Фуга. Горсть вишневых косточек

Говорили, да, но он пропустил мимо ушей. Лика наклонилась поближе к брату, Сашка знал, о чем она заведет речь, поэтому поспешил спросить первым:

– А ты как устроилась?

Лика пожала плечами:

– Живу в студенческом общежитии, там неплохо. И у меня столько времени теперь появилось, я даже растеряна немного. Оказывается, больше не надо стряпать супы в огромных кастрюлях, кухарить с поварешками вечера напролет, каждый день стирать – сейчас я ухаживаю только за собой, так непривычно. Больше времени на учебу, – Лика говорила с улыбкой, но в словах скользила грусть.

– Что же тебя тревожит?

– Я подрабатываю, но этого совсем мало. Кхм… – она отвела взгляд, – Юрий предложил переехать к нему, а я… Ну, я не хочу. Понимаешь, одно дело в секрете встречаться, прятаться по углам, а жить вместе,– Лика покачала головой , – это уже серьезно. Да и что скажет папа? Боюсь, он может неверно истолковать. Отец выставил меня из дома, но память по его наставлениям еще жива.

– Насколько неверно можно истолковать, то, что ты будешь жить с мужчиной.

Анжелика не нашла, что ответить, она поджала губы и поторопилась отвести взгляд. Сашка дотянулся до нее мизинцем и пошкрябал коленку, так он пытался поднять ей настроение.

– Не стоит тебе соглашаться, – сказал он, – Выкрутимся, что-нибудь придумаем.

– Я не хочу брать деньги у тебя или, не дай бог, у Любы!

Сашка откинулся на подушку, он уже подустал, но не хотел, чтоб Лика заметила.

– Ничего, я тебя еще склоню на свою сторону.

На секунду повисла тишина, Лика тут же ей воспользовалась:

– Саш? – он знал, о чем она, – Ну и как тебя угораздило?

На миг подумалось, может рассказать ей все? Лика точно не закатит жалостливых сцен, не станет рыдать, убиваться, заламывать руки, и , разумеется, никому не скажет правду. Было бы неплохо выговориться, но Сашка произнес лишь:

– Я упал.

– Ну конечно!

Сашка кивнул

– Дурацкая история вышла, я поскользнулся на собачьем дерьме и упал.

– Ну да. – Лика пристально взглянула на брата, – Что-то мне подсказывает, что здесь замешана Регина, – Сашка чуть вздрогнул, услышав это имя, но отвечать он не стал. – Ладно, таись, твое дело, но знай – сегодня на занятиях я отомстила ей сполна! Не волнуйся,– добавила Лика, заметив его обеспокоенный взгляд, – Я была исключительно галантна с твоей лярвой, – Лика засияла и, едва сдерживая смех, как шаловливый ребенок, выпалила скороговоркой, -прицепила листочек с ругательством мерзавке на загривок – «дама полусвета»! – она расхохоталась во всю, – Знаешь… знаешь, что это значит?

Сашка ухмыльнулся:

– Да.

Он хохотнул, смешок резкой болью расколол ребра. Сверкнуло в глазах, но остановиться было невозможно, он сжал зубы, а смех все равно рвался, клокотал в животе – какая страшная, изощренная месть! Ничего мелочнее в жизни не слышал.

Ночью было особенно тяжело. Все случалось, когда действие лекарств ослабевало, но ясность мысли еще не наступала в полной мере; и вот, на стыке неприкаянного бреда, уязвимости и горькой правды являлась эта мысль. Внезапная, как выстрел, как разряд тока в поврежденные конечности; мучительная топь, проказа, тление со вспышками огня. Эта мысль – злой своенравный хищник и надменный палач со свистящем в воздухе кнутом. Это нерв, обостренная одержимость на грани травли.

Регина…

Снилась ерунда, будто два добермана, растянув пасти с ребристым, чернеющим небом, смеялись над ним. Потом поплелись прочь, а у одного сзади вместо обрубка чернел напомаженный хвостик. Сашка дернулся в ночи и распахнул глаза. Больничные стены, первым делом, швырнули вопрос: «Я уже кастрат или еще нет?». Тут же Сашка вспомнил, что он в больнице не по этому поводу. По крайней мере, не напрямую… Сердце колотилось, как после кошмара, бросило в пот. Поспешное дыхание осушило горло, хорошо бы попить. Он поворочался и, невзирая на острую боль справа, решил поглубже вздохнуть, чтоб утихомирить сердцебиение. Заныло в висках. Сашка дурно спал, поминутно проваливался в тревожный сон и тут же вздрагивал. Душевная лихорадка, подстегиваемая болью во всем теле не только изводила ночами во сто крат сильнее, но и порождала дурные видения. В голове стоял чад. Резкие тени ветвей извивались по палате, как жадные пальцы, очертания оживали… Это вовсе не силуэты ветвистых деревьев, это упругий локон выбился из пряди, его покачивает ветер, он выделяется из прочих завитков. Как будто шепот, голос, прокрался с воздухом, его нежная мелодия переливается во тьме, дыхание коснулось кожи. Регина… Сашка еще болел ею. Она была в каждом завитке ночного мрака, в тиканье часов и скрипе задрипанной койки. В каждой капельке предрассветного тумана. Она являлась к нему шорохами коридора, трелями соловья, блуждала призрачным эхо… Распроклятый бред тянул вглубь нездоровых видений, но Сашка вновь через силу разлепил веки. Такой сон был плотояден, приставуч, но не снимал усталости и не дарил покоя. Там царила она. Регине, что обернулась шелестами ночи вторила та, которая обитала в фантазиях и грезах. Ее образ словно расколот на миллиарды частичек и каждая из них вживилась в остов материи мира и теперь кричит о себе: изгибом лампы, плавным покачиванием штор…

