Фаина Федоровна

–Тогда спи.

Он накрыл меня одеялом и стал одеваться. Я сделала вид, что правда уснула, хотя от коньяка всё кружилось в голове, прыгали мысли, какие-то непонятные образы, переливались ромбы и плавали жучки. Но это кружение хотя бы сменило прежнюю серую кашу, а потом и оно провалилось в пёструю дыру. Я только ещё услышала, как хлопнула за Олегом дверь и уснула.

***

Теперь я думаю, что моё поколение городских детей было удивительным поколением. Мы были ровесниками полёта Гагарина, оттепельными детьми. Родители наши не могли не чувствовать изменений. Мы воспитывались в более добрые времена, чем наши «предки». Но когда оттепель перешла в похолодание, и все снова очутились в привычной атмосфере лжи, напряжения, двоемыслия, мы относились ко всему как-то уже несерьёзно. С иронией. С шуткой. Мы рассказывали анекдоты про Брежнева и не боялись, что нас за это посадят. Вместе с тем мы прекрасно понимали, что было можно, а что нельзя, что строжайше, например, запрещено задавать вопрос типа, «почему в проигравшей Германии есть мясо, а у нас, победителей, выигравших войну, кроме как в Москве, Питере и в столицах союзных республик – его нет?». Но мы все также прекрасно знали, что мяса нет только в магазинах, а у подавляющего большинства людей в холодильниках оно есть. Оно достаётся по блату, по знакомству. В конце концов, за деньги на рынке, но никто серьёзно не голодает, и зарплат и пенсий хватает, чтобы оплатить жильё, тепло и еду. А телевизор с его «Вестями с полей» можно и не смотреть, если не хочется, а смотреть «Иронию судьбы», «Гараж» и «Штирлица». И можно ничему не верить, ничему не удивляться и читать журнал «Иностранная литература» и «Новый мир», и знать, что Солженицын и Аксёнов уже уехали в Америку (интересно, почему?), но мы все всё-таки не политические заключенные и ГУЛАГ нам не грозит.

Кроме того, мы были потрясающе по нынешним понятиям вежливы. То есть, скорее всего, мы в массе не знали, как подобает себя вести на дипломатических приёмах, но мальчики у нас в классе не матерились при девочках, и, по-моему, большинство вообще не матерились, и когда всеобщий мат наступил, прорвавшись, в перестройку, это стало для моего поколения шоком, к которому, тем не менее, все быстро приспособились.

Большинство детей из моего класса жили в новом хрущёвском микрорайоне, в пятиэтажных панельках. Мы все были примерно одного круга, учились в типовой школе и очень напоминали героев фильма «Доживём до понедельника». Наши семьи были ни бедные, ни богатые. Машина во всем классе была только у родителей одной девочки, но и каких-то сильных бед из нас тоже никто не испытывал. Поэтому, наверное, наше детство многим сейчас кажется счастливым.

Конечно, я знала, что у нас в городе есть районы, куда лучше не ходить одной вечером, и районы, куда лучше вообще не ходить никогда и ни с кем. Все девочки города делились на тех, кто ходит на танцы в парк Подосинки, на тех, кто ходит на танцы в клуб «очень серьёзного завода» и на тех, кто ходит на танцы в клуб военного училища. Но были и немногочисленные особи, которые на танцы не ходили вообще, и я принадлежала к ним. Когда я училась в школе, говорить вслух о «Камасутре», также, как об эротических фантазиях русских классиков, никто не смел, только посвящённые тихонько хихикали в своём кружке. Журнал «Плейбой» передавался проверенным людям под партами и с обложкой, обёрнутой в газету, которую осторожно и медленно отворачивали, чтобы заглянуть – а что там? Вся эта, так называемая, «скромность и порядочность» оборачивались в конце концов для таких, как я, какой-то невероятной глупостью и неопытностью, что приводило даже к трагедиям, но меня они, к счастью, миновали.

Тем не менее, мои однокурсницы крутили романы, выходили замуж, рожали детей, соображали, как подцепить жениха получше, как выкрутиться из бедности, где занять деньги, где достать что-то покрасивее и попрактичнее, потом разводились, скорее от бессилия преодолеть эту жизнь, чем от чего-то другого, но я считала, что эта суета не для меня. Надо двигаться по течению в правильном направлении и время от времени подгребать для скорости. Боюсь, мои однокурсницы уже давно не помнят, как меня зовут, и что я вообще училась с ними на одном курсе, такая я была тихая и незаметная. Да и где они теперь, мои однокурсницы? Всех разметало.

