Фаина Федоровна

Глаза у Фаины Фёдоровны вдруг стали по-старчески мутными. И я впервые увидела в ней старую женщину, но не старуху с какими-то выдуманными, грошовыми обидами на жизнь, со старческой ревностью, старческими болезнями. Нет, она была просто женщиной, но с длинной тяжёлой жизнью, со своей болью, своими воспоминаниями, своими радостями, отличными от радостей всей страны и моих личных таких маленьких радостных достижений.

–Корь может иметь волнообразное течение, – говорила она мне со значением, будто я этого не знала. -Кажется, вот температура уже спала, и опять! И обсыплет ребёнка снова, и в этот момент наступает пик температуры – сорок один градус, сорок один с половиной… И вот тут-то как раз и бывает самое страшное. Старший хирург знал, что у меня мужа убили. И про корь тоже знал. Но клещерукий… Думаете, на войне всё было, как в телевизоре рассказывают?

Рот её кривился. Она была высока в своём горе и недостижима до меня и до моих жалких потуг всё расставить по своим местам.

–Я через день ещё раз на работу опоздала. У девочки уже температура спала, но трамваи почему-то встали, пришлось бегом бежать. Не успела.

Она замолчала. Потом вскинула маленькую свою головку в седых кудряшках, глаза прищурила, с вызовом на меня посмотрела:

–Клещерукий меня в кабинет завёл и сказал: «Снимай халат!» Я сразу поняла, что сейчас будет. Но даже успокоилась. Сняла халат. «Снимай сапоги! Не люблю, когда баба в сапогах». Я села на его диван – кожаный такой, чёрный. Сняла сапоги. Аккуратно рядом поставила. А он дверь запер, штаны стал расстёгивать. Я не закричала, и не испугалась. Что-то во мне поднялось такое жуткое, звериное. Я подумала: ну, и пусть. Лишь бы девочка жива осталась. Он сказал: «Задом повернись!». И юбку форменную на мне одним рывком, рр-раз, и задрал. А под ней у меня рубашечка рваненькая, панталоны старые… Он их р-раз! А там и рвать нечего было, сами разошлись. Он только хмыкнул гадостно. Меня на диван ткнул и стал меня клешнёй своей за грудь жать. Как же больно мне было! А ему только радость от этого. Он ведь меня за мою рвань ещё хуже презирал, чем если бы я была богачка какая. Вся грудь у меня была потом, как одно красно-синее пятно… Да не получилось у него, и он совсем озверел. Стал меня какой-то штуковиной там тыкать. Я чуть сознание от боли не потеряла, думала, он мне всё проткнёт. Боль была, казалось, до самой шеи. А я молчала. Лежала на животе, мордой в диванную спинку, коленями в пол, руками в кожу диванную упёрлась и думаю только: «Молчать надо. Закричу – хуже будет!» Думаю, пусть что угодно со мной творит, только бы живой остаться, и чтобы от детей не оторвали. А он, когда натыкался в меня, вдруг прижался ко мне и кончил. Встал и клешнёй своей меня ещё по голове ударил. «Дура, – сказал,– сиденье всё исцарапала».

Она замолчала. Я тоже молчала потрясенная. Потом она будто встрепенулась, посмотрела на меня уже по-доброму.

–Да мало ли что на войне было. Не всё вам надо знать.

–А что потом с этим клещеруким было? – спросила я.

–Что потом? – Она уже почти засмеялась. -Целый день я потом без портков в операционной стояла. Между ногами у меня жутко чесалось. Засохло там всё, а помыться негде. Стояла, инструменты хирургам подавала и молилась про себя:

«Господи сделай так, чтобы дочка выздоровела., чтобы сын не заразился корью, а клещерукий чтобы подох!» – Вот так я молилась… – Она опять задумалась. Она была снова там, в том времени, о котором я читала в рекомендованных в школе книгах совсем другие, красивые, героические истории.

–Если бы он ко мне прицепился надолго – помощи неоткуда было бы ждать. Я – вдова безродная, а его все боялись, даже начальник госпиталя. Он ведь мог кого угодно обвинить, в лагерь отправить. Даже мог под расстрел подвести. Я уж решила себе кислотой лицо обжечь, чтобы противно было даже на меня смотреть. Но повезло. Его буквально через два дня кто-то зарезал ночью на улице. Искали, нас всех допрашивали, но никого не нашли. И хорошо, что я тогда в его кабинете даже не пискнула. Никто не слышал, что он там со мной делал. Закричала бы – меня бы и обвинили. –Она замолчала. Потом вздохнула вдруг, опять что-то припоминая. –На войне много всякого было… Плохого, конечно, больше. –Она встала, отошла к окну и стала припудриваться, у нас было короткое затишье между очередным больным и следующим – Потом, уже через несколько лет, когда война кончилась, я в церковь ходила. Прощения просила….

–За что просили? – сказала я. -Неужели за то, что молились, чтобы кто-то зарезал этого выродка?

Она посмотрела на меня туманно и ничего не ответила.

В следующую пятницу я вставила в уши те самые серёжки с бриллиантами – одна в Арзамас, другая в Котломас, полюбовалась в ванной, как они сверкают при электрическом свете. На пальцы нанизала по три кольца. Накрасилась, как в театр. Повязала яркий шарф. Вышла во двор, чтобы ехать в «кадры».

