Фаина Федоровна

–Откройте рот! Высуньте язык! Задержите дыхание! Не дышите! Теперь дышите сильнее! Скажите что-нибудь! Пропойте «о-о-о» или любой гласный звук! И-и-и? Можно и-и-и. Можно «а-а-а-а». Ну, потерпите немного, сейчас я закончу.

Диагнозы.

Фарингиты, ларингиты, отиты, фронтиты… Бог миловал, за всю жизнь ни одного менингита, менингоэнцефалита, инородного тела, вколоченного в гортань… Ничего такого, отчего умирают. Только опухоли.

–А Балабанов? – Я будто слышу голос Фаины Фёдоровны.

–Что Балабанов? – я в своём воображении картинно пожимаю плечами в ответ. -Менингит же у него не развился. Я же регулярно делала ему пункции -откачивала гной. Так что Балабанов не на моей совести.

Отдельной графой я вписываю непонятные симптомы, подозрительные состояния.

Атипичные ангины. Головокружения. Снижение слуха.

–Подойдите к окну. Встаньте ко мне боком. Всё равно каким. Закройте одно ухо пальцем, только плотно! Нет, одно ухо закройте. Второе оставьте открытым. Повторяйте за мной цифры: «Двадцать четыре, пятьдесят восемь, тридцать пять…» Теперь я буду говорить шёпотом, а вы опять повторяйте: «Кошка и ложка. Мышка и книжка. Чашка и кашка… Собачка…». Что? Собачка не в рифму? Это чтобы вы не расслаблялись. Теперь повернитесь другим ухом…

Я подписываю отчёт. Но я не понимаю.

–Как же так, Фаина Фёдоровна? Нам с вами вздохнуть некогда, а только-только укладываемся в норму? А в других кабинетах врачи сидят, чаи пьют…

–Мы с вами тоже пьём.

–Ну, да, сравнили. Вы же недаром дверь на ключ закрываете ровно на 10 минут.

Щёчки у Фаины розовеют и покрываются мелкими червячками сосудов. Когда она не волнуется, сосудов не видно.

–Вы же сами без конца повторных назначаете! И то пункцию вам готовь, то абсцесс вскрывать…

Но это она кокетничает. Ей нравится помогать мне. Видно она чувствует себя в операционной, как в молодости.

Ещё Фаина Фёдоровна любит хозяйничать. Под это дело у неё есть специальная тумбочка, чашки, чайник, нож, тарелка, даже вазочка для печенья и принесённая из дома вышитая гладью салфетка.

–Мойте руки! – гонит она меня в определённый час. -Сию минуту всё будет готово!

Накрыв на стол, она важно выплывает в коридор и громогласно объявляет.

–Десять минут перерыв. Доктору тоже поесть надо! – Под всеобщее молчание она заходит обратно в кабинет и запирает дверь на ключ ровно на это время. Я блаженствую с бутербродом в одной руке и чашкой горячего чая (жёлтая коробка со слоном) в другой. Удивительно, что никто из коридора не возражает. Мы пьём чай в полнейшей тишине, и слышно, как Фаина Фёдоровна переливает чай из своей высокой чашки в блюдечко и с удовольствием дует на него, чтобы остыл.

Веточный корм аукнулся и Фаине. Через некоторое время после «Полёта шмелей» – так мы обозвали визит в наш кабинет главного врача и заведующей, состоялось внеочередное собрание сотрудников поликлиники. В повестке дня значился единственный пункт: «О моральном облике медсестры ЛОР-кабинета Лопаткиной Ф.Ф.»

Для зачитывания обвинения привлекли даму из больничного профсоюза. Вот говорят же: «серость». Но эта дама была не «серой», а абсолютно, фантастически, умственно отсталой. Ну, разве человек хоть сколько-нибудь соображающий и уважающий себя согласится выступать с трибуны с подобной чепухой? Однако дама уважала своё положение в профсоюзе, и ей хотелось выслужиться. Если бы она знала в лицо и меня, думаю, и на меня она смотрела бы с таким же осуждением и недовольством, как на Фаину Фёдоровну. И только на лицо нашей заведующей, собравшей весь этот шабаш, профсоюзная деятельница взирала с уважением.