Я смотрела на других, заводящих роман за романом или интрижку за интрижкой, не только без зависти, но даже с некоторым презрением, как к существам другого вида. И вообще, мне не нравилось, когда кто-то прикасался ко мне, обнимал меня. В объятиях, например, во время танца, мне становилось жарко, душно и хотелось побыстрее освободиться. Целоваться мне тоже не нравилось. Я не испытывала ничего приятного от этих влажных прикосновений. И ни одного сколько-нибудь серьёзного романа у меня к моим двадцати четырём годам не случилось. Как это ни смешно, но знаменитая фраза одной перестроечной тётки «В Советском Союзе секса нет!» как нельзя точно относилась ко мне. И вот в двадцать четыре года половой инстинкт вдруг впервые сыграл со мной злую шутку. А ещё хуже эта шутка обернулась для Володи Мартынова.

Я открыла глаза и поняла, что уже утро. Я попыталась вспомнить, какой сегодня день. Оказалось, что сегодня должны прооперировать Бочкарёву. Интересно всё-таки, как она теперь дышит? Наверное, напичкали бронхолитиками. Ну, дай ей Бог, конечно…

А всё-таки я голову могла дать на отсечение, что оперировать её будут зря. Даже самая простая операция – это риск, и за неё больной может расплатиться жизнью, а доктор свободой. Свобода одного или жизнь другого. Всегда ли это равноценно? Я вспоминаю очереди моих удачно вылеченных больных. И вдруг встаёт потерянное лицо Виолетты. Усмешечка Балаганова. Торжественный поцелуй Моряка… И Володя… Володя …

Я стараюсь не вспоминать его, но забыть не могу.

Над его развёрнутыми плечами пловца возвышалась мощная шея. На ней крепко сидела пропорциональная туловищу, аккуратная голова со смеющимися нахальными глазами, крепким носом, ярким, широко растянутым в улыбке ртом. А его русые, густые волосы мне всё время хотелось погладить. Они были довольно жёсткие на ощупь (я ведь прикасалась к ним при осмотре) и коротко пострижены, но всё равно не хотели покоряться стрижке и ложились волной на висках и у шеи.

Конечно, я не могла не видеть, что Володя Мартынов пользуется мной для получения больничного листа и возможности легально не ходить на работу. Я видела это прекрасно, но всё моё существо этому сопротивлялось. Всё моё существо хотело от Володи любви.

После того, как я обнаружила у него паралич одной голосовой складки и назначила ионофорез на неделю, и на столько же дней выдала больничный лист, Володя ко мне не заходил. Это я сама под разными предлогами выскакивала из кабинета, чтобы пройтись в сторону физиотерапевтического отделения, но ни разу Володю не встретила.

Зато однажды его увидела Фаина Фёдоровна. Вернулась в кабинет, сердито тряся головой.

–Красавчик-то ваш, будто с юга. Загорелый стал… Любезничает в физкабинете с медсестричкой. Как только успевает? И лясы точить ему там не больно. Зачем вы ему больничный дали? Ходил бы на работу, а вечером на процедуры. Физкабинет работает до восьми, вполне бы успевал.

Мне было тошно. Мне было тошно от жары, от других больных, от того, что не получилось быстро и красиво вылечить парня, в которого я влюбилась, от ревности, что пока я тут принимаю больных, он, как прекрасный и опасный зверь, привлекает к себе юных красавиц. Я-то ведь тогда в свои двадцать четыре считала себя уже не очень молодой. Но само главное, мне было тошно от того, что я не понимала, отчего у него возник паралич. Всё мне было противно вокруг. И сама себе я была противна.

Прекрасно на самом деле, что сейчас многое можно найти в интернете. Тогда мы зависели от библиотеки. С июня по август наша институтская библиотека работала только для абитуриентов. А областная, общая для всех, вообще закрылась на ремонт. В моём «домашнем» учебнике в разделе ларингиты, отсутствовал один лист. Я знала об этом, но всё равно купила у букиниста этот учебник без листа, потому что другого такого же учебника в магазине не было. И никакого другого учебника тоже не было.