Конечно же она придет, такая родная, добрая. Как же он этого ждал! Регина придет к нему и сядет на краешек кровати, бережно подержит за руку, поговорит и страдания пропадут, испаряться сами собой, как глупая недомолвка. Что может быть естественней? Раз так, теперь можно и уснуть, убаюкивая себя этой выдумкой – утром она будет уже здесь. Регина будет рядом. И найдёт его жалким паралитика среди постельного белья. Жертву ее выходки, обглоданную кость. Что он скажет ей своими разбитыми губами, настолько опухшими, что вываливаются с лица? Такая девушка не станет выхаживать бесславно побежденного. В издерганном дурмане Сашка никак не мог решить – задохнуться в бездонном водовороте всеобщего унижения или разложить его на составляющие, пусть каждая вонзит собственный нож. Это позорное избиение, падение на глазах у Регины, ее отказ и злоба на себя – уж надо быть вовсе дурнем, чтоб проглядеть такое. Здоровой рукой на груди меж бинтов Сашка нащупал кусочек кожи и сжал его в пальцах – как будто там, под костями теплилось больное место, так и подмывало разодрать ребра, вскрыть живот и с кровью выпустить отраву. Пока ночь пульсировала в жилах бред не унимался, а Сашка блуждал в сновидениях и яви не в силах отделить одно от другого. Единственное, что он ясно чувствовал – это извращенная гармония меж жгучими внутренними терзаниями и побитым телом. Черт побери, да пропади ты пропадом, Регина Волданович! Лучше уж никогда тебя больше не видеть, не вспоминать. Разумеется, ее не будет ни утром ни когда-либо еще и правильно, а пустые надежды принесут лишь больше тревог. Сашка, конечно, все понимал, но облегчения все равно не являлось. Да и на что надеяться, ее поведение у диакона было весьма красноречиво и сломанная ключица говорит за себя. Еще же диакон… Он конечно не скопец, с такими-то усами. В голове не укладывалось, как же он умудрился очаровать Регину? Тут Сашка не испытывал ни злобы, ни ненависти. Думать про Кирилла было попросту невозможно, мозг, как будто намеренно душил всякую мысль о нем, огораживал сознание мощной стеной допустимых пределов унижения. Даже вспоминая случившееся, Сашка выдавливал из событий образ диакона. Сначала он обокрал монастырь, теперь это. Нужно как можно скорее рассказать отцу свои догадки, иначе Кирилл так и останется служить в церкви. Сашка попытался лечь поудобней. Он двигался медленно, переводя дух после каждого шевеления, сон так и застал его в пришибленной ломаной позе. По разуму стали ползать образы Регины. Даже во сне Сашке было стыдно за малодушное желание вернуть ее. Он видел, как расползается на ошметки гордость, и ее захлестывает мерзкая топь плевков и бесславия. Регина знала его теперь таким – безликим среди позора, кто еще смеет тянуть к ней руку. Сашка не понимал, готов ли он барахтаться в едких соках унижения в обмен на Регину. Этот вопрос оставался открытым.

А утром прикатил Леопольд. Ворвался в палату и стал тыркаться в ножку кровати инвалидным креслом:

– А ну, вставай! Хватит прохлаждаться, разлегся тут, как нежная пава.

– Дед? – Сашка протер глаза после сна. – Как же ты пришел один, как ты поднялся?

– А я не один, помимо твоей вертихвостки у меня еще внучки есть. – Леопольд был возбужден и явно не в духе, он хмурился, уголки рта стянулись вниз, дед оттопырил кривой палец и стал тычить им в Сашку, – А это вот тебя боженька наказал! Чтоб ума прибавилось! Уж знаю, что ты вычудил – при всем чесном народе полез жениться и получил отставку – так тебе и надо, вот и будешь знать!

Сашка вдруг разозлился:

– Что, дед, что я буду знать?

