Фуга. Горсть вишневых косточек

Батюшка осознал, что не так уж и жаждет знать правду – важно ли это на самом деле? Лишь бы теперь все обернулось хорошо, а когда Сашка выздоровеет, совсем позабудется. Иоанн устало потер лицо, он был растерян, подавлен, бодрость духа покинула его, пылкие речи о пользе страданий не шли на ум и даже казались неуместны. Все, что он понимал сейчас – это беспомощность, бестолковость и досаду от собственной несостоятельности на данный момент. Хоть Иоанн отчаянно желал, а все же не мог отыскать слова, чтоб поддержать сына, вселить в него уверенность и как-нибудь поднять настроение.

– Ты скоро поправишься, – выдавил из себя батюшка. Он так и думал на самом деле, однако слова прозвучали глупо и растаяли в больничной тишине. В ответ Сашка невнятно кивнул. – Ты спи, если хочешь, поспи, а я посижу с тобой просто так. – Иоанн сжал переносицу и на несколько мгновений прикрыл глаза, – я ведь еще маме ничего не сказал.

15

Было уже поздно и совсем стемнело, когда отворилась входная дверь и на пороге появился Андрей. Он похудел, осунулся, выглядел уставшим. Вот он заявился спустя столько дней блужданий – потрепанный, пыльный, волосы взлохмачены и в колтунах, одно стекло у очков треснуло – заявился, встретился глазами с Богданом и первое, что сказал:

– Герасимов пока у нас поживет.

Сзади замаячил Герасимов, следом в дом вошел отец. Марина бросилась встречать.

– Ну ты и дурной, Андрей, вот так исчезнуть! – но тут же отпрянула, – От тебя воняет каталажкой.

– Здравствуй.

Андрей принялся объяснять Марине про Герасимова, началась суета с раздеванием, размещением курток.

– Мишка будет жить здесь? – сморщилась Марина.

Иоанн, казалось, был немного взволнован, глаза его странно поблескивали.

– Точно так, я беру в заложники этого юношу с прекрасным именем Михаил, пока дрязги в его семье не улягутся,– отец перевел взгляд на Андрея: – Сперва в ванну, потом за стол, – бросил приказание он: – А после, милок, ко мне во флигель.

Андрей покорно кивнул и отец скрылся в недрах дома. Мишка схватил друга за плечо и озабочено зашептал на ухо:

– Что тебе будет? Ремня ввалит небось!

Андрей уклончиво повел плечом:

– Это в лучшем случае.

Мишка стал выжидательно таращится, но Андрей махнул рукой, мол, обойдется.

– Как-то у нас тихо, где все? – нахмурился он, – И почему гитара не вопит, Сашка, что бросил играть? – он вопросительно посмотрел на сестру и поискал глазами Богдана, но Богдана рядом уже не было.

Так сильно хотелось спать, аж глаза щипало, но Андрей молча прибыл во флигель – он знал, что виноват и приготовился покорно и с мужеством принять заслуженный жупел. Иоанн в задумчивости уставился на Андрея:

– Для начала – я рад, что ты вернулся.

– И я рад, – шепнул он, едва слышно.

Иоанн шумно вздохнул:

– А теперь…

– Я виноват.

– Помолчи!

Повисла тишина. По лицу батюшки Иоанна всегда было трудно определить, какие чувства его обуревают, Андрей поглядывал на него, но не мог понять в какую сторону отец стянет разговор.

– Твоего дядю похоронили, по всем правилам на третий день, и ты это знал прекрасно, так зачем же было слоняться две недели? – Андрей молчал, но отец и не ждал ответа, – Сам понимаю зачем – чтобы досадить мне. Убежать из дома только, чтоб не идти на похороны, как неумно! Как безответственно, мелочно и неграмотно, поступок, достойный уязвленного самолюбия. А ведь ты не глуп. Я знаю в чем дело. Саботаж! – отец заложил руки за спину и стал прохаживаться по флигелю, неторопливо рассуждая, – Ты или хочешь подорвать мой авторитет, разыгрывая оскорбленного бунтаря или, вместе с трусостью наружу лезут темные стороны эгоизма, ты же не противишься. Стало быть, тут или страх или гордыня, меня это весьма удручает, друг мой. Тебе стоило бы быть к себе построже, лишняя скромность не помешает. Но я разочарован не побегом, – он выставил вперед палец, – а бегством – бегством от проблем, – отец походил в молчании, потом спросил, – А теперь напомни, Андрей, что было вначале?

– Ты сказал мне о кончине дядюшки, а я не решался тебе отказать и меня понесло.

– Нет, Андрей, вначале было слово и это слово было…?

– Бог, – буркнул Андрей.

– Не слышу.

– Бог!

– Ты понимаешь, что это значит?

– Не совсем.

– О, тут очень просто! Любое дело, даже самое пустячное, всякий шаг совершай с Богом, позволь ему быть вначале и увидишь, как чудесно преобразится твоя жизнь.