Ещё было прохладно, но светило солнце, и это обстоятельство, как часто бывает весной, вселяло уверенность. Динькали синицы. Дети шли в школу уже не в пухлых куртках и комбинезонах, раздёрганные и сонные, а радостно возбуждённые, озорно и весело поглядывающие по сторонам, тонконогие, как кузнечики. Чернявый парень кисточкой проводил вдоль бордюра белую ленту извёстки. От скамейки пахло свежей краской, и в центре светлела картонка: «Акрашено».

Машина чутко завелась. Я бросила сумку рядом на сидение и включила радио. Опять эта музыка! Рок – не рок… Я почувствовала себя молодой и несчастной, как чувствовала себя примерно на втором году работы с Фаиной Фёдоровной. Потом, уже после аспирантуры, это чувство исчезло надолго. И вот сейчас вернулось снова.

Я тронулась со двора.

После отдела кадров я поднялась к себе, в бывшее отделение, на шестой этаж. Палаты были уже пусты, двери распахнуты, как в госпитале после эвакуации, пахло пылью и запустением. Когда же успели? Я заглянула в смотровую, в перевязочную. Везде была содрана плитка со стен, кресло Барани из смотровой наконец увезли, но мне стало почему-то его жаль, как если бы оно было гномом-старичком, выгнанным из старого дома на улицу. На линолеуме пестрели серые блямбы от цемента и штукатурки. Где-то вдалеке, за стенами слышалось глухое буханье и сверленье – там что-то ломали. И никому не нужный стоял на полу, прислонённый к стене, тот самый фанерный стенд с инородными телами. Не знаю зачем, но я остановилась, подняла его и втащила в нашу бывшую с Дашей комнату, мою последнюю цитадель. Кому они нужны теперь, все эти колечки, скрепки, бусинки, пара молочных зубов, крышка от флакона и целый набор рыбных костей? Я будто вижу оранжевую пуговичку, которая как раз бы поместилась вон в тот угол, среди других её подруг, пришитых на картонку в назидание зрителям.

На всём теперь толстый слой пыли. Дашиных вещей уже не видно. На полу валяется снятая со стены рамка с фотографией – всё наше отделение на каком-то больничном собрании. Я и Даша сидим в первом ряду.

Я открываю ящики своего стола. В одном из них перекатывается узкая хрустальная вазочка – подарок одной пациентки. Неужели никому не понадобилась, даже рабочим? Впрочем, зачем кому-то эта грубая штамповка? Но я её заберу. На память об очередном удачно прооперированном гайморите. В ней отлично смотрятся гвоздики. Я люблю гвоздики. Их раньше часто дарили. А теперь – только на похороны.

Глухие далёкие стуки только подчёркивают тишину моей разрушенной цитадели.

Странно, как всё получилось. Столько лет работала здесь – и вот одна. Пережила двух заведующих, пока не пришла вот эта, нынешняя. Перед её приходом мне даже предлагали:

–Ольга Леонардовна, вы врач высшей категории, не кажется вам, что вы засиделись на одном месте? Вы с вашим опытом вполне бы могли возглавить…

–Ценю очень это предложение. Но я всегда была – просто врач. Думаю, что работа администратора не по мне.

–Что ж, очень жаль, Ольга Леонардовна, очень жаль…

Я оглядываюсь по сторонам, заглядываю под стол… Туфли на каблуке, плетёные босоножки для дежурства. Я засовываю их в пакет из «Перекрёстка».

Когда я уходила из поликлиники, Фаина Фёдоровна собрала мне небольшой свёрток. Куда я его засунула? Даже ни разу не развернула с тех пор. Но не выбросила, это я помню точно.

Кто-то тянет на себя дверь. Дверь вдруг бухается набок – у неё отламывается петля… Ругань басом. Слоновьи шаги…

–Ольга Леонардовна, вы здесь?!

Как странно всё-таки видеть коллег без халатов. Паша в джинсах и шерстяной кофте, вытянутой на локтях. То ли это мода, то ли кофта просто старая.

–Как дела, Паша?

Я подвигаю ему стул. -Пыль только сдуйте. Или можно тряпочкой протереть. Если вода есть, – я киваю ему на кран.

Паша садится, отваливается на спинку, закидывает толстые ноги на Дашин стол. Обычно на этом месте сидят больные и сидят аккуратно, часто даже робко.

–Как у вас насчёт работы? – Спрашивая, он смотрит на меня пытливо. Курносый нос его при этом немного краснеет и делается влажным.

–Ещё не знаю. Решила пока отдохнуть.

–Ага. – Он, как и Даша, мне не верит.

–А вас, Паша, берут в пятую?

Он смотрит на меня испытующе.

–Знаете, я туда сам не иду. У меня одногруппник обнаружился в частной фирмочке. Зовёт к себе. Но там не только отоларингология. Надо бы освоить амбулаторную помощь по глазным болезням.

–Так это же разные специальности?

Паша ржёт, как мужик на ярмарке. И даже прихлопывает себя по ляжкам.

–Ольга Леонардовна, всё равно же на голове! Зато будет двойной приём – по ЛОР и по глазам.

Теперь мы смеёмся оба. Я с иронией, а он – не знаю.

–Будете доучиваться?

–Пройду где-нибудь коротенький курс. Да там не нужно особых знаний. Если что – всегда можно направить в ту же пятую больницу.

Мы некоторое время молчим.

–А Даша где? – Без особенного любопытства, скорее просто так, спрашиваю я.

–Ой, Даша… Вы не в курсе, какие у неё неприятности?

–Нет.