Все пути твои святы

Виктор собрал кольца и потопал к месту сбора. Живой, руки, ноги на месте и то замечательно. Все уже тут, на дубовой дверце сидят, как обычно и жуют что-то сосредоточено, чавкают громко, особенно Борис Натанович. Паек что ли нашли?

– Откуда харчи?

– Бери, это наш любезный друг Страуса подкрутил… – усмехнулся Стефан, – не бойся, не из мусора. Паек натуральный.

– Да вижу я. – Виктор жадно вгрызся зубами в круглое печенье, которое Страусы почему-то давно перестали давать. Попахивало оно машинным маслом и чем-то еще из аптечки, но на вкус ничего так было, пряное и сладкое. – Борис Натанович, я в восхищении…

– На здоровье, молодой человек.

– А еще таких достать сможете? В дороге бы пригодились…

– Опять бежим?

Что-то тревожное пробежало в его старых глазах. И пенсне он сегодня не надел, как обычно. «Не хочет, старый черт, никуда бежать» – подумал Виктор и отложил печенье. Важно было провести разъяснительную беседу, ибо дух бойцов пал. Он подсел к осунувшемуся профессору и мягко потрепал его за плечо:

– Да к чёрту всё, остаемся, Борис Натанович. Чужая планета, следы иной цивилизации, возможно более развитой, чем наша, земная. Это же чудо, где еще такое найти можно?

Ему никто не ответил, только Варшавски удивленно фыркнул и замотал длинным носом, словно слепая лошадь. Виктор обвел общество взглядом. Бунт на корабле? Или показалось? Нет, сидят, напряженные, сухой хлеб жуют, родные. Кто это решил здесь сгнить заживо? Без пайка боятся остаться… Так ведь есть Борис Натанович, потрясет еще своего безумного Страуса, ночью пожрем. Да и никто еще не менял свободу на харчи. А впрочем, все они не русские люди, катались как сыр в масле до игигов, ни войн у них за последние полвека, ни кризиса. И мутаген ни разу в воздухе не плавал. Еще немного и сломаются, оловянные солдатики. Приспосабливаться начнут, джунгли любить и со Страусами вести задушевные беседы…

– Так что, Борис Натанович, остаемся? Хорошо ведь здесь, как на курорте, правда весь день мечом махать приходится. Нет, не вам, конечно, боже упаси. Вы у нас работник интеллектуального труда. Нам приходится, но это ерунда. Среда агрессивная… Мелочи жизни. Другого надо бояться. Радиацией вы дышите, Борис Натанович. И по ночам светитесь, как лампочка, потому что без комбинезона гуляете, в пиджачке своем интеллигентском, как на параде. И правильно, комбинезоны рвутся, суки. А все потому что мы по ночам сидим и лясы в пустую точим, а защитное поле ровно на семь часов рассчитано. Так что не знаю, как вы, а я через полгода всей этой ядовитой дрянью пропитаюсь насквозь и будет у меня два варианта: мутировать и стать чудищем лесным или сдохнуть на радость игигам. Как вам, уважаемый, такая перспектива? Впрочем, вы не волнуйтесь, меня скорее «качелька» доконает или вышка плюнет огненным шаром и загорюсь я как игигский флаг на площади…

– Когда это флаг горел? – Тихо совсем спросила Мэри и он оборвал свою пламенную речь, замолчал, когда ее глаза испуганные увидел.

– Да было дело. Двадцать суток отсидел и побрили тогда первый раз наголо.

Он сел и молча дожевал свое печенье. Почесал бритую черепушку. Профессор пожал плечами и поискал привычным жестом пенсне, не нашел и совсем погрустнел:

– Я не против. Бежать, так бежать. Я как все. Только быстро бегать не могу, ноги уже не те стали, всю жизнь на сидячей работе…

И Виктор смутился окончательно. Вроде как получалось, что он на старичка давит. Может и давит, а нечего в «розовых» очках по Черной разгуливать. Сгниют ведь все, как пить дать. И пусть что угодно Борис Натанович думает, пусть сумасшедшим русским считает, потом спасибо скажет. Пауза неприятно затянулась и тут где-то за спиной, за свалкой так ахнуло, что лес испуганно вздохнул и затрепетал ядовитыми листиками. Черная туча поднялась в воздух, а мусор с кучи ссыпался вниз. Мэри пригнулась и уши руками закрыла, потом поняла, что где-то далеко и подняла голову. Чтобы там ни было, от паузы в разговоре оно спасло и все сразу бросились обсуждать взрыв. Виктору как то спокойнее стало, про его речь забыли.