Иоанн усадил Андрея на стул, сам сел рядом и придвинулся к мальчику.

– Видишь ли, – понизив голос снова заговорил отец, – У каждого из нас есть своя назола, жгучий зуд, что пробирает до потрохов. Сокровенная, сакральная кручина о которой можно только молчать, ибо не выскажешь. И никуда от нее не деться ведь она так глубоко въелась в сознание, в душу, что стала частью целого. И, чтобы не быть обглоданным заживо, чтоб не позволить ей сжечь тебя изнутри, необходимо сжиться с терзающей тебя частью. Не пожалеть себя, нет, а набраться мужества и заглянуть внутрь, познать гадину, углубиться в нее, пощупать, испробовать на вкус, на прочность, понять насколько она сильна, порой даже усомниться в собственном здравомыслии. А потом стянуть на свою сторону, обыграть и приручить. Чтоб стать сильнее и больше ей не подчиняться. Я знаю, что мучает тебя, Андрей, но не стоит разменивать всю жизнь на единственную, пусть и сильную, обиду. Я собирался отвести тебя на похороны, чтоб ты попрощался и забыл, чтоб вместе с дядей похоронил свои мучения, бросил их в землю. Ведь он ушел – все ушло, все похоронено, столько раз обдумано, оплакано, осталось перемолоть и развеять по ветру. Не забыть, но позволить прошлому существовать, как неизменной данности, что столпом стоит позади – заметь, не на плечах, а далеко за спиной. Ты зол на меня, укоряешь, но как, скажи на милость, я изменю твое прошлое? Можно выкорчевать память, но это ни к чему, лучше отпустить. Здесь только ты сам себе хозяин, вот я и говорю – приручи назолу, что мучает тебя и станешь свободным. Ежели нет, если дашь ей расти, то обретешь беса.– отец вошел в раж, пошли долгие исступленные речи о душе и духе, Андрей молча слушал. – О, это величайшее заблуждение, будто лукавый является на землю, чтоб подбросить демона нам за пазуху, на самом деле мы сами выращиваем их в душе попустительством и жалостью к себе. Видать это он нашептал тебе бежать из дому! Берегись, Андрей, когда-нибудь ты так заблудишься в себе, что крамола станет твоим гегемоном и жизнь превратится в пир ненасытных страстей. Так не иди на поводу у бесов, пусть вначале буде Бог. Ты хорошо слушаешь, сын? Важно, чтоб ты вник в каждое слова! – Андрей кивнул и опустил взгляд, он уже давно потерял нить разговора, но не хотел, чтоб отец догадался. Иоанн же, напротив, дал волю размышлениям и говорил еще долго, время от времени поглядывая на сына, но тусклый свет настольной лампы не позволял хорошенько рассмотреть его лицо. В конце концов, Иоанн снова сел рядом с Андреем и дождался, пока тот взглянет на него: – Обещай мне, – уже другим, глухим, проникновенным, тоном произнес отец, – Дай зарок, что не станешь впредь таиться, а какая бы печаль не обуяла тебя, придешь с ней ко мне и расскажешь, как на духу.

– Но… Я не могу этого обещать. – Андрей старался не смотреть в лицо отцу и избегал его взгляда, – Как говорить, если я даже не понимаю, что чувствую?

– Именно поэтому и приходи! Обещай, что мы хотя бы попытаемся.

На дворе уже ночь и так тянуло спать. Голова гудела от последних событий и меньше всего на свете хотелось когда бы то ни было, сгорая от позора и срама, выкладывать отцу все наболевшее. В добавок, от того, что приходилось глядеть через треснувшие очки, внутри набухла какая-то жилка и неистово, влажно, болезненно колотилась в виски. Если отказать, отец снова затянет беседу, пуще прежней – это займет полночи, не меньше. Андрей солгал:

– Обещаю.

Он поздно вернулся в комнату. На раскладушке у стены, охваченный безмятежным благостным сном, мерно сопел Герасимов. Стараясь не шуметь, Андрей повесил рубашку на плечики, сложил брюки, спрятал все в шкаф и забрался в постель. Очень хотелось спать, но терзало еще кое-что:

– Богдан! – тот не ответил, хотя Андрей знал, что он не спит. Знал это, потому что слышал, как тот шевельнулся. Богдан не вертится во сне, чтобы ни случилось, он всегда спит глубоко и неподвижно, словно без сознания. – Богдан, хочешь расскажу, где я был?

Нет ответа. Андрей заколебался – может не стоит дергать сейчас брата, не лучше ли уснуть, выждать до утра?

