гришка не знал, как отогнать надвигающийся исполинский ужас…

Так он добрёл до дома – подавленный и утомлённый. Из расписной будки на него глядели пёсьи глаза. Гвидон был на месте, значит, всё было в порядке. Но когда Гришка подозвал пса, тот не откликнулся, остался, где был. Это несколько подсуропило и без того гнилое настроение. Гришка сник, махнул рукой на пса и вяло зашагал в дом, не разбираясь, что не так.

Бабушка встретила его на пороге – не к добру, плохая примета же.

– Гришка, сынка, шастье-то какое! – бросилась она к нему, шамкая и глотая слова. – Дед вернулся!

Гришка решил, что ему мерекнулось, потом – что он сбрендил.

– Вернулся, вернулся, сынка, – заверяла бабушка, тряся его за плечи. – Заплутал он в лесу-то, напустил на него какой-т колдун силу нечистую.

Гришка вспомнил, как на первых порах после пропажи деда, бабушка ходила к кому-то – призвать деда в дом обратно колдовством.

– Так где он? – почти суеверно прошептал Гришка, поверив во все сходу и сразу.

– В светелке, – восторженным полушёпотом ответила бабушка. – Ты иди пока, сыночка, поздоровайся с дедушкой, а я к бабке Клаве пойду, у меня же гусей нет вовсе-тко!

А ведь и верно – вспомнил Гришка – дед любил гусей да цыплят жареных. Анатолий Семёнович вообще «сущий барин» был, как приговаривала бабушка. На его стороне было городское образование, учёные знания из области батрахологии, и приехал он сюда, в Тупики, лягушек изучать, исходя из топографических особенностей местности. Здесь Анатолий Семёнович, высокозначимый тонконатурный интеллигент, сошёлся с Гришкиной бабкой, не особо грамотной, суеверной, но что называется, интеллигенткой сельского склада. Бабушка не в пример много читала и много ажурных салфеток вязала, рисунком которых и заинтересовала эстетическое чувство деда.

Гришка, оставшись в передней, как-то перепугался сначала. Может, опять морок наседал на воображение. Как не свой, в полуподвешенном состоянии зашёл в светлицу. Эта комнатка всегда больше других наполнялась светом, будто запасая по углам солнечные лучи. Но сегодня здесь было по-вечернему сумрачно. Закат залил стены густой краской, и оттого комната была не то кровавого оттенка, не то брусничного.

– Здравствуй… – хрипло сказал Гришка, рассеивая молчание.

Согнутая фигура в старой дедовской одежде сидела на полу у комода и перебирала записи. У старика было изможденное, худое лицо, совсем недавно бритое, сухое и узкое, как у давно постящегося богомольца. Лицо улыбнулось, преобразилось до неузнавания, но глаза сузились и стали непроницаемыми.

– Гришка, внучек! – не вставая, крикнул дед. Голос у него был совсем не тот, какой помнил Гришка, и это его напугало. Дед будто каркал и говорил совсем просто, не благородно и размеренно, как тот, прежний дедушка.