И он подумал: «Чего это я вдруг так разошелся? Профессору может два понедельника жить осталось, он бы и без всяких игигов на Черной остался. Что его на родине ждет? Ванная конечно большая, и усадьбочка с коттеджем, и почести всякие научные, заслуженные. Внуки наверняка приезжают на песах, чтобы кошерным побулькать. И до моря рукой подать. Да только на хрен оно старику надо… Покой для него хуже смерти, а заслуженный отпуск он бы с большим удовольствием променял на новую лабораторию».

А Виктор давит на него: вернись, старый черт к своей неподвижности! Он прислушался к разговору. Философ сегодня был в ударе и что-то на латыни вспоминал и по-польски пшекал и ругательствами на русском сыпал. Ничего Виктор не понял и спросил ошалело:

– Ты о чем?

– Да о взрыве, дурак. Говорю, это, скорее всего, другая группа взорвалась, кто-то в вышку попал или в болото динамит заложил.

С мусорных куч потянуло жженым и неприятным, словно горелые носки расплескались в тяжелом воздухе. Виктор вспомнил, как первый раз пошел смотреть, что там интересного, вдруг игиги полезные штучки оставили. Да только когда он раскопал странные косточки под слоем красного песка, то к свалке больше не подходил. А мертвый Страус на севере вообще был окружен смертельным полем, браслеты от него так пищали, что уши закладывало.

В общем, бесполезное место было, но профессор один раз ввел координаты и отказался другое место подобрать. Тут, на свалке, трава не росла и лианы не подбирались. Видно воняли игигские отходы так, что даже агрессивная среда не приближалась, и москитов здесь не было, не то что зверей с глазами-блюдцами, так что вероятность материализоваться на пустом месте очень возрастала.

– Ты чего спишь на ходу, студент? – Стефан ткнул его в бок и Виктор вытолкнул из глубины желудка странный комок-смешок, сам им поперхнулся и спросил, чтобы отвлечь внимание:

– Да про всякое думаю. А ты говорил, тайну Черной разгадал?

– Расскажи… – попросила Мэри.

Все вдруг оживились, даже молчавший до этого Макс что-то спросил. Не нравился он Виктору. Словно отраву проглотил. Веселый такой парень был, хотя многословием никогда не отличался. Что-то с ним случилось там, на тропе, да только говорить он не хотел, в себе похоронил. Не привык жаловаться, звездолетчик все-таки. Были бы они здесь одни, Виктор его выспросил, вцепился бы как клещ и не дал бы молчать. Но тут Мэри, да еще Философ свой длинный философский нос везде сует. Не получалось поговорить по душам. Хорошо б сейчас выпить чего-нибудь горячительного, чтобы скатилось в желудок горячей волной и зубы вонзить в мягкий, дымом пахнущий сочный кусок мяса…

– …вот эти пятигранники например. Что они вам напоминают? – Стефан был в ударе. Разливался соловьем, клокотал длинным горлом, речью давился и даже хватал за руку Мэри, словно женушку свою. Таким он бесил Виктора и опять кулаки начинали чесаться. – Да, огромные, гигантские, глупые в джунглях. А если их уменьшить? У кого кубик Рубика был?

– У меня. – Мрачно ответил Виктор и навалился боком на Стефана. Пить ему перехотелось. Представил пьяного журналиста Варшавски с нескончаемым потоком умных мыслей и тошноту почувствовал. Пустобрех, враль и выпендрежник. И все равно, он тут самый живой, если конечно не считать Мэри.– Ты ближе к делу, час то заканчивается, нам еще побег надо обсудить. Мой Страус и так считает меня великим засранцем. Таблетки сегодня предлагал.

– Хорошо. Перехожу к сути. Если посмотреть сверху, – цепь троп, которые сходятся к озерам, напоминают лабиринт. И в этом лабиринте разбросаны бонусы. Ну для нас с вами они не слишком полезные.

– Ага, особенно «качельки», мне чуть ползадницы не оторвало…

– Это потому что ты непростительно маленький, студент. И тело твое крохотное, как пупсик, и сознание твое как воск, из которого еще ничего не слепили!

– Обиделся что ли?

– Нет, истину глаголю. Мы с вами идем по гигантской детской площадке. Очень конечно другой, с иной логикой, и с иными размерами, но именно по детской площадке. Здесь лабиринт, в котором разложены бонусы и подарки для тех, кто пройдет.