Не лучше:

– Герасимов сказал, что найдет жилье – у него столько друзей из старых школ и тех мест, где он жил. Нас приютил, уже не помню… Чей-то брат, какого-то знакомого. У него была коморка, где они жили с женой – те еще оборванцы! Не представляю, чем они существовали, днями на пролет у них торчали друзья, они кутили, гуляли, а у меня брюхо сводило от голода! Так что мы с Мишкой пристроились на стройку, таскать кирпичи – я все ладони себе стер, представляешь! Впрочем, ладно. А однажды мы пришли после стройки, в комнате тишина, а эти двое сидят по углам. Сразу ясно, что-то не так. Потом произошла перепалка, и они вдруг стали драться. Только представь, Богдан, парень с девчонкой сцепились! Он как будто боялся применить силу, но она стала лупить табуреткой и парень озверел. Герасимов схватил меня и на выход, но я решил вмешаться, полез разнимать, спасать, тут нагрянула какие-то молодцы и нас повязали. Позвонили отцу, он не спешил за нами, кстати говоря. Я знаю, что поступил глупо, Богдан, безответственно, по-детски, я заслужил выговор и трепку, но, знаешь, эти умозрительные рассуждения отца доходят до меня все туже. Нравоучениями лишь жилы тянет! Он говорил о бесах, советовал разобраться с моим, но, Богдан, разве я сам должен это делать!? Для чего я молюсь ежевечерне перед сном? Для чего не пропускаю ни одной службы и соблюдаю все посты? Знаю наизусть каждый праздник, всех святых по именам? Разве не для того, чтоб Бог был на моей стороне, чтоб он защищал меня от демонов и боролся с ними вместо меня? Конечно, и я должен понять кое-что в жизни – понять себя для начала, научиться преодолевать страхи, чтоб не раздувать из них слона. Должен взять ответственность за себя и не требовать с других плясать под мою дудку, но… Мишка ни в жизни не молился и посмотри – у него кавардак, а ему все ни по чем, на душе спокойно, никаких тягостных раздумий о поиске себя. Какой смысл в нашем, столь сложном образе жизни, с изобилием запретов и жертв, если в итоге все мы в одинаковых условиях? Даже более – блудный сын всегда самый любимый, то есть, бог лучше поможет Герасимову, нежели мне. Бред какой-то… Богдан, я знаю, что ты не спишь! – Андрей вытянул руку вверх, но пальцы не доставали до верхней полки кровати. – Что ты об этом думаешь? – тишина, – Впрочем я знаю что бы ты сказал – ты бы сказал: раз уж я так зациклен на прошлом, то буду лишь копить разочарование, обиды станут нанизываться одна на другую и вскоре из меня уже получится отменный хребет из злобы. Ты бы сказал, что невероятным количеством внутренних споров, метаний и границ я сам себя изгрыз, да я и чувствую себя как развороченная багровая мякоть с твердым остовом из табу, словно вишневая косточка – вишни уже нет, а она и горя не знает. Ты бы сказал, что я слишком многого жду от других людей, поэтому зависим, а стоило бы посмотреть на себя, думаю, ты тут же посоветовал бы мне сбросить ожидания и вздохнуть спокойно. Ты бы усмехнулся и сказал – хватит рушить себе жизнь в убогих натужных попытках задеть за живое отца, и не преминул бы добавить, что я чрезвычайно туп, раз сам этого не понимаю. Это, конечно, слишком, я бы уже пожалел, что спросил, а ты бы завелся. Ты бы щедро сдобрил речь эпитетами, привел бы емкую цитату, ты бы обратился в само красноречие, чтоб донести до меня, в чем я сдурил – что жизнь куда шире, чем клубок дрянных мыслей и воспоминаний. Я бы попросил тебя замолкнуть. Потому что ты прав, как всегда – терпеть не могу. А может, я плохо тебя знаю и сейчас ты крепко спишь. – Андрей повертелся в постели. Он затих, сквозь прореху в занавесях виднелся кусочек ночного неба. Он то появлялась, то исчезал, скрываясь за гуляющими на ветру ветвями деревьев. В комнате было тихо. Лишь Мишка сопел у стены – он спал с таким завидным покоем, будто последних дней не было и в помине. Будто он не сидел за железной решетки еще насколько часов назад. – Я хочу быть, как Герасимов, – пробормотал Андрей, – Он свободный, он беспечный.

– У Герасимова другая суть.

Андрей улыбнулся, но говорить старался сдержано, как прежде, чтоб Богдан не расслышал в голосе ликование:

– Прости, что бросил тебя одного разбираться с Травницей. Меня так подмывало что-нибудь совершить, вот и сорвался. Потом, я знал, что ты поймешь – будешь негодовать, позлишься, но я достучусь.

– У тебя потрясающее самомнение. – Богдан хотел напомнить, что кроме Андрея, у него есть еще близкие люди, и он не был один. Хотелось показать, что на глупом побеге свет не сошелся клином, как-то подковырнуть самолюбие брата, но Богдан решил не распыляться зазря. По-видимому, есть люди – один из таких находится в этой комнате, – чье эго и на танке не прошибешь.