«…И тогда, пользуясь болезнью жены товарища Сидоркина и тем, что она (жена) не может контролировать занятия и прогулки своего мужа, медсестра Лопаткина влюбила в себя тов. Сидоркина и стала отвлекать его от семейной жизни…»

Я сидела вместе с другими врачами и медсёстрами в нашей длинной комнате для пятиминуток. Самого товарища Сидоркина не пригласили.

–Да я бы его сюда и не пустила. У него сердце слабое! – сказала мне Фаина Фёдоровна перед собранием.

Её поставили перед всеми около стола президиума, с угла, недалеко от двери. Кто-то из хирургов подставил ей свой стул, а сам ушёл подальше к окну, присел на подоконник и уткнулся в газету. Но заведующая стул переставила и нарочно громко предложила сесть на него тетке из регистратуры. Фаина Фёдоровна осталась стоять. Всё то время, пока профсоюзная деятельница зачитывала обвинение, а заведующая сидела во главе стола и зорко и грозно оглядывала собравшихся, Фаина Фёдоровна, задрав лицо, рассматривала потолок. Лоб её блестел в свете ламп. Она перед выходом промокнула его марлей и высветлила пудрой, но по дороге все равно вспотела, и лоб стал розовый и влажный. Кудряшки выбились из-под колпака и немного развились от пота. Мне было ужасно жаль Фаину. Ей было за семьдесят, а она стояла перед нами, как пионерка, маленькая и храбрая. И было странно, что эта проработка казалась всем в порядке вещей, и единственное, как от этого можно было спрятаться – просто не слушать, укрывшись кроссвордом, журналом или газетой.

Сейчас это кажется диким до сказочности. Но нами правил тогда ЦК, а в ЦК руководил Андропов. В кинотеатрах устраивались рейды – кто это смеет ходить в кино в дневные часы? Почему не на работе? Не в школе? Не в институте? В магазинах не было молока, мяса, масла… Водителей частных машин ловили и штрафовали, если они подвозили кого-то за деньги… Это были годы распадающегося застоя. Застой был не только в телевизоре и на улицах, он был в умах. Люди не хотели думать чуть-чуть дальше своих сиюминутных обывательских дел. Да им и некогда было думать – нужно было доставать гарнитуры, сапоги и колбасу. Занимать очереди, протискиваться «по блату»… Нужно было учиться, лечиться, растить детей, ездить в отпуск, в общем, нужно было жить. И жизнь не казалась трагедией. Она была обыденностью. Люди привыкли подчиняться и отвыкли думать. Кто такая эта Фаина Фёдоровна, которую сегодня «прорабатывают»? Она же не Шостакович, не Мандельштам, не Цветаева, не Эрнст Неизвестный. Оттепель прошла, и настал сухостой – эпоха веточного корма. Кто его знает, что будет дальше? Ситуация даже не казалась абсурдной. Какая разница сколько Фаине лет, и сколько лет её «старичку». Кто-то нажаловался, попраны устои, виновницу нужно поставить на место, принять меры. Никого же теперь не расстреливают, не ссылают в лагеря. Подумаешь, «проработали» на собрании. Растереть и забыть.

–Зачем вы идёте? – спросила я Фаину перед экзекуцией. – Вам хочется, чтобы вас сожгли на костре? Скажите, что у вас болит что-нибудь – голова, сердце, живот… Вам простят, вы – фронтовичка.

–Для аморалки фронтовичка – не считается. – ответила она даже с какой-то гордостью. -Заведущая не отвяжется.

–Ну, вообще наплюйте, не ходите!

–Нельзя.

–Почему?

–Мне ведь ещё здесь работать. Могут уволить, а я не хочу уходить. Наша поликлиника самая удобная к дому.

