Фаина Федоровна

Подготовив опыт, я быстро шагала к клетке, открывала крышку и корнцангом выхватывала ближайшую ко мне крысу. Захлопывала крышку. Жертва пищала и извивалась. Я несла её к лабораторному столу, открывала банку с эфиром…

Каждый день я вытаскивала по одной крысе. Их оставалось в клетке всё меньше и меньше, но после того, как крышка захлопывалась, крысы спокойно начинали заниматься своими делами. Чистились, умывались, пили воду. Они понимали – сегодняшняя жертва уже принесена. Будущее теперь представлялось им бесконечным. Каждый раз они считали, что мой корнцанг миновал их навсегда. И даже когда в клетке осталось всего две крысы, и я выхватила одну из этих двух, мне показалось, что последняя вздохнула с облегчением. Ей открывался такой простор, такие возможности!

И из всех животных, а их в опыте было почти триста голов, только одна крыса умудрилась всё-таки тяпнуть меня за палец. И я уверена, она сделала это не случайно. Она была не больше других и не меньше, не отличалась ни окраской, ни возрастом. Но в тот момент, когда мой корнцанг ухватывал за шкирку совсем другое животное, эта смелая тварь подпрыгнула и напала на мою руку. Она прокусила резиновую перчатку, кожу и мышцы чуть не до кости. Шрам существует до сих пор, и когда я смотрю на него, я всё ещё чувствую невольное уважение к этой единственной, оказавшей мне сопротивление особи.

Парк перед почтамтом нравился и мне, и Фаине Фёдоровне. Фактически это был всего лишь сквер – небольшой, но весёленький. Почему это считается, что люди постоянно должны любоваться на памятники, олицетворяющие страдание? Помнить пережитой ужас вовсе не означает избавиться от него. Я даже читала в какой-то научной работе, что дети родителей, перенёсших сильный и долговременный стресс, сами становились менее устойчивы к стрессу. В центре нашей круглой площади тоже был памятник. Но, к счастью, это не был монумент какому-то политическому вождю, или воинам, погибшим в бою, или замученным партизанам. И даже пушка – большая или маленькая, древняя или современная, не красовались на постаменте. И никакой учёный или писатель не стоял, задумавшись и (или) с укором глядя на молодое поколение.

В моё время в центре этой площади посередине круглого газона помещалась на невысоком постаменте фигура ослика в натуральную величину.

И какое же симпатичное было это творение! Вылитый из металла ослик будто брёл, как живой, опустив голову к земле, и под разными углами держал уши. Скульптору очень удались и равнодушно обречённая поза животного, и тяжесть двух бочонков, равномерно свешивающихся по обеим сторонам его не очень-то крутых боков. На спине ослика было седло, взрослые могли подвести детей к ослику по горке-постаменту и, подсадив, водрузить их верхом. Откуда-то появилась традиция выплетать из девчачьих волос бантики и пёстрые резинки и завязывать вокруг ослиного хвоста.

В плетёных бочонках на ослиных боках были углубления для цветов и в них с весны до осени пестрели букеты. Это приходили в сквер фотографироваться новобрачные из поблизости расположенного ЗАГСа. Невесты садились на ослика кто боком, кто верхом, фотографы фотографировали, вздымалось шампанское, летели пробки…

Одна из невест ( вот шутница!) напялила на ослика свою белую шляпку. После этого ослика стали наряжать кто как мог, но это привело к печальному результату – в дни бракосочетаний он походил на празднично одетого, но уже заезженного мужичка и служил источником неиссякаемых, но грустных шуток.

Как я теперь понимаю, наш ослик был первый символом и предвестником грядущей перестройки. Но в тот день, когда мы явились в сквер с Фаиной Фёдоровной, народу возле ослика не было, и только одинокий привядший букет лежал перед его мордочкой на постаменте.

Мы купили мороженое в ближайшем киоске и плюхнулись на скамейку. Была знойная осень – в золотых и багряных тонах (веточный корм видно собрали не везде, часть деревьев не тронули). Первый ночной заморозок уже оскорбил цветы на клумбах, но днём ещё было тепло. Листья опадали штучно и осторожно. Школьницы шли из школы ( класс четвертый, не выше), в белых фартуках, виднеющихся из-под курток; спорили у кого симпатичнее ранец. Рюкзаки ещё не носили, а портфели уже вышли из моды и вообще были признаны не физиологичными. Знания не должны отягощать спины, только умы.

