Фаина Федоровна

Мы ели молча, не хотелось отрываться. Потом я отломила кусок хлеба и подмакала тарелку. Почему-то с Олегом я не стеснялась.

–Вкусно?

–Да.

Он тоже взял оставшуюся корку и сделал так же.

–Теперь кофе?

–Давай.

Он хотел налить в те чашки, что стояли поближе, в сушке, но я достала самые лучшие. Из особенного фарфора с кобальтовой сеткой. Мама с папой когда-то из Петербурга привезли. Императорский фарфоровый завод. Тогда был наш, советский, ленинградский.

Олег повертел в руках чашку.

–Дорогущие, наверное?

–В советское время сервиз «Мадонна» ценился больше.

Он перевернул чашку вверх дном, посмотрел на надпись на клейме. Поковырял кобальт ногтем.

–Нет, они дорогие. Я такие в одном магазине в центре видел. Имею слабость к таким вещам. Семейный уют и прочее.

–Теперь не дефицит.

Он фыркнул.

–Теперь ничего не дефицит, были бы деньги.

Потом он стал мне рассказывать, как он учился в Германии.

–Мне вообще тогда повезло первый и единственный раз в жизни. Я выиграл грант. Представляешь, сам, без поддержки, прикинь? Это потому что немцы решали. Денег тогда у тёщи занял, чтобы в Германию поехать учиться. До сих пор долг не отдал. Вот такая, блин, херня…

Он сварил ещё кастрюлю кофе, мы её выпили, съели зефир. Докончили бутылку вина. Я смотрела на Олега и думала, да ведь он же симпатичный. Вино сделало его ярче. Его какая-то постоянная замызганность исчезла. А когда он говорил про операции – вообще стал красавчиком, хоть куда. Глаза горели, улыбка полнилась умом и обаянием. Просто зубр мудрости какой-то. Я не оговорилась. Не зуб, а зубр.

Но наконец я опомнилась.

–Слушай, мы тут сидим, а как же твои домашние?

–А их дома нет. Жена с дочкой поехали по магазинам. А с младшей бабушка сидит. Но, впрочем, ты права…

Он посмотрел на часы, включил телефон, пролистал пропущенные звонки, прочитал смс-ки, встал, сложил грязную посуду и направился в коридор. Надел куртку и на голову свою английскую кепку блином. Я подумала, что он, наверное, её в Германии купил.

–Ладно, я пойду. Спасибо за угощение.

–Тебе спасибо.

Я почувствовала сожаление, что он уходит. Каким неожиданным было его появление, таким стал и уход.

Он уже стоял одной ногой за дверью. Грязные следы вытирать не рвался.

–Олег!

–А ты, собственно, зачем приходил?

Он, не оборачиваясь, пошёл к лифту и так же, не обернувшись, заулюлюкал в потолок лестничной площадки какую-то разудалую мелодию, взмахнул руками, как будто танцевал вальс. Так клоуны в праздники танцуют на улицах – невесело танцуют, с надрывом. Потом повернулся ко мне и буднично сказал:

–Мне утром пришло сообщение, что не возьмут меня в пятую больницу. Вчера пригласили туда на собеседование. Я пошёл. Сказали, что вроде понравился, сказали, что переговорят с главным врачом и сообщат. – Он нажал кнопку лифта. -Вот сегодня и сообщили, что не возьмут.

–А с кем ты в пятой разговаривал? – спросила я.

–С какой-то блядью по персоналу.

Подошёл лифт.

–Там раньше женщина была главным врачом, а теперь – мужик. Ему со мной поговорить некогда было, так он был занят. – Олег вошёл в лифт, как в камеру, руки за спиной, потом высунулся на секунду наружу –Ну, пока! Удачи!

И лифт за ним закрылся.

Я вернулась в свой коридор и захлопнула дверь. Мысленно плюнула на следы на полу и пошла в кухню. Так вот, значит, зачем он приходил. Тёщин должник. От него ждут денег, а он безработный. Ему не в силах было оставаться дома, а я была кем-то вроде товарища по несчастью.