– А то! – у Леопольда затряслась нижняя губа, – Куда нам со свиным рылом да в калашный ряд! Окстись, дурень, хворь пройдет, а с головой что будешь делать? Бабы народ такой, на них и бычьего здоровья не хватит, а такие, как ты, исусики, больше всех страдают. Романтика поди уж полтора века, как померла, лишь ты все ромашки нюхаешь; тебя, балбеса, только в цирке показывать!

– Ты безжалостный человек, дед.

– А что, мне поплакать над тобой?

И то верно. Старик уперся локтями в колени, устало обвис и уже другим тоном добавил:

– Ну ты не хандри, поправляйся. Без тебя совсем тоска.

– Как же ты теперь живешь, тебе помогают?

Леопольд отмахнулся, но глаза вдруг загорелись, он оживился:

– Кабачки взошли! Добротные, вот такая жила, с палец,– он выставил мизинец, – Так что не залеживайся, работы там невпроворот. Альпийскую горку в этом году надобно соорудить, посеем почвопокровные – эх и красотища! Да за ими, паразитами, глаз да глаз, а то все заполонят. – Пока Леопольд там тараторил, Сашка приметил кое-что – такое, от чего швырнуло в ледяную тряску, перехватило дух. Под подлокотником инвалидной коляски висел вьющийся, каштаново-рыжий волос. Он колыхался от всякого дуновения ветра, плясал, вертелся, будто нарочно зазывал, Сашка вперил в него взгляд и стал таращиться. Тупая, чугунная от лекарств, голова, еще смогла родить мысль, что этот завиток вовсе не Регины. У всех сестер волосы одинаковые, совсем как у Амалии Волданович. Дед сказал, что пришел сюда с другой внучкой, с которой? Без разницы. Сашка как только не сокрушался по Регине, теперь же волосок обещал чудесный фетиш, предвкушение которого расщекотало душу до дрожи, снесло с пути хиленькие возражения здравого смысла, сбило дыхание. Сашка узнал длину, шелковый блеск, тот самый, любимый, ненаглядный изгиб вихров – правильным полуколечком, желтоватый на изломе, карий по пологим местам. Дед вдруг замолчал, отдышался немного, – Поехал я, я устал.

– Стой, Леопольд! – Сашка должен завладеть волосом во что бы то ни стало, – Подкати поближе.

– Чего тебе? – дед не двинулся с места. Он стоял у изножья, рукой не дотянуться. Так, чтоб незаметно, Сашка подвинул ногу ближе к коляске, хотел зацепить желанную завитушку. Если б дед хоть немного сдвинулся ближе, волосок мог бы прилипнуть к постели, не отводя взгляда от заветной цели, Сашка проговорил:

– Чуть поближе, дед, у тебя там что-то… Не могу разглядеть.

Только бы Леопольд не проследил за взглядом, не раскусил замысел, иначе он расхохочется, пустится в едкие шутки и улизнет вместе с волоском, тогда прощай мечта.

– Ты чего какой странный? – Леопольд катнулся вперед буквально на треть шага, кресло соприкоснулось с одеялом, Сашка в тихую прижал волос ногой.

– Я хотел рассмотреть твое лицо, дед.

Старик отшатнулся:

– Врешь, собачий сын! Глаза блестят, как у помешанного!– дед резко замолчал, но скошенная гримас еще выражала негодование. Сашка смотрел ему прямо в лицо, не отвечал, на самом деле ждал, чтоб дед убрался. И правда, как помешанный.

Старик укатил. Ерзая по койке, пыхтя, Сашка кое-как притянул завиток к ладони. Он был тонкий, невесомый, скользил в пальцах плавно и легко. Шелковистые прикосновения тут же отбросили в безвозвратную даль памяти, боль потери и тоски схлестнулась с еще свежими воспоминаниями о Регине, ее голосе, ее запахе. Сашка медленно накрутил волосок на палец и стянул колечко в зажатый кулак. Что-то прошибло внутри, словно распахнулся бездонный колодец страстей, оттуда махом грянули чувства – их оказалось через чур уж много, чтоб выдержать за раз – они стиснули внутренности, засвербили сладко и надрывно, но с горьким духом печали, мучительно, тоскливо взвыли и оборвались, рухнули увесистым эхо и застыли, как стоячая вода. Сашку здорово пришибло этим порывом, он растекся, раскис, понял, что на грани. Еще хоть чуть-чуть, хоть граммулечка этого чувства и он расплачется. Припадок убедительно маячил перед носом, но злоба, что вздыбилась в противовес, еще позволяла не сгинуть в цепкой хватке уныния. Сашка перекатил голову на другой край подушки. Надежно сжимая колтунок в ладони, вот какой мыслью он подбадривала исступленное сознание: раз частичка ее уже здесь, она призовет, притянет…