Мы ни о чём не разговаривали с Фаиной Фёдоровной. Больные с их болезнями навязли в зубах, а других тем не было. Жизнь моя была вполне обыкновенной – работа, родители. На выходе из института все знакомые молодые люди обошлись без меня, и ко времени моей работы в поликлинике я пребывала в одиночестве, но, однако, и в ожидании. Не в томительном, но в достаточно настороженном. Я вглядывалась в лица заходящих ко мне в кабинет мужчин и тут же интуитивно считывала их коды: подходит – не подходит, но конечно, я не делилась своими размышлениями на этот счёт с медсестрой. Поэтому мы просто сидели с Фаиной на скамейке. Я ни о чём не думала, я просто наслаждалась хорошим денёчком и знала, что сейчас доем мороженое и пойду домой. Но день был ещё так свеж, а зима так неумолимо близка, что хотелось подольше растянуть удовольствие.

Площадь была практически пуста. В ЗАГСЕ, видимо, сегодня разводили, а не женили, и ритуальный ослик тоже скучал в одиночестве. Вдруг вдалеке показалась одинокая мужская фигура. Человек явно прогуливался. Он передвигался мелкими аккуратными шажками, будто боялся споткнуться и упасть. Его походка выдавала возраст. Похоже, приближался к восьмидесяти.

Фаина Фёдоровна вдруг замерла, как охотничья собака в стойке, а потом покосилась на меня. Мне показалось, что Фаина Фёдоровна мужчину узнала.

Человек медленно подходил прямо к нам. Потом, будто передумав, замедлил шаги, изменил направление, подошёл к ослику, будто его разглядывая. Взгляд Фаины Фёдоровны стал напряжённым. Она даже перестала слизывать мороженое. Вафельный стаканчик размок, сладкая белая капля упала ей на плащ, но она ( чрезмерная даже иногда в своей аккуратности) этого не заметила.

–Фаина Фёдоровна, у вас есть платок?

–Что?

–Капает. – Я указала на плащ.

–А-а.. Да.

Она извлекла из своего кармана марлевую салфетку и принялась ей тереть пятно, ещё более его размазывания.

Советское время, наверное, не было бы советским, если бы каждый гражданин и работник не пользовались доступными ему благами всего советского общества. Фаина Фёдоровна нарезала себе марлевые салфетки, заменяющие ей носовые платки, из казённой марли.

Человек между тем завершил осмотр ослика и медленно опять двинулся по направлению к нам. Лицо у Фаины Фёдоровны покраснело. Скосив глаза и обнаружив, что урны рядом со скамейкой нет, она разом отправила в рот большой кусок оставшегося мороженого и проглотила его не без усилия. А проглотив, торопясь, вытерла той же марлей рот.

Я с удивлением наблюдала за ней и мужчиной. В начищенных ботинках, в костюме, светлой рубашке и галстуке, в плаще поверх костюма, шёлковом кашне и шляпе с полями, человек медленными шажками приближался к нам.

–Это ваш знакомый? – спросила я.

–Это мой старичок, – просипела, не разжимая, зубов Фаина Фёдоровна и изобразила улыбку. -Он здесь живёт недалеко. Я не думала, что сегодня его встречу. Видно вышел один погулять.

Мужчина подошёл к нашей скамейке довольно близко, но опять не остановился, а неожиданно развернулся и пошёл вбок, теперь, видимо, решив обойти площадь по периметру.

Фаина выглядела смущённой, будто даже испуганной, но и совершенно счастливой.

Мне показались смехотворными, пошловатыми и глупыми все эти телодвижения – сближения и отходы. Как будто нельзя было просто подойти? Я поняла, что мешаю.

–До свидания, Фаина Фёдоровна!

Я посмотрела на часы. Можно было опять заскочить на почтамт и проверить таблицу розыгрышей, раз уж пришла. Это оказалось бесполезным, я ничего не выиграла, но это не испортило моего настроения. Когда у тебя впереди много времени, кажется, что ещё много хорошего ждёт впереди. Я снова вышла на улицу и, решив сократить дорогу, опять пошла через сквер. Я уже забыла о Фаине Фёдоровне. Смеркалось, стало ветрено. И вдруг я увидела их снова. Фаина и «старичок» прогуливались под ручку в боковой аллее. Он что-то говорил, наклоняясь к ней и заглядывая ей в лицо. Она хохотала, и с каждым приступом смеха запрокидывалась её седая голова в стареньком берете. Выбившиеся кудряшки развевались на ветру. Чувствовалось, что этим людям было хорошо вдвоём, и они не замечали ни сумерек, ни ветра. А мне вдруг стало грустно от своей неприкаянности. Я захотела есть и поскорей побежала домой.