Я хотела спросить её, сколько же можно работать? – Но постеснялась. Однако она поняла.

–Дома сидеть скучно. Да и пенсию скоро должны пересчитать – стаж прибавляется. Лишние пять рублей – никогда не лишние. – Она засмеялась своему каламбуру. – Сын с невесткой, с детьми на юг собирается. А фрукты теперь и там дорогие…

Мы разговаривали, но я видела, что она всё-таки волновалась. Не стояла на месте, а все подпрыгивала, переходила от шкафа к столу. Машинально подправляла то колпак, то воротник платья с брошкой у ворота. Брошка дешёвенькая – чёрный жучок с красным камушком – спинкой.

–Только бы не выгнали с работы! – сказала она, когда мы вышли из кабинета. Отсек наш был уже пуст, всех больных мы приняли.

–Какое, в сущности, дело нашей заведующей до вашей личной жизни? – я злилась, запирая дверь кабинета. Я знала, что не смогу ничего изменить.

–Да ладно, потерплю. – Фаина усмехнулась чему-то своему. Усмехнулась нехорошо, горько. Я хотела взять её под руку, но идти было неудобно – коридор был узкий.

–Я пойду вперёд, – сказала я. -Не отставайте.

Но по дороге нас разъединили, и когда я села в зале в третьем ряду, её уже остановили и велели подождать, а потом выставили перед всеми.

И ведь я тоже сидела на том собрании. Я не могла уйти и бросить её. Да ведь и мне потом припомнили бы уход.

–Вскрылись ужасающие подробности, – читала по бумажке профсоюзная дама.

Оказалось, что мужичок не мог надолго отойти от своей больной жены, и Фаина Фёдоровна приходила к нему в квартиру ночевать. Ещё и помогала ему иногда – вынести судно, поставить укол.

«Они вместе обманывали жену…»

В зале вдруг установилась любопытствующая тишина. И я не закричала: «Прекратите! Это всё не предмет для публичного обсуждения!» Я только ловила Фаинин взгляд, чтобы ободрить, но она не смотрела на меня. Я видела её какую-то ненормальную, не свойственную ей полуулыбку и взгляд наверх, в потолок, поверх всего, поверх нашего идиотизма… А может быть, когда смотришь вверх, не проливаются слёзы?

За что её мучили? За то, что она под конец жизни завела «похабный романчик» со старичком, связанным с больной и полусумасшедшей женой? Но ведь она ничего не отбирала у его жены. Ни квартиру, ни деньги. Ей просто хотелось внимания, может быть и секса, почему, нет? Да просто пройтись по улице в компании мужчины. Но странное дело, я понимала Фаину Фёдоровну сердцем, а умом мне почему-то было жаль жену этого «старичка». Я думала, как же так? Вот заболела бы моя мама, а папа завел бы роман с медсестрой из поликлиники и ночевал бы с ней в соседней комнате? И мне не приходило тогда в голову, что абсолютной правды и справедливости нет. А прав всегда тот, кого ты сам больше любишь.

О чём думала Фаина Фёдоровна во время того собрания? Она стояла перед нами, слушала дурацкое «обвинительное» заключение и думала: «Только бы не выгнали с работы». Наверное, её и уволили бы, но другой сестры для работы со мной в кабинете не было. Её решили «приструнить», а заодно припугнуть и меня. Ей объявили выговор за аморальное поведение, несовместимое с этикой советского человека, опозорившее высокое звание медицинского работника. И она вытерпела всё это из-за денег, которые должна была заработать для внуков.

–Фаина Фёдоровна, а вы больше не выходили замуж?– спросила я как-то её.

–Замуж? А кто меня возьмёт? Вдову, в одной комнатке с двумя детьми. После войны есть было нечего. Только и думала, как прокормить, работала сутками. Но, между прочим, она гордо вскинулась на меня, я ведь не страшненькая была. Только одета была очень плохо. У меня никогда хороших вещей не было. И я так рада, что у дочки и шуба есть, и хорошее пальто.

–Вы купили?