Подписывая обходной после окончания института, первым делом нужно было получить печать в библиотеке, что книги сданы. И, трудно сейчас это представить, но и ксерокса тогда тоже не было, зато полки магазинов были уставлены томами воспоминаний «Леонид Ильич Брежнев. «Малая земля». Война в районе Новороссийска заменила собой всё – монографии по медицине, истории, химии; тонны бумаги шли на политпросвещение. Мне достаточно было бы иметь хоть ещё одну книжку по лор-болезням, чтобы понять, что с Володей…

Как странно цепляются обстоятельства жизни одно за другое. Не будь в моей единственной книге выдран именно на этом месте лист, я бы, возможно, не познакомилась бы потом и с Сергеем. А не познакомившись с ним, может быть, по-другому смотрела бы вообще на мужчин… Эти двое – Володя и Сергей, вызвали у меня стойкий пожизненный иммунитет к мужскому полу. Может, они были для меня своеобразной прививкой, уберёгшей меня от ещё более опасной инфекции? Кто его знает. В конце концов, я одиночка. Не так уж это и плохо.

Неподвижная голосовая складка в Володиной гортани тревожила меня всё больше. Я думала о ней постоянно. Ну, почему же, почему возник этот паралич? Я договорилась о консультации с неврологом, но консультация ничего не дала.

–Вероятней всего осложнение после какой-то инфекции, – сказала невролог.

Может у неё тоже был выдран целый раздел в какой-нибудь книжке?

–Бывает, что взрослые люди корь на ногах переносят. При кори тоже бывает паралич складок. Может, ещё был какой-то токсикоз. Может, не всё он рассказывает…

–Токсикоз беременных, – съязвила Фаина Фёдоровна и со значением на меня посмотрела.

–Может, пил какую-нибудь дрянь, – докончила мысль невролог.

–Не похоже. Он не из таких.

–Вы в нём видите только хорошее, – сказала Фаина, когда мы остались одни. -А зря. Тот ещё фрукт.

Когда после ионофореза Володя пришёл без всякого эффекта, но с желанием ещё поваляться на пляже, я поняла, что должна организовать ему консультацию в нашем главном стационаре.

–Поедем вместе.

–Зачем? У меня ничего не болит, а к осиплости я уже привык. Ещё немного – и захриплю, как Высоцкий. Девушкам это нравится, – Володя подмигнул довольно глумливо.

–Покажи гортань.

–Пожалуйста. Я дома тренировался.

У него действительно теперь получалось это легко.

Отстающая голосовая складка оставалась в прежнем положении, но здоровая ещё немного перекосилась, видно мышцы гортани её подтянули, замещая дефект, и за счёт этого перекашивания голос звучал уже сносно. Но всё равно я чувствовала, что что-то тут не так. Я тревожилась, но объяснения найти не могла. И позвонить, спросить было не у кого. В стационаре врач может попросить коллегу посмотреть больного, а в поликлинике доктор сам себе и специалист, и консультант. Да и поехать, показать больного старшему товарищу некогда. В рабочее время идёт приём, по вечерам из стационара врачи уходят домой. Прошло ещё несколько дней, прежде чем я договорилась о визите, дождалась ночного дежурства врача, у которого проходила интернатуру. Я сама решила ехать с Володей, хотя могла бы послать его одного.

Июль катился к закату, в воздухе стояло жаркое марево, мечталось искупаться, потом посидеть в кафе, поесть мороженое, запивая его персиковым компотом… А мы с Володей маялись в троллейбусе, набитом пассажирами, возвращающимися с работы. На улицах пахло арбузами и пылью. И всё вокруг – и улицы, и дома, и прохожие в светлых рубашках, девушки в сарафанах, в босоножках на платформе, и карагачи – всё казалось не ярким, а немного притуплённым от осаждающегося зноя.

Нас тесно прижимала друг к другу толпа. На лбу Володи проступили крупные капли пота, и кожа от этого серовато бугрилась, как у травяной жабы. Он опять пытался прижаться к моей ноге своим жарким бедром, внедриться между моих ног, но я волновалась о консультации, мне хотелось пить, и я уже не чувствовала возбуждения, только механическое давление его ноги. Он, видя мое невнимание, перестал. Очевидно, что я была не из тех, с кем бы ему хотелось добиться успеха любой ценой. Ему стало скучно.

Мой знакомый врач завёл нас в смотровую. В ней были опущены чёрные плотные шторы, чтобы ярче был свет от настольной лампы, и хотя я, конечно, знала, что в смотровых в ЛОР- отделениях всегда так, комната показалась мне похожей на тёмную, мрачную пещеру.

Врач посмотрел Володе гортань и сразу спросил меня (привет, привет – и Даше, и прооперированной сегодня Бочкарёвой):

–Ты лёгкие слушала?

–Нет.

–А рентген делала?

–Рентген чего?

–Грудной клетки.

–Нет.

–И терапевту не показывала?

–А надо было?

Он вытащил из тумбочки фонендоскоп. Повернулся к Володе.

–Снимай рубашку.