***

Я люблю возвращаться домой после дежурства. Или мне нужно говорить теперь в прошедшем времени «любила»? Дома уютно. Чувство правильно выполненного дела усиливает радость от предстоящего покоя. У меня нет раздражителей. Меня никто не хвалит и не жалеет, зато и никто не хамит, не ругает, не дразнит, не заставляет что-то делать, не отвлекает от меня самой.

Но сегодня не так. Сегодня суббота. Сегодня мне плохо. Сегодня идёт дождь, но плохо мне не от субботы, не от одиночества, не от дождя, а оттого, что больше мне некуда идти. Последнее дежурство закончилось, и мне некому было сказать «до свидания». Только Паше, которого я практически не знаю.

Прохладно, и листья на деревьях замерли, не распускаются. Даже как будто спрятались назад в свои зимние комбинезоны почек. Пожалуй, это первый день в моей, такой долгой уже жизни, когда я не знаю, что делать дальше. Не знаю и всё.

Квартира кажется запущенной, пыльной. Завтра я сделаю уборку. Я сделаю уборку и по-прежнему буду не знать, что делать дальше, но уже в чистой квартире, в которой нет ни пылинки, как у Фаины Фёдоровны в кабинете.

Я ложусь в постель и накрываюсь одеялом с головой. Отопление уже выключили. Холодно.

Хотела бы я продать душу дьяволу, чтобы начать всё сначала? У меня нет ответа, и его не может быть, потому что невозможно выбраться из своего круга. Круг мой очень небольшого диаметра – школа, институт, моя профессия, поликлиника, больница. Наверное, есть счастливцы, чьи круги имеют диаметр шириной с горизонт. Наверное, это хорошо, это здорово, а, может быть, и нет. Мой круг ровно такой, чтобы в него входил кончик пальца в отверстие лобного рефлектора. И давно уже поздно что-то менять. Может, покончить с собой? Интересно, если бы это случилось, тот парень с широкими плечами пловца – Володя Мартынов, почувствовал бы радость? Удовлетворение? А Виолетта? А Моряк? Или все они где-то там стали мудрыми настолько, чтобы чувствовать только печаль?

Мне снится весна. Она такая явная, что я плохо понимаю, весна существует в моём сне или я вижу весну наяву. Весна плывёт, рассыпаясь по дороге зелёным салютом распускающейся листвы – над моим домом, над городом, над больницей…

Однако мне что-то мешает наблюдать за её течением. Я открываю глаза, откидываю одеяло. Разрывается дверной звонок. Наверное, это соседка. На нашей площадке есть одинокая дама, у которой всё время что-то болит. По-моему, ей просто скучно. Пошлю её к чёрту. Скажу, что заболела сама. Чем-то заразным.

Меня подташнивает, когда я, согнувшись, нашариваю руками тапочки и всё равно их не нахожу.

–Кто там? -Косяк двери приятно холодит щёку. Век бы не отползала от этой двери.

–Ольга Леонардовна, это Олег.

–Кто-о?!

–Олег. Олег Сергеевич. Не пугайтесь, ничего не случилось.

Я растрёпана, в старом халате ( я в нём и спала) и с босыми ногами. Я открываю дверь.

У него в руках три худосочных розы и какой-то пакет.

–Это вам!

Я отступаю в коридор и приваливаюсь спиной к стене. Я молчу. Ожидаю, что всё это значит.

Он снова мокрый. На его куртке потёки от дождя. Первый раз я замечаю, что он носит кепку – клетчатую кепку, как из английского магазина на улице, параллельной Пикадилли. (Чёрт её знает, как она называется, эта улица. Я знала, но забыла. Это склероз? Там в витрине с кепками ещё чучело матёрого кота. Кот, видимо, приблудился к этому магазину. Как звали кота было написано на табличке, но этого я тоже не помню).

Олег делает шаг в квартиру, ногой подпихивает дверь, чтобы она захлопнулась.

–Ну, это… Последний день на работе… Это всё равно, что день рождения…