Виктор почесал бритую голову. И как только Философ до такого додумался? В общем-то, похоже. Но как объяснить вышки эти опасные и «качели», которые на полмили волны распространяют. Кто же это так своих детей не любил, что смертельные игрушки им положил?

– Это для тебя они смертельные, а для их роста в самый раз. Как фейерверк или хлопушка.

Вслух видимо думал, олух. Посмотрел на Макса, худого до странности и серого.

– А вышки как бенгальские огни, значит, для умных подростков? Так что ли? Ты что думаешь, Макс?

– Вообще-то я согласен, – вдруг фыркнул профессор, хотя Виктору показалось, что он счастливо дремлет. Нет, слушал, проказа, в оба уха. Только он Макса хотел услышать, да так и не услышал. – Уважаемый пан Варшавски логически свою теорию доказал, а я видел на одном многограннике изображение ребенка, что является прямым доказательством. Что-то вроде штампа: предназначено для детей.

И профессор взялся описывать, какой огромный и уродливый ребенок был изображен на многограннике, который все уже называли «черный кубик Рубика», какие у него клешни были вместо рук и глаза на самой макушке и прочие страсти. Сфотографировать при помощи браслета профессор, конечно же, не догадался. Ну да бог с ним. Идем мы, значит, не по тропе, а по детской песочнице и подрываемся на брошенных в качестве приза игрушках. Главное девочкам на Земле такое не рассказывать!

– Время, – напомнил Виктор, и все замолчали, – давайте о том, как нам покинуть взрывоопасную песочницу.

– Так договорились уже! – Вздохнула Мэри. – Ты до прилета игига план подробно рассказал.

– Все помнят, куда двигаемся и где встречаемся?

– Да, только ты магнит не забудь, – хихикнул стервец Варшавски, – а то никуда не пойдем.

И так он всегда себя вел, когда Мэри рядом была. Когда ее не было – отличный мужик, душевный такой дружок, хоть в разведку с ним ползи через вышки и болотца. Только возле Машеньки усядется и давай, как павлин, перья распускать. Остроумием всех поражает, колкостями сыплет, как артист эстрады, и высокодуховные принципы высказывает, словно нянечка во вселенских человеческих яслях. Ему бы с игигами поспорить насчет всякого там добра и зла, он бы их на обе лопатки положил. Одно слово – Философ. Только его любить начинаешь, тут он тебе на голову и нагадит…

– Я пройдусь недалеко. – Мэри резко встала и пошла в сторону леса.

– Я тебя провожу, – вдруг вскочил Виктор. Он сам такого не ожидал. Словно его насильно подбросило. Покраснел весь, как башня Страуса, но смело так поплелся сзади, не получив ответа. Хорошо хоть темно было, а тусклый свет от игигских отходов не освещал лица настолько, чтобы прилив крови различить. «Чего я, дурак, барышня в кусты идет, живот у нее скрутило, а я прусь соглядатаем?» – ругал он себя, но повернуть назад не мог под пристальным взглядом Философа. Мэри быстро нырнула в самые заросли. В такие нехорошие, что Виктор и днем бы не сунулся. Он еще сильнее покраснел, все из-за него. А если выйдет к ней зверь с глазами-блюдцами…

Вернулась, нормально все, только комбинезон весь в черной паутине. Было бы голое тело, кожа бы сгорела. Что ж, спасибо игигам. Он мысленно вытер холодный пот, которого не было, и вдруг понял – он беспокоится за эту женщину. И вроде даже как то помимо своей воли. Таскается за ней, как преданный щенок.

Пошли обратно. Она не торопилась. Может, услышать что хотела. Да только Виктор опять язык проглотил, не шли слова, застревали в разбухшем горле и под ложечкой сосало. Ему было хуже, чем когда первый раз под «качель» залез динамит подложить. И проклинал он себя за молчание свое глупое, за пылающее лицо и за плотно сжатые кулаки. Проклятье, ну что же ты…

– Как твой Страус? – выдавил и подавился своим вопросом, как будто весь паек одним глотком проглотил, и чуть не согнулся от позора, слушая себя со стороны. Провалиться бы сейчас на месте, чтобы никто не видел и не слышал.

– Нормально, – она кажется улыбнулась, но смеха конечно не разрешила, – а чего вдруг тебя Страус заинтересовал?