Я засунула посуду в посудомойку. Прибрала на столе. Три худосочные розы в вазе выглядели так, будто сегодняшний день был для них судным. Я вспомнила букеты, которые раньше дарили мне больные перед выпиской. Иногда цветы не помещались в обеих руках. Мне захотелось вышвырнуть эти три жалких цветка, жалкую подачку за временное избавление от одиночества, жалкое замещение прежней жизни, но я вдруг подумала об Олеге: а я бы смогла? Жить в детдоме. Мыть полы по ночам… Я усмехнулась. Выучиться, вырасти, пройти стажировку в Германии… Дать глухим людям возможность слышать и знать, что тебя не взяли в какую-то самую обыкновенную пятую больницу.

Я отнесла цветы в ванную, подрезала стебли, налила свежую воду в вазу, отнесла её в комнату, и сама прошла туда же. Села на диван. По сравнению с Олегом моя жизнь была в шоколаде. Но что делать теперь? Казалось, безделушки из шкафа смотрят на меня, как мои дети. Ты будешь нас продавать? Отправишь в детдом?

Я выключила свет, чтобы их не видеть, включила телевизор – на экране кривлялись какие-то дядьки. Я убила их кнопкой пульта. Вот так же по чьей-то воле выключили и меня, выключили Олега. Нажали на кнопку: идите, гуляйте, вы свободны, механические муравьишки.

Мне захотелось выйти из дома, поехать на машине, сделать вид что куда-то тороплюсь, что мне нужно куда-то успеть. Съездить в кино? В театр? Но что это даст, если после возвращения всё останется прежним? Я снова включила свет. Куда можно пойти работать тёткам моего возраста? В няни. Я точно знала, что бывших учителей и воспитательниц детского сада в няни берут. Но берут ли врачей? Я прислушалась к себе. Нет, я не хочу быть няней. Я не хочу быть швеёй, парикмахером, поваром, продавцом в газетном киоске и даже главным врачом я быть не хочу. Я ничего вообще не хочу менять в своей жизни. Смешно говорить, но я хотела бы умереть на работе. Почему нет? Чем это хуже, чем в одиночестве лежать дома или на больничной койке? Я представила, как я иду по больничному коридору и неожиданно падаю. Вокруг меня рушатся разноцветные стены. Все составляющие оттенки белого – розовый, как слизистая оболочка, сиреневый, как моя новая, ненадеванная ещё пижама, коричневый, как пятно крови на хирургической простыне после операции, зелёный, как камни в серьгах заведующей…

Я забралась в постель, включила ноутбук и снова просмотрела вакансии. На посланные мной предложения никто не ответил. Почему-то вся эта ситуация напоминала мне подводную лодку. Кончается кислород и электричество, скоро погаснет экран, пойдут пузыри. Я убрала ноутбук и заставила себя закрыть глаза.

***

–Ольга Леонардовна, подпишите дневник за неделю.

–Давайте, Фаина Фёдоровна.

Раз в неделю полагалось сдавать отчёт о принятых больных. Потом эти цифры складывались в месяцы, потом в годы и разбивались по диагнозам.

Я смотрю графы. Двести шестьдесят три человека в неделю. Сто двадцать повторных. Это те, кто находятся на больничных листах. Остальные первичные. Сто сорок три человека. Сто сорок три диагноза за четыре рабочих дня, потому что пятница – диспансерный день, а в субботу – приём только повторных больных.

Синуситы, фронтиты, тонзиллиты, отиты…

Боже, если вдуматься! «Заходите, садитесь, до свидания». Сотни раз – отработанный жест с рефлектором. Шпатели, носовые зеркала и ушные воронки будто вжились в пальцы. Звяканье инструментов – самый привычный звук. К концу приёма ощущение, будто голову стянули металлическим обручем. От постоянного напряжения привычная ноющая боль в шее. Боль в руке, которой я держу инструменты. Затёкшие ноги в туфлях на каблуках.

–Пожалуйста, не двигайтесь! Не запрокидывайте голову! Повернитесь вправо. Теперь влево…

Бесконечные симптомы, складывающихся в мозаику клинических картин.